Сарай с ходу прострочили несколькими очередями. Все мгновенно бросились на земляной пол, покрытый тонким слоем сена. Кто-то не успел и вскрикнул, схватившись за перебитую ногу.

— Тише! — зашипели на него, зажимая рот.

— Перевяжите, кровью истечет, — сказал Чистяков и дал команду срочно собирать имевшиеся гранаты.

Гранат оказалось всего две: «лимонка» Ф-1 и РГД-33, обе гранаты противопехотные. Даже против тонкой брони ими ничего не сделаешь, связка не получится. Из оружия имелись лишь винтовки с малым запасом патронов и наганы у Чистякова и старшины. Ночью, усталые, едва бредущие бойцы выкинули гранаты, оставшиеся после боя, противогазы и все остальное, что казалось лишним. Сейчас эти выброшенные РГД могли спасти нам жизнь.

До немецкого танка и мотоциклов, остановившихся на проселке, было метров двести пятьдесят. Командир экипажа, он же, видимо, старший в группе, что-то объяснял мотоциклистам. Те кивали головой, затем оба «Зюндаппа», взревев моторами, понеслись к хутору, а Т-1 остался на холме, перегородив дорогу. Он занял хорошую позицию, откуда на несколько километров просматривалась широкая низина, степь и уходящий влево склон с редкими акациями и вязами. Затем началось то, что осталось в моей памяти на долгие месяцы и даже годы.

Танк открыл пулеметный огонь. Сначала мы не поняли, по какой цели. Потом, прильнув к узким щелям и пробоинам в стене, увидели, что вдоль дороги, по степи и склону торопливо шли и бежали наши бойцы. Остатки частей, державшие, как и мы, оборону в степи за Доном, а теперь прорывавшиеся к своим. Основная масса войск отступила или погибла, многие попали в плен. На восток упорно шли мелкие группы по 10-15 человек, некоторые — побольше. Спешили пересечь низину бойцы-одиночки.

Немецкий танк, занявший выгодную позицию на вершине холма, стал хозяином их жизней. Спаренная установка била непрерывно, высокая плотность огня настигала свои жертвы за километр и больше. Вцепившись в какую-либо группу, спаренная трасса не с первой, так со второй или третьей очереди настигала ее. Фрицы патронов не жалели, цейссовская оптика и хорошие прицелы не давали вырваться обреченным людям. Бойцы падали один за другим, раненые пытались ползти. Кто-то успевал укрыться, а затем, выбрав момент, убегал под защиту деревьев, кустарника или нырял в овражек.

— Куда же вы претесь? — сжав кулаки, шептал наш пожилой старшина Горбуль.

Позади ждала тоже смерть, и красноармейцы упорно двигались на восток. Не сказать, что людей было очень много. Но продолжали идти, возникая в прицеле пулеметов. Под огонь попали остатки батальона, или нескольких рот, примерно человек семьдесят. Две трети остались лежать между проселком и хутором, остальные добежали до речки.

Иногда пулеметы замолкали. Стрелок перезаряжал ленты или менял перегревшиеся стволы. Механик-водитель изредка вылезал на броню, осматривался по сторонам, потягивался, разминая затекшие мышцы. Отсюда я не мог разглядеть выражение его лица, но, кажется, он улыбался. Чего не улыбаться, когда пулеметы работают четко, а «иваны» валятся, как снопы. Сволочь!

Так получилось, что я считался лучшим стрелком в роте. Неплохо сдавал нормы ГТО еще в техникуме, особенно по стрельбе из малокалиберки. В учебном полку освоил трехлинейку и в обороне уверенно попадал в цель за двести-триста метров. Я бы, наверное, смог без промаха завалить этого слишком жизнерадостного арийца, но ротный запретил нам даже прикасаться к затворам винтовок. Все мы хорошо понимали — один выстрел, даже удачный, и командир танка изрешетит всех нас за минуту вместе с сараем. Сержант Степа Кращенко считал убитых, его губы кривились в злой усмешке, похожей на судорогу.

— Тридцать два… сорок… пятьдесят семь…

Ворочались и стонали раненые. Старший лейтенант Чистяков, как командир, острее других чувствовал наше бессилие и обреченность. Сейчас фрицы, как в тире, выбивают окруженцев, но рано или поздно подкатят к сараю и проверят его. Дадут несколько очередей, люди кинутся прочь, и все будет кончено.

В таком бессильном напряжении прошло часа полтора или два.

Очереди стали реже, иногда вел огонь один ствол. Запас патронов, видимо, подходил к концу. Танк двинулся в нашу сторону и остановился у глинистой промоины в ста метрах от сарая. Дал еще одну очередь, которая, выбивая щепки, прошла над головами, дырявя наше убежище насквозь. На людей было жутко смотреть. Не выбраться нам отсюда, и выхода не видно. Как никогда мы все чувствовали приближающуюся смерть. Одни что-то тихо бормотали, кто-то молился или украдкой плакал. Наверное, так ведут себя перед казнью приговоренные к расстрелу. Хоть сиди, хоть кидайся с винтовкой на танк — конец один. Но должен быть выход. Не даст старший лейтенант перебить нас как беспомощных кутят!

— Боеприпасы по рации запросил, — одними губами прошептал ротный, но мы его услышали.

— Вот сейчас его и надо брать, — сказал Степа Кращенко. — Пока он за нас не взялся.

— Подожди…

Откинулся люк, и командир танка уселся на башню. Чистяков потянул меня за рукав:

— Федя, когда появится механик-водитель, выстрелишь в него. Целься в грудь, чтобы наверняка. Степан, а ты попробуй снять этого петуха с башни. Я вас подстрахую.

Почувствовав, что сидение заканчивается и предстоит бой, люди зашевелились, слышались возбужденные голоса. Чистяков, заряжавший винтовку, взятую у кого-то из раненых, сделал знак, чтобы все замолчали.

— Федор, тебе промахнуться никак нельзя. Понял?

— Не промахнусь, товарищ старший лейтенант.

Я понимал, почему первый выстрел должен быть в механика. Даже если бы сняли командира танка, а механик уцелел, он протаранил бы наше хлипкое убежище или, отъехав, пересел бы за пулеметы, которые пробивали сарай насквозь, через обе стены. Расстояние сто метров для винтовки пустяковое. Но это не стрельбище, там не дрожат руки, как сейчас. Я сжал и разжал кулаки, пристраивая ствол между бревнами.