Коли уж пошла речь о чудесах, то…

Приятель мой рассказывал, что мать ему рассказывала, что однажды, еще до войны, сидела она за столом и что-то шила. Когда вдруг на столе большие ножницы сами собой подпрыгнули. Приятель говорил, что мать его никогда ничего такого не присочиняла. Рассказал я об этом своей тетке. А она мне в ответ: «И у меня однажды на столе ножницы подпрыгнули. Не так, чтоб высоко, но стукнули потом об стол хорошо.» Тетка моя пошутить любила, но не тот это случай, потому что видела она, как у меня челюсть отвалилась. Так что призналась бы. И как теперь быть с термодинамикой? И почему ножницы?

Почему-то пионерские лагери я не любил. Потом, по инерции, военные тоже. Первый свой пионерский лагерь помню. Был он в Анапе. Был у меня там приятель Витька с нашего двора. Вместе нам не нравилось. Поэтому, как во всех лагерях принято, сидели мы и каждый день считали, сколько дней нам осталось. И тут получаю я из дома письмо, что родители мои приезжают в ту же самую Анапу на отдых и сейчас размышляют на тему, как бы меня облагодетельствовать и добыть путевку еще на одну смену. Всё, конец жизни до конца лета! И что витькины родители, глядючи на это, тоже собираются добывать путевку еще на одну смену. «Письмо писать надо!» — дружно постановили мы с Витькой. И сели писать. Но проблема была. Рассказывали, что письма, которые опускались в почтовый ящик, все читались лагерным начальством. А если что-то там было написано поперек, то потом писатель раскладывался вдоль и… И дальше шли страшные истории, как его вызывали к директору лагеря, ставили по стойке смирно, а директор… Что тот делал, не помню, но что-то страшное. А письмо не отправляли.

Следовательно, надо было написать как-то так, чтобы…

Родители мои все-таки приехали к концу смены. Новую путевку покупать они не стали, но очень недоумевали, почему письмо было такое:

Дорогие мамочка и папочка!

Здесь в лагере все хорошо. Здесь кормят хорошо. Все очень хорошо. Но только заберите меня отсюда побыстрее.

Вспомнилось, как летом, после четвертого курса, отправили нас в военные лагеря. И вот даже не знаю, писать мне или не писать. Потому что если следовать правде жизни и писать все как было, то истории удав. кома лишь в какой-то степени могут отразить все своеобразие языка, который надо использовать. На самом деле, на удаве пытаются олитературить то, что встречается в жизни. А в той жизни расхожих фраз было очень немного. Может, три или четыре. Но ими выражалось все. И других фраз не было. Жизнь там была однообразная, в красотах стиля потребности не было никакой. Послал — и ладно.

Итак, натянули на нас гимнастерки с сапогами, посадили на грузовики и отвезли километров за двадцать от Ростова в лагеря полка связи.

Удивительное дело, что когда мне вручали эту самую солдатскую форму, я еще ощущал себя личностью, но с каждым следующим часом надвигалось ощущение себя винтиком, который в следующий момент забьют кувалдой в подходящую дырку. Я был частью толпы, которая называлась взводом. К вечеру первого дня матерщина в разговорах между самыми что ни на есть бывше-интеллигентными мальчиками достигала 50 процентов, а к концу следующего дня составляла 90.

Самое удивительное, что не успели мы приехать в этот лагерь и выгрузиться, как остро захотелось жрать. Не есть, а жрать. В дальнейшем чувство голова покидало всех лишь к концу обеда и отсутствовало с полчаса. А дальше появлялось, нарастая настолько, что последние полчаса перед едой на часы смотрели раз сто: когда?

Потом, читая о бреде Буратино о малиновом варенье… Впрочем, бреда с вареньем не было. Только хлеб. Это было самое вкусное, что бывает на свете. И ведь сказать, что были мы прожорливые… Только в лагерях…

Начальствовали над нами штуки три подполковника и пара майоров. Один из которых тщетно учил меня ходить строевым шагом, а я, взамен, заставил его почти наложить в штаны, совершенно того не желая.

Когда я пытался сдать зачет по строевой подготовке, и мне следовало пройти мимо товарища майора строевым шагом, я от старательности ухитрился идти, выбрасывая вперед одновременно левую руку и левую ногу. Потом я пробовал это повторить: оказалось, что очень сложный номер, почти невозможный. И товарищ майор, глядя на это, страшно потешался. Особенно когда скомандовал пройтись вдвоем с моим приятелем Семкой, и мы оба повторили этот бессмертный номер.

А позднее настала моя очередь. Случилось это на стрельбище. Повезли нас стрелять на полигон. Была зима, мороз градусов 15 с ветерком. А это куда почище, чем сибирские 25–30 без ветра, когда по улице можно в одном свитерке пробежаться, если недолго, конечно. Поэтому следовало одеться хорошо. Я и оделся как капуста, так что руки были оттопырены как крылья у пингвина, а двигать ими было сложно. Естественно, на голове была плотно надвинута завязанная шапка-ушанка, слышно было под нею плохо. Постоянно текущий на морозном ветру нос вытирался рукавицей, которая к концу стрельб одубела.

Сначала нам объяснили теоретически, что и как делать с пистолетом Макарова. Потом вручили магазин с тремя патронами. И мы человек по пять в линию пытались стрелять по мишени. Потом-то мне еще приходилось стрелять из этого самого Макарова. И я очень удивлялся всяким киношкам, где герой с первого выстрела ухитрялся кого-то далеко застрелить, взяв первый раз в жизни пистолет. Потому что мишень была очень близко. Я точно знал, что если швырну этот пистолет в мишень, то попаду в нее, потому что была мишень в пол человеческого роста. Однако же пулей в нее… Думаю, что в своей жизни я выстрелил раз десять. Хорошо, если попал два. Однако в журнале всегда оценка была положительной. Положено так в армии.