Облик рабский, низколобыйОтрыгнет поэт, отринет:Несгибаемые душиНе снижают свой полет.Но поэтом быть попробуйВ затонувшей субмарине,Где ладонь свою удушьеНа уста твои кладет.Где за стенкою железнойТишина подводной ночи,Где во тьме, такой бесшумной, —Ни надежд, ни слез, ни вер,Где рыданья бесполезны,Где дыханье всё короче,Где товарищ твой безумныйПоднимает револьвер.Но прекрасно сердце наше,Человеческое сердце:Не подобие ли БогаПовторил собой Адам?В этот бред, в удушный кашель(Словно водный свод разверзся)Кто-то с ласковостью строгойСлово силы кинет нам.И не молния ли этоИз надводных, поднебесных,Надохваченных рассудкомОзаряющих глубин, —Вот рождение поэта,И оно всегда чудесно,И под солнцем, и во мракеЗатонувших субмарин.
В ЭТОТ ДЕНЬ
В этот день встревоженный сановникК телефону часто подходил,В этот день испуганно, неровноТелефон к сановнику звонил.В этот день, в его мятежном шуме,Было много гнева и тоски,В этот день маршировали к ДумеПервые восставшие полки!В этот день машины броневыеПоползли по улицам пустым,В этот день… одни городовыеС чердаков вступились за режим!В этот день страна себя ломала,Не взглянув на то, что впереди,В этот день царица прижималаРуки к холодеющей груди.В этот день в посольствах шифровалиПервой сводки беглые кроки,В этот день отменно ликовалиЯвные и тайные враги.В этот день… Довольно, Бога ради!Знаем, знаем — надломилась ось:В этот день в отпавшем ПетроградеМощного героя не нашлось.Этот день возник, кроваво вспенен,Этим днем начался русский гон, —В этот день садился где-то ЛенинВ свой запломбированный вагон.Вопрошает совесть, как священник,Обличает Мученика тень…Неужели, Боже, нет прощеньяНам за этот сумасшедший день!
ЦАРЕУБИЙЦЫ
Мы теперь панихиды правим,С пышной щедростью ладан жжем,Рядом с образом лики ставим,На поминки Царя идем.Бережем мы к убийцам злобу,Чтобы собственный грех загас,Но заслали Царя в трущобуНе при всех ли, увы, при нас?Сколько было убийц? Двенадцать,Восемнадцать иль тридцать пять?Как же это могло так статься —Государя не отстоять?Только горсточка этот ворог,Как пыльцу бы его смело:Верноподданными — сто сорокМиллионов себя звало.Много лжи в нашем плаче позднем,Лицемернейшей болтовни,Не за всех ли отраву возлилНекий яд, отравлявший дни.И один ли, одно ли имя —Жертва страшных нетопырей?Нет, давно мы ночами злымиУбивали своих Царей.И над всеми легло проклятье,Всем нам давит тревога грудь:Замыкаешь ли, дом Ипатьев,Некий давний кровавый путь!
КОГО ВИНИТЬ
Камер-юнкер. Сочинитель.Слог весьма живой.Гениален? «Извините!» —Фыркнет Полевой.И за ним Фаддей БулгаринРазожмет уста:«Гениален? Он бездарен,Даже скучен стал!»Каждый хлыщ, тупица явныйПоучать готов,А Наталья Николавна —Что ей до стихов?Напряженно сердцем замер,Уловив слова:«Наградили!.. Пушкин — камер.Юнкер в тридцать два!»И глядел, с любым балбесомРовен в том углу,Как Наташа шла с ДантесомВ паре на балу.Только ночь — освобожденье!Муза, слаще пой!Но исчеркает твореньеКарандаш тупой.И от горькой чаши этойБегство: пистолет.И великого поэтаУ России нет.И с фельдъегерем в метелиМчится бедный гроб…Воют волки, стонут елиИ визжит сугроб.За столетье не приснитсяСна страшнее… НоГде ж убийца, кто убийца?Ах, не всё ль равно!
БОЖИЙ ГНЕВ
Город жался к берегу домами,К морю он дворцы и храмы жал.«Убежать бы!» — пыльными устамиОн вопил, и всё ж — не убежал!Не успел. И, воскрешая мифы,Заклубила, почернела высь, —Из степей каких-то, точно скифы,Всадники в папахах ворвались.Богачи с надменными зобами,Неприступные, что короли,Сбросив спесь, бия о землю лбами,Сами дочерей к ним повели.Чтобы те, перечеркнувши участь,Где крылатый царствовал божок,Стаскивали б, отвращеньем мучась,Сапожища с заскорузлых ног.А потом, раздавлены отрядом,Брошены на липкой мостовой,Упирались бы стеклянным взглядом,Взглядом трупов в купол голубой!А с балкона, расхлябаснув ворот,Руку положив на ятаган,Озирал раздавленный им городТридцатитрехлетний атаман…Шевелил он рыжими усами,Вглядывался, слушал и стерег,И присевшими казались псамиПулеметы у его сапог.Так, взращенный всяческим посевомСытых ханжеств, векового зла,Он упал на город Божьим гневом,Молнией, сжигающей дотла!
В НИЖНЕУДИНСКЕ
День расцветал и был хрустальным,В снегу скрипел протяжно шаг.Висел над зданием вокзальнымБеспомощно нерусский флаг.И помню звенья эшелона,Затихшего, как неживой,Стоял у синего вагонаРумяный чешский часовой.И было точно погребальнымОхраны хмурое кольцо,Но вдруг на миг в стекле зеркальномМелькнуло строгое лицо.Уста, уже без капли крови,Сурово сжатые уста!..Глаза, надломленные брови,И между них — Его черта,Та складка боли, напряженья,В которой роковое есть…Рука сама пришла в движенье,И, проходя, я отдал честь.И этот жест в морозе лютом,В той перламутровой тишиМоим последним был салютом,Салютом сердца и души!И он ответил мне наклономСвоей прекрасной головы…И паровоз далеким стономКого-то звал из синевы.И было горько мне. И ковкоПеред вагоном скрипнул снег:То с наклоненною винтовкойКо мне шагнул румяный чех.И тормоза прогрохотали,Лязг приближался, пролетел,Умчали чехи АдмиралаВ Иркутск — на пытку и расстрел!
ЖЕНА
От редких пуль, от трупов и от дымаРазвалин, пожираемых огнем,Еще Москва была непроходима…Стал падать снег. День не казался днем.Юбку подбирала,Улицы перебегала,Думала о нем…Он руки вымыл. Выбрился. НеловкоОт штатского чужого пиджака…Четыре ночи дергалась винтовкаВ его плече. Он вздрогнул от звонка.Сердце одолела,Птичкой рядом села,Молода, легка!..Он чертыхался. Жил еще Арбатом.Негодовал, что так не повезло,А женщина на сундуке горбатомРазвязывала узелок.Мясо и картошка…Ты поешь немножко,Дорогой дружок!Он жадно ел. И веселел. Красивый,За насыщеньем увлеченно нем.Самозабвенный и себялюбивый,Безжалостный к себе, к тебе, ко всем!Головой прижалась,Жалобно ласкалась…Завтра — где и с кем?Прощались ночью. Торопливо обнял.Нe слушал слов. В глаза не заглянул.Не оглянулся. Тлела, как жаровня,Москва… И плыл над ней тяжелый гул.Знали, что навеки…Горы, долы, реки, —Словно потонул!Прогромыхало, прошуршало столькоГодов, годин!.. Стал беспокоен взгляд.Он вспоминает имя: «Стаха, полька…Вы знаете, я тоже был женат».Борода седая…«Где ж она?» — «Не знаю.И была ль она!»
МОИМ СУДЬЯМ
Часто снится: я в обширном зале…Слыша поступь тяжкую свою,Я пройду, куда мне указали,Сяду на позорную скамью.Сяду, встану — много раз поднимутГоспода в мундирах за столом.Все они с меня покровы снимут,Буду я стоять в стыде нагом.Сколько раз они меня заставятЖизнь мою трясти-перетряхать.И уйдут. И одного оставят,А потом, как червяка, раздавятТысячепудовым: расстрелять!Заторопит конвоир: «Не мешкай!»Кто-нибудь вдогонку крикнет: «Гад!»С никому не нужною усмешкойПодниму свой непокорный взгляд.А потом — томительные ночиОбступившей непроломной тьмы.Что длиннее, но и что корочеИх, рожденных сумраком тюрьмы.К надписям предшественников имяЯ прибавлю горькое свое.Сладостное: «Боже, помяни мя»Выскоблит тупое острие.Всё земное отжену, оставлю,Стану сердцем сумрачно-суровИ, как зверь, почувствовавший травлю,Вздрогну на залязгавший засов.И без жалоб, судорог, молений,Не взглянув на злые ваши лбы,Я умру, прошедший все ступени,Все обвалы наших поражений,Но не убежавший от борьбы!
