В большой комнате фракции царили неразбериха и шум, демон искушения витал над головой Либкнехта. То и дело являлись новые делегации и принимались доказывать, что его долг — принять на себя ответственность за судьбу страны.

Шейдеман и его группа стояли в углу в роли молчаливых наблюдателей.

Положение было двусмысленное: столько времени он повторял, что шейдемановцы предают народ, а теперь согласиться с ними сотрудничать?!

— Но речь ведь идет о мире и крови, — твердили ему. — Антанта не станет вести переговоры с нами, если в ближайшие дни не будет сформирована новая власть.

— Речь идет о единстве рабочих, — говорили другие.

— Речь, наконец, о том, что без вас ни одно правительство не может считаться народным!

Положение Либкнехта было нелегким. Надо было в течение нескольких минут взвесить обстоятельства. Чутье искушенного революционера говорило ему, что готовится очередная ловушка: имя его шейдемановцы используют для маскировки. Перед ним был пример России: что представляла бы собой Советская власть, если бы большинство Совнаркома состояло из меньшевиков?

— Итак, вы ждете ответа? — сказал Либкнехт.

— Еще бы, конечно! Притом положительного.

— Я готов согласиться, но ставлю свои условия.

Тут даже Шейдеман изменил позиции молчаливого наблюдателя:

— Я полагаю, наша партия примет их, сколь бы стеснительны они ни были.

— Нет, сначала ознакомьтесь с ними.

И Либкнехт начал говорить. Чем дальше, тем все более отчужденным становилось выражение лица Шейдемана: приветливый сатир вновь превратился в ловкого политика, способного быстро оценивать условия игры.

Либкнехт потребовал ни больше ни меньше, как передачи всей власти Советам, полного подчинения кабинета воле Советов и вывода из него всех буржуазных министров. И даже не скрыл своего резко отрицательного отношения к так называемым шейдемановцам. Нет, он нисколько не изменился!

Дослушав с непроницаемым лицом его требования, Шейдеман холодно заявил:

— Мы обсудим это. И вскоре дадим ответ.

Делегаты, обступившие Либкнехта, почувствовали себя обескураженными: идея единства готова была воплотиться, казалось, при них, тут же. И вдруг иллюзия рассеялась. Они не знали, кто прав. Одни готовы были последовать за Либкнехтом, другие продолжали мечтать об идиллическом объединении.

А Либкнехт стал доказывать, что в революцию вошли силы, мечтающие скорее ее погасить и ради этого готовые на все. Сегодня революция совершает лишь первый шаг, и надо трезво видеть опасности, которые ее подстерегают.

Когда Шейдеман вернулся в помещение «Форвертса», Эберт спросил, к чему привели переговоры.

— Вот его условия, — решительно сказал Шейдеман, как будто кладя лист бумаги на стол. И изложил требования Карла Либкнехта.

Эберт подумал. В мозгу его складывались всевозможные комбинации.

— Он приемлем для нас только на наших условиях, а так — нет. Нет, не пройдет!.. Но аппетит у него недурен: сбросить нас с пьедестала, а?! И даже не стесняется! Не так оно просто. — И выжидательно посмотрел на Шейдемана.

…В этот же час в ставке готовился поезд для его величества, бывшего кайзера. Поезд должен был на рассвете доставить его к голландской границе. Человек, еще недавно мнивший себя чуть не властелином мира, расхаживал крупными шагами в последней своей резиденции.

«Продавшаяся шваль! Идиоты!» — восклицал он в ярости. Допустить к себе фельдмаршала или кого-либо из близких он не пожелал, потому что в каждом видел изменника.

…Между тем Шейдеман излагал Эберту хитроумный план, возникший у него во время сегодняшних переговоров.

— Представители заводских организаций, а солдаты тем более разбираются в нашей политике слабо, — вот к какому выводу я пришел.

— И ты предлагаешь организовать курсы? — иронически отозвался Эберт. — Мы прочитаем им цикл лекций?

— Я предлагаю другое: срочно собрать солдатских представителей и постараться внушить им наши идеи.

Эберт посмотрел на него внимательнее и без иронии, разумные предложения не стоило отклонять.

— Мысль твоя, Филипп, очень полезна. И я прошу тебя: не теряя времени, поручи созвать нужных людей.

К вечеру стало известно, что Исполком постановил собрать завтра делегатов от солдатских, рабочих Советов, от пестрой и взбудораженной массы революционного народа Берлина. Эберт понял: завтра решится судьба его власти. Либо органы, которые он с таким трудом создает, подчинятся Советам — тогда и мысль о Национальном собрании, и надежда спустить движение улицы на тормозах полетят к черту. Либо малоприятный механизм революции удастся использовать в своих интересах — тогда власть его будет спасена.