– Кто «все»?

– Заинтересованные стороны...

– Кажется, еще нет. Несколько человек в Агентстве, а из санитарной службы – только я.

– Зачем вы мне сказали?

– Потому что вы уже сами были близки к разгадке, и я хочу, чтобы вы сориентировались в ситуации.

– Собственной?

– И общей тоже.

– Так меня действительно охраняют?

– Вы же сами только что дали понять.

– Я стрелял вслепую. Да или нет?

– Не знаю. Но это не значит, что никто ничего не знает. Дело имеет различные степени секретности. На основании того, что я слышал от некоторых друзей, совершенно неофициально, исследования идут полным ходом, и пока не удалось полностью исключить, что песчинки поддерживают связь с Луной...

– Странные вещи вы говорите. Какую связь? Радио?

– Наверняка нет.

– А существует другая?

– Я прилетел, чтобы задать вам несколько вопросов, меж тем не я вас, а вы меня начинаете выпытывать.

– Кажется, вы собирались честно обрисовать мое положение.

– Но я не могу отвечать на вопросы, на которые не знаю ответа.

– Одним словом, до сих пор меня охраняло само предположение,что Луна может заниматься моей судьбой?..

Шапиро не ответил. Комната тонула в полумраке. Заметив выключатель, он подошел, включил свет, и блеск потолочной лампы сразу ослепил и отрезвил меня. Я задернул оконные занавески, вынул из бара бутылку и две рюмки, налил в них остатки шерри, сел и указал ему на кресло.

– Chi va piano, va sano [60] , – неожиданно сказал профессор, но только пригубил вино, поставил рюмку на стол и вздохнул. – Человек всегда поступает в соответствии с какими-то образцами, примерами, – сказал он. – Но в данном случае никаких примеров нет, и все-таки необходимо действовать, ибо из нерешительности ничего доброго не получится. Домыслами мы ничего не добьемся. Как нейролог, скажу: существует память кратковременная и долговременная. Кратковременная переходит в долговременную, если не возникнут неожиданные помехи. Вряд ли можно подыскать более существенную помеху, чем иссечение большой мозговой спайки! То, что произошло с вами непосредственно до и сразу же после этого,не может остаться в вашей памяти, пробелы, как я уже говорил, вы заполнили домыслами, что же касается остального, то мы даже не знаем, ктонаступает, ктоотступает. Ни одно правительство ни при каких обстоятельствах не признается в том, что его программисты не выполнили установленное Женевской конвенцией требование, как утверждалось при всеобщем согласии. Впрочем, если даже кто-нибудь из программистов намеревался что-то изменить, это не имело бы значения, поскольку ни он, да и никто другой не могли предугадать, как могут развиваться события на Луне. Здесь, в санатории, вы в безопасности не в большей степени, чем в клетке с тиграми. Вам кажется это ложью? Во всяком случае, вы, вероятно, не станете сидеть здесь до бесконечности.

– Такой долгий разговор, – заметил я, – а мы все время топчемся на одном месте. Вы хотите, чтобы я отдал себя, назовем это так, под вашу опеку? – Я коснулся правого виска.

– Считаю, что вы должны так поступить. Не думаю, чтобы это могло дать слишком много как Агентству, так и вам, но ничего более разумного не вижу.

– Ваш скептицизм, возможно, вызовет мое доверие... – проворчал я вполголоса. – А что, последствия каллотомии действительно необратимы?

– При хирургической каллотомии перерезанные белые волокна наверняка бы не срослись. Это невозможно. Но ведь вам никто не делал трепанации черепа?..

– Понимаю, – ответил я, подумав, – вы пробуждаете во мне надежду; либо хотите меня искусить, либо сами в это верите...

– А ваше решение?

– Я дам ответ в течение ближайших сорока восьми часов. Согласны?

Он кивнул и указал на лежавшую на столе визитную карточку.

– Там номер моего телефона.

– Неужто будем связываться в открытую?

– И да и нет. Никто трубку не поднимет. Вы переждете десять сигналов и позвоните снова. Опять подождете, пока прозвучат десять сигналов, и все.

– Это будет означать мое согласие?

Он встал и кивнул.

– Остальное зависит от нас. А теперь мне пора. Желаю спокойной ночи.

Он ушел, а я еще долго стоял посреди комнаты, бездумно глядя на оконные гардины. Неожиданно погасла потолочная лампа. Я подумал, что она перегорела, но, выглянув в окно, увидел погруженные во тьму санаторские здания. Погасли даже далекие фонари, обычно помигивающие у съезда с шоссе. Видимо, произошла крупная авария. Мне не хотелось идти за фонарем или свечой, часы показывали одиннадцать, поэтому я только раздвинул гардины, чтобы при слабом свете Луны раздеться и принять душ в моей маленькой ванной. Вместо пижамы хотел надеть халат, открыл шкаф и окаменел. Там кто-то стоял, толстый, невысокий, почти лысый, неподвижный, как статуя, и прижимал палец к губам. Я узнал Грамера.

– Аделейд... – прошептал я и осекся, потому что он погрозил мне пальцем и молча указал на окно. Я не тронулся с места, тогда он присел, вылез на четвереньках из шкафа, прополз за письменный стол и, все еще не поднимаясь, задернул гардины. Стало так темно, что я едва мог различить, как он, все еще не вставая с колен, возвращается к шкафу и достает что-то квадратное, плоское. Тем временем мои глаза уже привыкли к темноте, и я увидел, как Грамер открыл небольшой чемоданчик, вынул какие-то шнурки или проводки, что-то там соединил и, продолжая сидеть на ковровой дорожке, прошептал:

– Сядьте рядом, Тихий, надо поговорить...

Я сел, все еще ошеломленный, не способный вымолвить ни слова, а Грамер пододвинулся ко мне так близко, что наши колени соприкоснулись, и сказал тихо, но уже не шепотом:

– В нашем распоряжении по меньшей мере три четверти часа, если не час, прежде чем дадут ток. Правда, некоторые подслушивающие устройства имеют автономное питание, но это – только для фраеров. Мы экранированы по первому классу, Тихий, называйте меня Грамером, вы уже привыкли...