Едва ли есть культурное государство, которое за десять лет издало бы и продало только одних классиков 18 205 795 экземпляров, причем на долю Льва Толстого приходится 1826 тысяч, Пушкина — 1661 тысяча, Салтыкова — 1188 тысяч, Чехова — 1103 тысячи, Некрасова — 984 тысячи, Короленко — 741 тысяча, Лермонтова — 470 тысяч, Достоевского — 403 тысячи. И затем неисчислимый поток современной литературы, переводной беллетристики. Естественно, что бумаги «не хватаит». Поучительно было бы сопоставить цифры роста книжной продукции с цифрами десятилетий 90 — 900–910.

Размышляя об этом, вижу: вода залива как будто понижается, обнажая рябое дно, усеянное крупной галькой и раковинами. Кривокрылые чайки стонут и падают в сыром воздухе, как бы притворяясь, что они не умеют летать.

— Отлив, — говорят мне. — Идемте взглянуть, туг англичане кран свой затопили, черти, мо-гучий кран.

— Силов не хватаит поднять его…

— Ну все-таки — поднимем!

— А — как же!

Из воды торчат железные ребра, напоминая грудную клетку, над нею — гигантский шлем, сквозь воду видны еще какие-то лапы, рычаги; вода отходит в море всё заметнее, и железо под нею как будто шевелится, приподнимаясь со дна. Весьма похоже, что в Кольском заливе утонул марсианин из романа Герберта Уэллса.

— Вот это самое — оно! — говорит высоколобый бородач и, вздохнув, двигает рукой, точно поршнем. — Видите — шишечка там впутана?

«Шишечку» я не вижу, а есть что-то кругловатое, размерам в добрую бочку.

— Непонятно — к чему эта шишечка? — соображает бородач, встряхивая кожаный кисет и сунув в рот черную трубку. — Краны эти я довольно хорошо знаю, в Архангельске видел, в норвежских портах. Настроили они тут немало, — говорит он сквозь зубы. — Видели на берегу железные бараки? Это — казармы, должно быть. Тюрьму в Александровске построили, каменная здания, очень пригодилась. Там, в Александровске, профессор знаменитый живет, к нему люди ездят, как в старину К святому угоднику, старцу. Люди — всё больше молодежь, студенты…

Мне нравится, что этот человек говорит о недавнем прошлом, как о старине. Спрашиваю:

— Старина-то как будто не очень стара?

Выпустив из под усов струю дыма, он говорит:

— Тут привычка действует. С непривычной ношей десять сажен прошел, а кажется — с версту.

Приглашают посмотреть жировой завод, это — здесь же, в порту. Собеседник мой идет на шаг сзади меня и ворчит:

— На мокром месте завод поставили, в подвал вода просачивается.

Завод только что построен и еще не работает, но уже вполне оборудован. Мне показывают котлы, трубы, объясняют, что куда потечет и откуда вытечет, но — виноват! — я слушаю невнимательно, потому что мне совершенно необходимо знать, что говорят и думают бородатые люди. В нижний этаж завода действительно просачивается почвенная вода. Объяснение этого дается откуда-то сбоку и снисходительно:

— Недогляд. Всё поскорее хочется сделать, терпенья не хватаит…

Идем в город, пробираясь по рассыпанным доскам, бочкам из-под цемента, кучам щебня, мусора. Но это мусор не разрушения, а только естественные отбросы нового строительства, и этот хаос под ногами внушает чувство «омолаживающее».

После путешествия по городу пьем чай в вагоне. Один из моих собеседников — «старожил», он уже года три здесь, другой — недавно командирован сюда, партиец. Спрашиваю:

— Трудно здесь зимою?

— Темновато. Как навалится тьма эта, так, знаешь… песни петь охоты нет! Холодов особых не бывает, а вот туман, снег. Если бы — месяц, звезды, ну еще ничего, а это — редко бывает.

Молодой партиец говорит, усмехаясь:

— Здесь Джека Лондона хорошо зимой читать. Рассказы о Клондайке очень утешают…

— Сполохи тоже…

— Северное сияние…

— Ну, пускай — сияние будет! Не видал? Это, брат, надо видеть! Для этого сияния из Китая надо приезжать. Это, братец мой, такой прекрасный вид, даже — страшно. Пламень ходит по небу, столбы огненные падают, вихри носятся — беда! Прямо скажу — беспощадная красота сияние это! Глядишь — и глаза не можешь закрыть.

Человек говорит вдумчиво, негромко, со сдержанным увлечением, именно так, как следует говорить о необыкновенном.

— Я еще не видал этого, — как будто завистливо сказал молодой товарищ.

— Увидишь! Некоторые бабы, внове приезжие, даже рыдают со страха. Да я и сам боюсь, сердце замирает, знаешь. Смотрю и — думаю: «Что же она значит, такая страшная красота, какой нам знак в ней? Смысел-то какой?»

Молодой товарищ объясняет:

— Это электрическое явление природы. Считается, что…

— Считается, читается — это мы слышали, — ворчит рассказчик и хмурится. — Тут приезжал один, рассказывал — действительно электричество… Ну, ежели так, ты мне его в лампочку поймай, тогда я тебе веру дам!

— Подожди! Природа явления…

— Я, брат, сам природа! Это мне — одни слова, явление…

Собеседники мои сердятся. Чтоб отвлечь их от спора, я спросил:

— Много пьют здесь зимой?

— Тут и летом тоже пьют. Зимой-то — побольше. Темнота повелеват. Здешние говорят — теперь легче стало, как электричество завели, а вот когда керосин жгли, так выйдешь на улицу и будто в бездонну яму упал. Тут и снег сажей казался. Кое-где огоньки в окнах, так от них еще темней.