Шрифт:
208
Подробнее об этом стихотворении см., например, в нашей монографии: Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. С. 526–534.
4
Четырнадцатого апреля 1915 года умер выдающийся русский композитор Александр Николаевич Скрябин. «Для людей „аполлоновского“ круга, – отмечает Р. Д. Тименчик, – музыка Скрябина была больше чем музыкой – заклинанием и предсказанием судьбы поколения. В день, когда Мандельштам узнал о смерти Скрябина, он, кажется, буквально кинулся к далеко не коротко знакомому Блоку, чтобы с ним поговорить о Скрябине…» [209]
Сын преподавательницы музыки, Мандельштам в течение всей своей жизни не оставлял занятий музыкософией(по меткому слову Б. А. Каца), то есть – попыток «уразумения музыки». [210] Можно, конечно, привести мнение придирчивого спутника последних лет жизни Мандельштама, Бориса Кузина, который считал, что «музыка не была» «родной стихией» поэта. [211] Однако хорошо знавший Мандельштама композитор—футурист Артур Лурье полагал совсем иначе. В своих мемуарах он писал; «Мне часто казалось, что для поэтов, даже самых подлинных, контакт со звучащей, а не воображаемой музыкой не является необходимостью и их упоминания о музыке носят скорее отвлеченный, метафизический характер. Но Мандельштам представлял исключение; живая музыка была для него необходимостью. Стихия музыки питала его поэтическое сознание». [212] «В музыке О<сип> был как дома, и это крайне редкое свойство», – подтверждала Анна Ахматова. [213] «Мне ставили руку по системе Лешетицкого (польского пианиста и педагога. – О. Л.)», –не без щегольства сообщал сам поэт в повести «Египетская марка» (11:481).
209
Кац Б. А., Тименчик Р. Д. Анна Ахматова и музыка. Исследовательские очерки. Л., 1989. С. 54.
210
Кац Б. Защитник и подзащитный музыки // Мандельштам О. «Полон музыки, музы и муки…». Стихи и проза. Л., 1991. С. 42. Эта статья представляет собой лучшее, на сегодняшний день, исследование о Мандельштаме и музыке.
211
Борис Кузин. Воспоминания. Произведения. Переписка. Надежда Мандельштам. 192 письма к Б. С. Кузину. СПб., 1999. С. 216.
212
Лурье А. Осип Мандельштам // Осип Мандельштам и его время. С. 196.
213
Ахматова А. Листки из дневника. С. 122.
Весьма выразительное, хотя, конечно, и не исчерпывающее представление о пристрастиях Мандельштама в музыке способно дать изощренное метафорическое описание разнообразных партитур в той же «Египетской марке» (1927):
«Громадные концертные спуски шопеновских мазурок, широкие лестницы с колокольчиками листовских этюдов, висячие парки с куртинами Моцарта, [214] дрожащие на пяти проволоках, – ничего не имеют общего с низкорослыми кустарниками бетховенских сонат.
214
Он был для Мандельштама идеалом композитора, на что указывают следующие строки из стихотворения поэта «Ламарк» (1932): «Он сказал: довольно полнозвучья, / Ты напрасно Моцарта любил, / Наступает глухота паучья, / Здесь провал сильнее наших сил».
Миражные города нотных знаков стоят, как скворешники, в кипящей смоле.
Нотный виноградник Шуберта [215] всегда расклеван до косточек и исхлестан бурей.
Когда сотни фонарщиков с лесенками мечутся по улицам, подвешивая бемоли к ржавым крюкам, укрепляя флюгера диезов, снимая целые вывески поджарых тактов, – это, конечно, Бетховен; но когда кавалерия восьмых и шестнадцатых в бумажных султанах с конскими значками и штандартиками рвется в атаку – это тоже Бетховен. [216]
215
Чаще других упоминающийся в произведениях Мандельштама композитор. Ему, в частности, посвящены два стихотворения: 1918 года («В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа, / Нам пели Шуберта – родная колыбель! / Шумела мельница, и в песнях урагана / Смеялся музыки голубоглазый хмель. / Старинной песни мир – коричневый, зеленый, / Но только вечно—молодой, / Где соловьиных лип рокочущие кроны / С безумной яростью качает царь лесной») и 1931 года («Жил Александр Герцович, / Еврейский музыкант, – / Он Шуберта наверчивал, / Как чистый бриллиант, / И всласть, с утра до вечера, / Затверженную вхруст, / Одну сонату вечную / Играл он наизусть…»).
216
Ему поэт посвятил свою «Оду Бетховену» (1914): «С кем можно глубже и полнее / Всю чашу радости испить; / Кто может, ярче пламенея, / Усилье воли освятить; Кто по—крестьянски, сын фламандца, / Мир пригласил на ритурнель / И до тех пор не кончил танца, / Пока не вышел буйный хмель?»
Нотная страница – это революция в старинном немецком городе.
Большеголовые дети. Скворцы. Распрягают карету князя. Шахматисты выбегают из кофеен, размахивая ферзями и пешками.
Вот черепахи, вытянув нежную голову, состязаются в беге – это Гендель.
Но до чего воинственны страницы Баха – эти потрясающие связки сушеных грибов. [217] <…>
Пусть ленивый Шуман развешивает ноты, как белье для просушки, а внизу ходят итальянцы, задрав носы; пусть труднейшие пассажи Листа, размахивая костылями, волокут туда и обратно пожарную лестницу» (11:480–481).
217
Об этом композиторе Мандельштам написал восторженное стихотворение «Бах» (1913): «А ты ликуешь, как Исайя, / О рассудительней—ший Бах! / Высокий спорщик, неужели, / Играя внукам свой хорал, / Опору духа в самом деле / Ты в доказательстве искал?»; ему же посвящены следующие строки в стихотворении «А небо будущим беременно…» (1923): «Давайте слушать грома проповедь, / Как внуки Себастьяна Баха, / И на востоке и на западе / Органные поставим крылья!» и два пассажа в программном манделынтамовском эссе «Утро акмеизма»: «Мы вводим готику в отношения слов, подобно тому как Себастьян Бах утвердил ее в музыке… <…> Как убедительна музыка Баха! Какая мощь доказательства!» (I: 178, 180).
Приведем также упоенный перечень в Мандельштамовском воронежском стихотворении 1935 года, посвященном скрипачке Галине Бариновой:
За Паганини длиннопалым Бегут цыганскою гурьбой — Кто с чохом – чех, кто с польским балом, А кто с венгерской чемчурой. Девчонка, выскочка, гордячка, Чей звук широк, как Енисей, Утешь меня игрой своей — На голове твоей, полячка, Марины Мнишек холм кудрей, Смычок твой мнителен, скрипачка. Утешь меня Шопеном чалым, Серьезным Брамсом, [218] нет, постой — Парижем мощно—одичалым, Мучным и потным карнавалом Иль брагой Вены молодой — Вертлявой, в дирижерских фрачках, В дунайских фейерверках, скачках, И вальс из гроба в колыбель Переливающей, как хмель.218
См. также в эссе Мандельштама «Разговор о Данте» (1933): «Виолончель задерживает звук, как бы она не спешила. Спросите у Брамса – он это знает» (III: 247).
Из австрийских композиторов для Мандельштама был еще важен Глюк, чья опера «Орфей и Эвридика» стала фоном для Мандельштамовского стихотворения 1920 года:
Снова Глюк из жалобного плена Вызывает сладостных теней. Захлестнула окна Мельпомена Красным шелком в храмине своей. После гама, шелеста и крика До чего кромешна тьма. Ничего, голубка, Эвридика, Что у нас студеная зима. [219]219
Цитируем черновую редакцию стихотворения.
(«Чуть мерцает призрачная сцена…»)
Представление оперы Рихарда Вагнера «Валькирия» в Мариинском театре отразилось в ироническом стихотворении Мандельштама 1914 года:
Летают валькирии, поют смычки. Громоздкая опера к концу идет. С тяжелыми шубами гайдуки На мраморных лестницах ждут господ. Уж занавес наглухо упасть готов; Еще рукоплещет в райке глупец, Извозчики пляшут вокруг костров. Карету такого—то! Разъезд. Конец.