Шрифт:
Но все-таки тайна мерцает
Над ним. Ореол не померк
Таинственности, романтизма.
Горячих бессонных ночей…
(«Моему «Ундервуду»», 190–191).
«Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо», — писал Владимир Маяковский. В творчестве Арсения Несмелова после поражения в гражданской войне перо сменяет оружие. Когда-то неразлучимый с револьвером («Ты — в вытертой кобуре, / Я — в старой солдатской шинели…», 67), он и годы спустя помнит до мелочей все приметы своего личного оружия:
Любил я еще веблей
(С отскакивающей скобою).
Нагана нежней и злей,
Он очень пригож для боя.
/…/ Он пламя стволом лакал,
Ему незнакома оробь…
Его я швырнул в Байкал,
В его голубую прорубь.
А маузер — это вздор!
Лишь в годы, когда тупеют,
Огромный его топор
Выпяливают портупеей…
(«Стихи о револьверах», 69).
В Харбине
В годы эмиграции, в Харбине, таким же близким другом, как прежде револьвер, и единственным спутником бессонных ночей поэту служит карандаш — символ и атрибут поэтического творчества, иногда «живой» («Память», 139), иногда — «осторожный» («Свет зажжен. Журнал разрезан…», 199), но всегда — самый близкий, кому можно доверить глубоко личное. В качестве примера приведем не вошедшее в прижизненные сборники А. Несмелова стихотворение о любви (двадцать строк), в котором зашифровано имя Елена и которое, наряду со стихотворениями А. Несмелова «За» (сборник «Без России», 1931) и «Флейта и барабан» (сборник «Белая флотилия», 1942), являющими собой поразительную гармонию лирического чувства и мастерского совершенства поэтической формы, можно поставить в один ряд с высокими образцами русской любовной лирики:
… День отошел… Отяжелевший, лег,
Как вол послушный или слон рабочий,
И эти двадцать или тридцать строк
Едва-едва я выпрошу у Ночи.
Не выпрошу — так вырву… Карандаш,
Покорный друг видений, льнущий к окнам, –
Еще одни стихи ты мне отдашь,
Что зачинались ямбом пятистопным…
А нужно мне сказать лишь об одном:
О том, что сердце, стиснутое в обруч
Томления, оберегало днем,
И что теперь взошло, как женский образ…
Не назову, не выскажусь ясней,
Не обозначу знаком, цифрой, годом,
Не намекну, не прошепчу во сне,
А зашифрую самым строгим кодом…
…Спасибо, Ночь. Спеши над миром течь
Туманами, огнями голубыми…
А мне, как заговорщику, беречь
Еще Гомеру ведомое имя.
(«…День отошел…Отяжелевший, лег…», 197)
Назначение поэта
Характерно, что у А. Несмелова только карандаш — символ и атрибут поэтического творчества, интимный друг; перо же в его стихах появляется лишь эпизодически (например, в стихотворении «Ночью думал о том, об этом…», 156), а «Чернильницы нет и в помине, /Поэт, у тебя на столе. //А если и есть — юбилея /Сомнительной радости дар, / Когда голова побелеет / И рифмы слабеет удар…» («Моему «Ундервуду», 191).
Проблеме назначения поэта посвящено стихотворение А. Несмелова «В затонувшей субмарине» (сборник «Белая флотилия», 1942), ритмико-семантическим источником которого, несомненно, является «Волшебная скрипка» Н. Гумилева. Проблематика и поэтика — ритмика, строфика, эвфоника, грамматика, семантика обоих произведений, написанных завораживающим своей музыкой 8-стопным хореем с цезурой между 4-й и 5-й стопами, с перекрестными рифмами каждых четырех строк, во многом совпадают. Однако произведение А. Несмелова носит более трагический характер, ибо посвящено судьбе поэта-эмигранта. «Заживо замурованными», по выражению рано ушедшего из жизни талантливого поэта Бориса Поплавского (1903–1935), в эмиграции ощущали себя многие.
Сравним первые строфы произведений обоих поэтов.
«Волшебная скрипка» Н.Гумилева:
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры.
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое темный ужас начинателя игры. (82)
«В затонувшей субмарине» А. Несмелова: Облик рабский, низколобый отрыгнет поэт, отринет:
Несгибаемые души не снижают свой полет,
Но поэтом быть попробуй в затонувшей субмарине,
Где печать свою удушье на уста твои кладет. (143)
«Субмарина затонула»… «Больше ничего не будет»
К метафорическому определению своего творчества как «затонувшей субмарины» Арсений Несмелов не случайно обратится незадолго до своей трагической гибели в разговоре с харбинской журналисткой Е.А. Сентяниной (матерью Валерия Перелешина): «Неужели вы не видите, что все идет к концу? Больше ничего не будет. И ничего не нужно. Я собирался издать книгу стихов. Бумагу закупил. А вчера отдал бумагу даром. Книг больше не будет. Субмарина затонула» [21].