Молодежь, плотным кольцом обступившая его и Рюкка, согласилась с ними.

Оно звучало всюду в стране — на улицах, площадях, в лесу, — где спартаковцам удалось провести демонстрацию. Шагая колоннами, рабочие скандировали: «Братский привет пролетариям России! Свободу Карлу Либкнехту и Розе Люксембург!» — и пели «Интернационал».

Стоило появиться полиции, как начинались стычки. Демонстранты принимались громить полицейские участки, а полицейские, выхватив из толпы самых активных, волокли их к машинам.

В донесениях полиции отмечалось позже, что первомайские демонстрации удалось пресечь в стране с величайшим трудом.

В середине лета Бетман-Гольвег ушел в отставку. Все его усилия примирить консервативные партии с шейдемановцами, ставку с правительством ни к чему не привели. Ни разъяснений, ни заявлений о перемене курса в связи с уходом не было. Он канул в ничто, ничего не разрешив и никого, кроме разве ставки, своим уходом не успокоив.

На его место был назначен Вильгельмом невыразительный и бесцветный Михаэлис. Бетман-Гольвег управлял страной восемь лет, канцлер Михаэлис находился у власти всего три месяца с небольшим. Германия запутывалась все больше в неразрешимых внутренних трудностях, выхода из которых не предвиделось.

Осенью в России произошло событие всемирной важности: была провозглашена Советская власть. Желая положить конец бессмысленному кровопролитию, новая власть обратилась ко всем народам с Декретом о мире. Возможность примирения, хотя бы на востоке, показалась обескровленной и голодной Германии спасительной, немцы воспрянули духом.

Но в ставке призыв русских истолковали по-другому. То, чего не удалось достигнуть ценой миллионов жертв, шло, казалось, в руки само. По мнению Гинденбурга и Людендорфа, армия революционной страны серьезной угрозы больше не представляла и с новой Россией можно было разговаривать языком диктата.

…Карл Либкнехт, уже через несколько дней после того, как в Петрограде была провозглашена Советская власть, написал:

«Великий революционный процесс… не только не завершается, но находится в своем начале, имея перед собой безграничные перспективы… То, что я узнаю об этих событиях, до того отрывочно и поверхностно, что я должен довольствоваться догадками. Ни в чем не ощущаю я так сильно моей нынешней духовной изоляции, как в вопросе о России».

Когда появлялся в камере Шульц, Либкнехт старался выудить у него все, что тот знает. Сколько Шульц ни говорил, что политикой не интересуется, он кое в чем поддался воздействию Либкнехта.

Это он вскоре после петроградских событий положил на сапожный стол обрывок буржуазной газеты, где сообщалось о новом перевороте в России.

— Смотри, почитай… Наверно, тебя касается тоже. Либкнехт жадно проглотил все.

— Касается всех, — отозвался он, — всего мира.

— Чтобы Германия пошла по такому пути… Что-то не верится.

— Путь один у всех, — произнес Либкнехт с внешним спокойствием. — Путь борьбы неимущих, бедных против богатых.

— Бедный останется бедняком всегда, и никакие ваши фокусы тут не помогут… Разве что ловкий — тот выберется.

И все же ветер бурных событий проник даже сквозь стены тюрьмы. Администрация стала строже, но в чем-то и внимательнее. Либкнехту разрешили, например, одно-два дополнительных свидания — с Соней, с Гельми. Мотивы были тут морально-воспитательные: сын в том возрасте, когда нравственное воздействие отца особенно важно. Но передачи стали осматривать еще более придирчиво. Теперь уже Либкнехт почти не обнаруживал вложений в посылках.

Однако некоторые вести дошли до него, и он сумел оценить их важность. Прежде всего, «революционные старосты». Услышал он о них впервые от того же Шульца.

— Что это такое, можешь ты мне объяснить? — спросил тот однажды.

— Для начала мне надо побольше узнать о них самому.

В следующий раз Шульц принес ему кое-какой материал, главным образом из буржуазных газет, где старост ругали на все лады.

— Теперь могу тебе объяснить, — сказал Либкнехт. — Организаторы будущей революции, вот они кто!

Шульц осклабился и, сняв шапочку, почесал голову:

— Революция, гм… Что-то в Германии про нее не было слышно… А знаешь, кого называют будущим ее вождем? Фантазеры, которые в нее верят.

— Кого?

— Некоего Карла Либкнехта. А? Не слышал?

— Не слышал, нет.

— Он, между прочим, работает под моим началом.

— В таком случае, Шульц, тебе с ним повезло. — Их отношения стали проще, он тоже говорил ему теперь «ты». — Слушай, Шульц, все, что касается этих старост, доставляй мне, а?

— Ишь ты какой! Один раз тебя побалуешь, а потом лишишься всего сам! — Он надел шапочку и, ничего больше не сказав, только укоризненно покачав головой, вышел из камеры.

Либкнехта этот разговор сильно взволновал. Чутье сказало ему, что в событиях, которые развернутся, роль старост будет весьма велика. «Спартак» должен завоевать в их среде достойное место. Но как было передать это товарищам?! Как было в записочке, изобилующей иносказаниями, подчеркнуть то, что кажется ему особенно важным?