Философия Шопенгауэра впервые дала идеологическую основу уже готовому произведению Вагнера. Первоначально Брунгильда должна была спеть на прощанье песню в честь свободной любви, утешая мир утопией буржуазного социализма. После перехода к Шопенгауэру картина меняется: "Все идет скверно, все погибает; новый мир так же плох, как старый… Лишь благодаря философу декаданса и художник декаданса стал самим собой", — так пишет Ницше (Der Fall Wagner).

Конечно, Ницше не мог понять действительных истоков развития Вагнера, приведших к декадентской романтике. Это яснее всего обнаруживается из следующего. Ницше правильно видит, что рождение Зигфрида от кровосмешения, выдуманное самим Вагнером, есть карикатура на легенду, но он не умеет использовать это наблюдение. Маркс именно в этом пункте обрушивается на Вагнера со своей уничтожающей критикой. "Слыхано ли когда-нибудь, чтобы брат обнимал сестру как супругу? Этим "богам сладострастия" Вагнера, совершенно по современному придающим побольше пикантности своему волокитству посредством дозы кровосмесительства, Маркс отвечает: "В первобытную эпоху сестра была женой, и это было нравственно" [26]

Тут декадентски-идеалистическая пустота философии Вагнера к а к в его "революционный", так и в его реакционный период подвергается критике гораздо более глубокой, чем критика Ницше: Вагнер не имеет ни малейшего понятия о действительных общественных отношениях, на которые он сначала обрушивается и которые он впоследствии оправдывает. Вагнер всегда исходит из непосредственных эмоциональных потребностей буржуа его времени, мифологизирует эти потребности — положительно или отрицательно — в какие-то "вневременные" "вечные" принципы, уклоняясь таким образом от действительного уразумения прошлого и от действительной критики настоящего. Прикованный к непосредственной поверхности буржуазной идеологии, он окрашивает ее сначала в "социалистические" тона; когда же падает революционная волна, он очень легко облекает то же содержание в апологетическую форму. Революционные элементы перерабатываются и включаются так органически в новое мировоззрение, что о них почти совершенно забывают; во всяком случае, они нисколько не мешают влиянию Вагнера в кругах реакционнейшей буржуазии (даже в фашистских кругах современной Германии). Лишь своеобразный эпигон романтического социализма Бернард Шоу снова извлекает на свет из "Кольца Нибелунгов" заключенные в нем антикапиталистические тенденции ("The perfect Waginerite").

Так у Вагнера сохраняется непрерывность развития, несмотря на перемену классового фронта. Фейербах и Шопенгауэр обозначают при этом два крайних полюса идеологии в этот период — и не только у Вагнера.

Это сопоставление покажется на первый взгляд, и должно показаться, парадоксальным. Ясно, что даже такая связь Фейербаха с Шопенгауэром возможна только благодаря слабым сторонам фейербаховской философии, только благодаря его непоследовательности в проведении материализма. Однако мы уже говорили выше, что эта непоследовательность коренилась очень глубоко в идеях Фейербаха. Она представляет собою не его личный недостаток, а его классовую ограниченность; объективно, по своей общей позиции, он не может найти переход от старого механического материализма к диалектическому материализму. Мы видели, что эта дилемма привела буржуазных идеологов в вопросах мировоззрения к историко-философской дилемме, к выбору между вульгаризацией позитивистского типа и реакционно-романтической мифологией; мы видели также, что и Фейербах не мог остаться свободным от влияния этой объективно выросшей дилеммы. Его философский инстинкт заставил его перенести центр тяжести своей работы в области, лежащие вне истории. Но это помогло ему спасти материализм только для себя лично, только для своей собственной философии лишь постольку, поскольку он не применяет его к обществу, да и тут не всегда. У ближайших же его учеников последствия этого положения должны были сказаться очень, быстро.

Роль Гервега — верного, по признанию самого Фейербаха, сторонника его философий, вербующего в тоже время читателей для Шопенгауэра-является весьма типичной. Она типична прежде всего потому, что Гервег ни на минуту не сознавал своего отпадения от Фейербаха, пропагандируя полярно противоположную философию Шопенгауэра. И субъективно он был прав, ибо еще задолго до этого эпизода мы находим в его стихах такие настроения, взгляды, переживания, которые, правда, исходят из Фейербаха, но уже сильно напоминают Шопенгауэра (в то время ему еще, наверное, не известного). Приведем в качестве примера часть его XVIII сонета [27] . Мы умышленно выбрали этот пример потому, что исследователь Фейербаха А. Леви и другие усматривают в этом стихотворении доказательство влияния Фейербаха на Гервега. И в самом деле, стихотворение исходит из фейербаховского отрицания бессмертия, но продолжает эту мысль следующим образом:

Стихотворение заканчивается, как видим, уже известной нам фейербахианской полемикой против "эгоизма" Но путь, каким поэт приходит к ней, превращает трезво-материалистическую борьбу против идеи личного бессмертия в напоминающую Шопенгауэра мистическую грезит о растворении индивида во вселенной, о воле к этой гибели, к самоупразднению; это напоминает шопенгауэровскую "нирвану". Повторяем, мы привели это стихотворение только как пример. И цель этого примера — показать, что начавшееся с середины пятидесятых годов влияние Шопенгауэра не означало просто, что его философия добилась заслуженного признания, а было вызвано тем, что она объединяла — очень бессвязно, эклектично и противоречиво, несмотря на пышный фасад "стройной" системы, — целый ряд тенденций, отвечавших послереволюционному настроению значительной части немецкой буржуазии.

Среди этих тенденций пессимизм Шопенгауэра бесспорно играл немаловажную роль, но он, наверное, не был самой решающей из них, вопреки мнению Мерингa [29] . Оптимизм и пессимизм — это вообще чисто формальные этикетки. Вольтер ведет в "Кандиде" энергичнейшую борьбу против апологетического и поэтому "нечестивого" (употребляя слово Шопенгауэра) оптимизма Лейбница — Попа, и все-таки он не был пессимистом в своих основных воззрениях; меланхоличная, эмоционально-пессимистическая поэзия Ленау завершается мощными, боевыми заключительными строфами "Альбигойцев". Стало быть, пессимизм Шопенгауэра должен был иметь совершенно особый характер, чтобы как раз в этот период сделаться господствующей идеологией. Интересно, что, чем шире становится влияние этого философа, тем меньшую роль начинает в нем играть последовательный пессимизм и тем больше выдвигаются другие мотивы, скрывающиеся за этой этикеткой. Перечислим важнейшие из этих мотивов.

Это, во-первых, субъективный идеализм (родственный Беркли в теории познания), но весьма отличный от либеральной линии кантианства (напомним хотя бы Фриза или Иоганна Якоби, или Ф. А. Ланге); субъективный идеализм Шопенгауэра отвергает кантовское "долженствование" в применении к обществу и таким образом изгоняет из кантовской философии последние остатки буржуазно-революционного пафоса, сохранившиеся в ней отзвуки революционного естественного права.

Во-вторых, в отличие от учения Канта, агностицизу Шопенгауэра оставляет лазейку не для религии вообще, не для какой-то абстрактной религии разума, а сочетает непознаваемость объективной действительности с вполне определенной, иррационалистической мифологией, и притом с такой мифологией, которая заключает в себе отрицание христианства. Шопенгауэр допускает даже атеистические жесты и притязает на то, что им сделаны последовательные философские выводы из эмпирических фактов естествознания.