Коллонтай подошла к депутатскому входу и без колебаний взялась за медную ручку двери. После того, что она наслышалась, все показалось здесь полным представительности и спокойного благообразия.

Церемонный швейцар в ливрее шагнул навстречу ей:

— Ах, фрау Коллонтай? Пожалуйста! На вас ведь запрет не распространяется? Я полагаю, так… В какое тревожное время изволили прибыть!

Он обратился к ней с той почтительной приязнью, с какой встречал завсегдатаев, постоянных гостей.

— Из фракции кто-нибудь есть?

— Все в полном составе: заседают, с утра заседают.

Коллонтай была тут одно время своим человеком, близким к фракции социал-демократов. Ему и в голову не пришло, что все переменилось и она теперь прежде всего чужестранка.

В коридорах было пусто. Первый, кто встретился ей, был заметно состарившийся за время, что она его не видала, маленький седой Карл Каутский, представитель центристского направления социал-демократии.

С рассеянной любезностью он протянул к ней обе руки.

— Какие скверные времена пришли! Кто мог бы подумать… Германия воюет! Одна против всех стран Антанты!

— Но с вами Австро-Венгрия, Турция!

— Увы, тяжесть неминуемых ударов падет главным образом на нас. Совещание там, в боковом секторе, вы ведь знаете где. — И двинулся дальше, озабоченный, погруженный в свои думы.

Свернув в боковой коридор, Коллонтай оказалась в холле, где расхаживало много народу. Заседание фракции затянулось: то один депутат, то другой выходили сюда.

Ее приветствовали как старую знакомую, однако она уловила и недружелюбные, косые взгляды.

— Коллонтай среди нас — как это так? — донесся чей-то враждебный голос — Странно, кто ее допустил?

Депутат Гере, которому она стала говорить о бедственном положении русских в Берлине, слушал так, будто слова ее доходят сюда из другого мира. Полиция чинит препятствия, денег не меняют, марок не оказалось почти ни у кого…

— Что поделаешь, — прервал ее Гере, — трудности неизбежны, ведь и мы, немцы, страдаем тоже.

— Но никто из коренных жителей не поставлен же вне закона!

— Ну еще бы: здесь как-никак наша родина!

После нескольких минут разговора она почувствовала себя почти как в уличной толпе. Ее охватило сознание отъединенности.

— И бессмысленные аресты вы тоже готовы оправдать?!

— Тут я сказать ничего не могу, — рассудительно отозвался Гере. — Это исключительно в компетенции оберкомандо.

— Разве «Форвертс» не обязан был выступить против нелепых варварских притеснений?!

Гере уклончиво повторил:

— Я посоветовал бы вам обратиться прямо в оберкомандо.

— Там и разговаривать с русской не станут!

— Но почему же? Мы европейская передовая страна. Наши военные, во всяком случае, достаточно вежливы.

Уклончивость Гере объяснялась тем, что именно в эти часы решался вопрос самый важный и роковой — об отношении социалистов к войне. В кулуары проник уже невероятный слух, будто социалисты определили свою позицию в поддержку войны.

На лицах можно было прочитать замешательство, решимость, неловкость, скрытое торжество. Двое депутатов явились в военной форме, предпочтя определенность всяким спорам. Их вид выражал готовность разить врага.

— Никаких колебаний, никакой рефлексии, — усмехнулся Гере, посмотрев в их сторону. — Все решено. Пожалуй, позавидуешь им.

— А социалистические убеждения — как быть с ними?!

— Я говорю только, что их можно понять. Когда противник в воротах твоей страны, поступаешься самым важным… И потом, согласитесь: защищая себя, немецкий рабочий будет сражаться и за всеобщие интересы.

— Когда же это бывало в истории, чтобы, стреляя друг в друга, рабочие защищали и противника и себя?!

Вокруг собралось несколько человек. Они молчали, но сочувствие их было не на стороне Коллонтай.

— Лично я стрелял бы во всякого, — вызывающе заявил один, — кто ослабляет волю рабочего класса.

Немного шокированный такой прямотой, Гере возразил:

— Ну, это уже слишком. Разговор у нас чисто теоретический.

— Вот и надо расстреливать, чтобы такие разговоры не распространялись дальше!

Готовый к прямым действиям молодой социал-демократ был одет в военную, с иголочки, форму. В его светлом и жестком взгляде не было колебаний, одна лишь готовность действовать.