Даниэль-Совенок сохранил свое пылкое восхищение Микой в тайне ото всех. Однако что-то в его глазах, а быть может, и в голосе выдавало с трудом сдерживаемое внутреннее возбуждение.

Его друзья тоже восхищались Микой. Они восхищались ее красотой точно так же, как восхищались физической силой кузнеца, благочестием дона Хосе, настоящего святого, или — пока Навозник не узнал, что Кино плакал, когда умерла его жена, — культяпкой Однорукого.

Да, восхищались, но так, как восхищаются чем-нибудь изящным или грандиозным, что, однако, не оставляет в сердце следа. В ее присутствии они, без сомнения, испытывали нечто вроде эстетического наслаждения, но это чувство сразу рассеивалось, вытесняемое другими эмоциями, которые вызывал, например, убитый из рогатки дрозд или удар линейкой по пальцам, полученный от дона Моисеса, учителя. Их восторг длился недолго, он был скоротечен, как взрыв.

Подметив это, Даниэль-Совенок понял, что его душевное состояние — нечто особое, иное, нежели отношение к Мике со стороны его друзей. Иначе почему же Роке-Навозник и Герман-Паршивый не худели на три кило, когда Мика уезжала в Америку, или на одно-два, когда она только переселялась в город, и не поправлялись, не прибавляли в весе, когда Мика надолго возвращалась в долину? Это доказывало, что с его чувствами к Мике нельзя было и сравнивать чувства его товарищей. Даже если они говорили о ней с восхищением, а Роке при этом щурил глаза и присвистывал, как делал его отец при виде хорошенькой девушки. Все это было лишь показное и поверхностное и не имело ничего общего с непрерывным и глубоким душевным движением.

Однажды вечером на приречном лугу они заговорила о Мике. Зашла речь об одном мертвеце, которого, как говорили люди, во время войны похоронили посреди луга, под старым дубом.

— Теперь уж он, должно быть, рассыпался в прах, — сказал Паршивый. — Наверно, и костей не осталось. А как вы думаете, когда Мика умрет, она тоже будет вонять, как и все, и тоже рассыплется в пыль?

Даниэлю-Совенку бросилась кровь в лицо.

— Не может этого быть, — сказал он оскорбленно, как будто задели его мать. — Мика не может вонять. Даже когда умрет.

Навозник хохотнул.

— Ну и дурак, — сказал он. — Когда Мика умрет, она будет смердеть, как и все, — хоть нос зажимай.

Даниэль-Совенок не сдавался.

— А может, Мика будет святиться, — сказал он. И добавил: — Она такая хорошая.

— А что это значит — святиться? — недовольно спросил Навозник.

— Пахнуть, как святые.

Роке-Навозник разгорячился:

— Брось ты, это только так говорится. Не думай, что от святых пахнет одеколоном. Для бога, может, и пахнет, но для нас, которые нюхают носом, нет. Возьми дона Хосе. Уж кажется, святее человека не сыщешь, а разве у него не воняет изо рта? Каким бы он ни был святым, когда он умрет, от него будет смердеть так же, как от Мики, от тебя, от меня и ото всех на свете.

Герман-Паршивый перевел разговор на другое. Он прикрыл глаза, стараясь сосредоточиться, — Паршивому всегда стоило больших усилий высказаться; его отец, сапожник, уверял, что мысли у него испаряются через проплешины, — и, помедлив, сказал, вспоминая налет на усадьбу Индейца, со времени которого прошло всего две недели:

— Вы обратили внимание… Вы обратили внимание на ноги Мики? Даже на ногах у нее кожа как шелк.

— Глянцевитая… Это называется иметь глянцевитую кожу, — разъяснил Роке-Навозник и добавил: — Во всем селении только у одной Мики глянцевитая кожа.

Даниэль-Совенок очень обрадовался, когда узнал, что Мика единственный в селении человек с глянцевитой кожей.

— Она как спелое яблочко, — робко проронил он.

Роке-Навозник продолжал свое:

— Хосефа, та, которая порешила себя из-за Однорукого, была толстая, но отец и Сара говорят, что у нее тоже была глянцевитая кожа. В больших городах у многих женщин такая. А в деревнях нет, потому что там кожу печет солнце, а от воды она морщится.

Герман-Паршивый кое-что знал на этот счет, потому что в городе жил его брат, который приезжал на рождество и рассказывал ему про тамошнюю жизнь.

— Не в этом дело, — с апломбом прервал он Навозника. — Я знаю, в чем тут дело. Чтоб не было морщин, барышни на ночь намазываются кремами и натираются всякой дрянью.

Даниэль-Совенок и Роке-Навозник с изумлением переглянулись.

— Мало того, — продолжал Паршивый, понизив голос, и Роке с Даниэлем пододвинулись к нему, заинтригованные его таинственным видом. — Знаете, почему у Мики кожа не сморщивается, а остается нежной и свежей, как у девочки?

— Почему? — в один голос спросили Совенок и Навозник.

— Потому что она каждый день перед сном ставит себе клизму. Это делают все киноактрисы. Так говорит мой отец, а дон Рикардо сказал моему отцу, что, может быть, это и правда, потому что стареть начинают с живота. И лицо у человека сморщивается оттого, что у него грязно в кишках.

Для Даниэля-Совенка это было тяжелым ударом. Его коробило, что Мику связывают с клизмой. Ведь это были непримиримые противоположности. Но вдруг он вспомнил, что дон Моисес, учитель, иногда говорит: «крайности сходятся», и сник, как будто из него выпустили нечто такое, что возвышало и окрыляло его.