Ввечеру на стенах зажглись огни. Аврелиан лично стоял у ворот, ожидая атаки. Чуткий слух трибуна уловил дальний шум шагов, звонкий ритм марша. Всё-таки они пришли ночью. Он скомандовал: катапульты наизготовку… но по счастью не успел выстрелить. Ветер донёс походную песню, три десятка охрипших глоток скандировали:

Три десятка покрытых шрамами ветеранов со щитами и копьями. Значок легиона — кто его сохранил, как?! И сияющий, словно новый денарий, сын во главе отряда.

— Мы буду сражаться рядом с тобой, трибун Аврелиан Амброзий!

Аврелиан хотел было напомнить мальчишке, что по закону Рима, за неповиновение отцу полагается смерть, но не стал. Отвернулся к стене, подозрительно моргнув, а потом высказал на чистейшей латыни всё, что думает об отряде, бойцах и их молодом командире.

Хитроумные саксы атаковали за час до рассвета. Надеялись видно, что стража уснёт… и получили четыре горящих, брызжущих смолой ядра, одно за одним. Жаль, темнота помешала прицелиться, трупов почти не осталось, но для первого раза хватило. До рассвета было спокойно, слышался только шорох и скрипучая незнакомая брань. … А потом… какие четыре сотни?! Мало не тысячная орда белокурых свирепых бойцов окружила виллу. У них не было лестниц и стенобитных орудий, но Аврелиан знал — собрать тараны из дубовых стволов пустячное дело. И никакая молитва тут не поможет. Катапульты стреляли, но смолы было мало и ядер мало. Саксы ждали. Возились. Орали мерзости и показывали бесстыжие, плохо вымытые зады. В один трибун со стены лично засадил дротик, но легче ему не стало.

Когда дневная жара сгустилась и стала вязкой, горящие стрелы полетели вовнутрь. Запылали хлевы и пристройки. Трибун подумал, что правильно приказал угнать скот — стадо обезумевших от огня коров разнесло бы всю оборону. Шансов не было. Дым застил глаза. От людей пахло потом, кровью и страхом. И только юный Аврелий был весел — первая битва, первое настоящее сражение. Видя, как пламя отражается в яростных и весёлых глазах мальчишки, трибун понял, сын мечтает о подвиге, о настоящем бое. Погибать — так с музыкой, хоть такой подарок принесу сыну. Старый дурак…

— Эй, трубите! — громогласно рявкнул трибун, поднял гладиус к небу — и шатнулся от неожиданности, получив стрелу в бок. Брёвна, на которые он упал, оказаслись тёплыми и смолистыми, лоскутки золотистой древесной шкурки мелькнули перед глазами, словно крылья весенней бабочки. Дымный воздух стремительно начал темнеть. «Вот и всё. Больно. Очень больно» — подумал Аврелиан и из последних сил приподнялся на локте, напряг могучую грудь для команды, — В атаку, сукины дети, за Рим!

— Стоять! — рявкнул вдруг Напайос, — слышите, вы, стоять!!! Всем заткнуть уши! Забить войлоком! Хватайте шлемы, шапки, что угодно только закройте уши!

— Стоять! Всем заткнуть уши! Отступаем! — звонким голосом отдал команду Аврелий Младший. Он почувствовал миг колебания у солдат, но привычка подчиняться приказу, была намертво вбита в легионеров. Поочерёдно, уклоняясь от стрел и дротиков, они сооудили себе заглушки — кто как умел. Потом управляющий отпер двери и все бойцы, кроме сатира, втянулись во внутренний двор виллы. Аврелий и Люпус Эст отступали последними, они слышали как трещат, ломаясь, дубовые брёвна ворот, как гулко колотится в них таран, как хрипят, надрываясь, саксы…

Когда первый отряд варваров провалился в огромную яму с острыми кольями на дне, Напайос затрубил в шипастую, ослепительно белую раковину. Он получил её от отца, пьяницы Силена, а тот — от своего отца. Умер великий Пан… а паника никуда не делась, крики умирающих воинов только подхлестнули испуг. Ряды атакующих смялись, одни бросились прочь, в леса, другие катались по земле, сжимая ладонями белокурые, грязные головы. Центурия Аврелия Младшего железным строем прошлась по отступающим — и отшвырнула их прочь. Жаль, Напайос не уберёгся — старый сатир отволок друга вниз, а потом снова поднялся на стену — зарядить катапульту. Слишком лез на рожон рогатый, слишком спешил отомстить — случайный дротик сшиб его со стены.

Когда Аврелий вернулся к отцу, тот уже не мог говорить. Низкое солнце обагряло пропитанную кровью тунику — императорский пурпур был к лицу умирающему трибуну. Напайос, напротив, держался бодро — насколько может быть бодр сатир с переломанными костями:

— Слышишь, Медведь, пока солнце ещё не зашло — пусть нас в лодку положат. Поплывём до яблочных островов, может там отлежимся, у старухи Калипсо в хрустальном дворце. А не достигнем — лучше могилы, чем море, не сыщешь. Ни червям не достанемся, ни враги над гробами плясать не будут. Только ты до заката успей!

Ветераны на руках донесли командира и его лучшего друга до побережья. В посёлке было несколько челноков, но саксы, проходя мимо, пожгли и лодки и сети. Легионеры разбежались проверить лодочные сараи, Саллюстий и Люпус Эст вплавь отправились на скалистый островок, где порой останавивались бриттские рыбаки. Ещё хмельной от горячего боя Аврелий остался рядом с отцом. Младший — пока ещё младший — видел — солнце клонилось вниз, жаркий день умирал тихо. Посеревший от боли Напайос скорчился на песке. Аврелиан Амброзий дышал хрипло и коротко — было ясно, что в часах жизни трибуна не осталось и горсти песку…