Но вопрос ли «вернул» его? Или – укол камфары, который сделала Липа? Она вспомнила, что подобным образом когда-то спасла Горького в Сорренто. «Я пошла к Левину (врач Горького, потом казненный. – П. Б.) и сказала: “Разрешите мне впрыснуть камфару двадцать кубиков, раз всё равно положение безнадежное”. Без их разрешения я боялась. Левин посовещался с врачами, сказал: “Делайте что хотите”. Я впрыснула ему камфару. Он открыл глаза и улыбнулся: “Чего это вы тут собрались? Хоронить меня собрались, что ли?”»

Вот и Черткова не может поделитьГорького с другими. Хотя понятно, что ее положение в семье не сравнимо с правами законной жены (Пешковой) и любимой подруги (Будберг). Не она, а Пешкова – жена. Не ей, а Будберг посвящен «Клим Самгин». Тем не менее Липа тоже пытается оговорить себе место. Оказывается, последней женщиной, с которой А. М. простился «по-мужски», была она. «16-го мне сказали доктора, что начался отек легких. Я приложила ухо к его груди – послушать – правда ли? Вдруг как он меня обнимет крепко-крепко, как здоровый, и поцеловал. Так мы с ним и простились. Больше в сознание не приходил».

Многое настораживает в воспоминаниях Чертковой. Но в то, что Горького вернуло к жизни именно впрыскивание камфары, поверить придется. Крючков вспоминал, что и доктора сперва думали сделать то же самое. Но Кончаловский сказал: «В таких случаях мы больных не мучаем понапрасну». Он понимал, что ударная доза камфары в принципе способна оживить Горького. Но только на короткое время. Зачем мучить его напрасно?

Медсестра решила иначе.

Улыбался ли он при этом и бодро шутил, как утверждает Липа, или говорил загробным голосом воскрешенного Елиазара, как вспоминает Екатерина Пешкова, но факт остается фактом. Горький… ожил.

Его вернули с того света. Ему подарили еще девять дней бытия.

Потом Екатерина Пешкова назовет это «чудом возврата к жизни».

После первого укола Горькому делают второе впрыскивание. Он не сразу на это согласился.

Пешкова: «Когда Липа об этом сказала, А. М. отрицательно покачал головой и произнес очень твердо: “Не надо, надо кончать”».

Крючков вспоминал, что «впрыскивания были болезненны» и хотя Горький «не жаловался», но иногда просил его «отпустить», «показывал на потолок и двери, как бы желая вырваться из комнаты».

Будберг: «Он колебался, затем сказал: “Вот здесь нас четверо умных, – поправился, – неглупых людей (М. И., Липа, Левин, Крючков). Давайте проголосуем: надо или не надо?”»

Крючков и Пешкова тоже вспоминают об этом странном голосовании.

Конечно, все голосуют за!

И вдруг мизансцена меняется… Появляются новые лица. Они ждали в гостиной. К воскресшему Горькому входят Сталин, Молотов и Ворошилов. Членам Политбюро уже сообщили, что Горький умирает. Они приехали и спешат проститься.

Будберг: «Члены Политбюро, которым сообщили, что Г. умирает, войдя в комнату и ожидая найти умирающего, были удивлены его бодрым видом».

Где-то за сценой – Генрих Ягода. Он прибыл раньше Сталина. Вождю это не понравилось.

Черткова: «В столовой Сталин увидел Генриха. “А этот зачем здесь болтается? Чтобы его здесь не было. Ты мне за всё отвечаешь головой”, – сказал он Крючкову. Генриха он не любил».

Ягода почти свой в доме писателя. Недаром Липа всесильного руководителя карательных органов называет просто: Генрих. Но при Сталине Генрих тушуется. Сталин же ведет себя в доме по-хозяйски. Шуганул Генриха, припугнул Пе-пе-крю. «Сталин удивился, что много народу: “Кто за это отвечает?” – “Я отвечаю”, – сказал П. П. “Зачем столько народу? Вы знаете, что мы можем с вами сделать?” – “Знаю”. – “Почему такое похоронное настроение, от такого настроения здоровый может умереть!”»

Ну, а сколько было народу? Если не брать в расчет врачей и прислугу, возле Горького – только его семья. Плохая или хорошая, но это – егосемья. Сталин членом этой семьи не был.

Пешкова: «Через некоторое время (после первого впрыскивания камфары. – П. Б.) Ал. М. поднял голову, снова открыл глаза, причем выражение лица его необычайно изменилось. Оно просветлело, стало таким, как бывало в лучшие минуты его жизни. Он опять подолгу посмотрел на каждого и сказал: “Как хорошо, что всё свои, всё свои люди…”»

Так бы вот и умереть… Да, может, он, как и Егор Булычов, «не на своей улице жил». Но любил-то он многих… И его любили… Да, путаная была жизнь! С постоянными переездами. Со всей семьей, с врачами. Из Сорренто – в Москву. Из Москвы – в Сорренто. Потом Сталин запер в СССР. «В Крыму климат не хуже». И Сорренто, чудесный городок на берегу Неаполитанского залива, где море «смеется» под солнцем, остался вдали.

Вспоминает писатель Илья Шкапа:

«– Окружили… обложили… ни взад, ни вперед! Непривычно сие!»