Похоронен он в Трново, недалеко от Неретвы, на месте, которое сейчас называется Шайтанова могила. Год спустя после того, как его похоронили, один христианин с Неретвы, хорошо знавший жизнь Акшани, отправился по какому-то делу в Салоники. Там он зашел в лавку купить вилку с двумя зубцами, которую используют для того, чтобы отправить в рот сразу два вида мяса — свинину и говядину. Когда хозяин лавки вышел к нему, чтобы его обслужить, человек этот сразу узнал в нем Акшани и спросил, откуда он взялся в Салониках, если год назад его похоронили в Трнове.

— Приятель, — отвечал ему Акшани, — я умер, и Аллах осудил меня на веки веков, и вот я здесь торгую, и у меня есть все, что положено. Только не ищи у меня весов, потому что взвешивать я больше не могу. Поэтому и торгую саблями, ножами, вилками и разными орудиями, которые идут на штуки, а не на вес. Я всегда здесь, но в одиннадцатую пятницу каждого года должен лежать в могиле. Знаешь, я дам тебе товара в долг сколько хочешь, ты только напиши бумагу, что вернешь, когда договоримся…

Неретлянин согласился, хотя был день, когда трубки пищат и не раскуриваются, они составили бумагу со сроком после одиннадцатой пятницы, которая приходилась на месяц раби-уль-аваль; неретлянин окинул взглядом всю лавку и вернулся домой, забрав товару столько, сколько хотелось. В пути возле самой Неретвы на него напал разъяренный кабан, которого он с трудом отогнал палкой. Однако зверю удалось отодрать у него конец пояса голубого цвета. Когда наступил месяц раби-уль-авваль, неретлянин накануне одиннадцатой пятницы взял пистолет и ту самую вилку, которую он купил в Салониках, раскопал Шайтанову могилу и увидел там двоих. Один лежал на спине и курил трубку с длинным чубуком, а другой, в стороне от него, молчал. Когда он прицелился в них из пистолета, тот, что курил, выпустил ему в лицо дым и сказал:

— Меня зовут Никон Севаст

, и со мной у тебя дел нет, потому что я похоронен на Дунае. — С этими словами он исчез, только трубка осталась в могиле. Тогда зашевелился второй, и неретлянин узнал в нем Акшани, который укоризненно сказал ему:

— Э-э, приятель, я ведь мог погубить тебя в Салониках, да не захотел и даже помог тебе. Что ж у тебя за вера, что ты так мне за это платишь… — При этих словах Акшани рассмеялся, и неретлянин увидел у него во рту обрывок своего голубого пояса… Тут он собрался с духом, перевернул пистолет вверх курком и выстрелил в Акшани. Тот попытался дотянуться до него, но только оцарапал — было уже поздно: грохнул выстрел, и пуля попала туда, куда он целился. Акшани взревел, как вол, и могила наполнилась кровью.

Придя домой, неретлянин положил оружие и хватился своей двузубой вилки, но ее нигде не было. Пока он стрелял в Акшани, тот ее украл…

По другому преданию, Ябир ибн Акшани вообще не умирал. Однажды утром в 1699 году в Царьграде он бросил лист лавра в лохань с водой и сунул туда голову, чтобы вымыть свой чуб. Его голова оставалась под водой несколько мгновений. Когда он ее вынул, вдохнул воздух и выпрямился, вокруг него больше не было ни Царьграда, ни царства, в котором он умывался. Он находился в стамбульском отеле высшей категории «Кингстон», шел 1982 год от Исы, у него была жена, ребенок и паспорт гражданина Бельгии, он говорил по-французски, и только на дне раковины марки F. Primavesi & Son, Corrella, Cardiff лежал мокрый лист лавра.

АЛЬ-БЕКРИ, СПАНЬЯРД (XI век) — главный арабский хронист хазарской полемики

. Его текст опубликован только недавно (Kunik and Rosen, 44), с арабского его перевел Marquart (Osteurop"aische und ostasiatische Streifz"uge. Leipzig, 1903, 7–8). Кроме текста аль-Бекри сохранилось еще два сообщения о хазарской полемике, то есть о переходе хазар в другую веру, однако они неполные и из них не всегда ясно, касаются ли они обращения хазар в иудаизм, христианство или ислам. Это, если не принимать во внимание текста Иштак-хари, в котором в настоящее время отсутствует как раз та часть, которая касается хазарской полемики, сообщение Масуди Старшего, автора сочинения «Золотые луга», который считает, что хазары отказались от своей веры во времена правления Гаруна аль-Рашида (786–809), когда в хазарском государстве оказалось много евреев, изгнанных из Византии и Халифата, причем встречены они были вполне гостеприимно. Вторым хронистом полемики был Ибн аль-Атир, но его свидетельство не сохранилось в оригинале, нам оно известно в передаче Димаски. И наконец, наиболее надежный и исчерпывающий источник — это хронист хазарской полемики аль-Бекри, который утверждает, что хазары после 731 года и войн с халифами получили от арабов вместе с миром и ислам. Действительно, арабские хронисты Ибн Русте и Ибн Фадлан упоминают многих лиц в хазарском царстве, исповедовавших ислам. Они говорят и о «двойном королевстве», это, видимо, должно означать, что в определенный момент ислам в хазарском государстве имел такие же права, как и какое-то другое вероисповедание, — в частности, каган мог исповедовать веру Мухаммеда, а хазарский король — иудаизм. По свидетельству аль-Бекри, хазары потом перешли в христианство, а после полемики, имевшей место при кагане Сабриель-Обадии, в 763 году, приняли иудаизм, причем исламский представитель в историческом споре не участвовал ввиду того, что по пути к хазарам был отравлен.

Аль-Бекри считал (как полагает Даубманнус

), что самым важным и решающим моментом был тот, когда хазары в первый раз сменили веру и перешли в ислам. «Божественная книга» многослойна, писал он, и об этом свидетельствует первый имам, когда говорит: «Ни одно слово этой Книги, посланной через Ангелов, не сошло с небес иначе, как прямо к моему перу, и нет ни одного, которое я прежде не повторил бы вслух. А каждое слово он объяснил мне восемь раз: буквальное значение и духовный смысл; смысл строки, меняющей смысл предыдущей, и смысл строки, меняющей смысл следующей; смысл сокровенный и духовный; частное и общее». Следуя некоторым ориентирам врача Захария Рази, аль-Бекри считал, что три веры — ислам, христианство и иудаизм — могут быть поняты как три уровня «Божественной книги». Каждый народ усваивает слои «Божественной книги» по-своему, в том порядке, который ему больше подходит, проявляя тем самым свою глубинную природу. Первый слой значений он даже не рассматривал, потому что это буквальный слой, называющийся «авам», и он доступен каждому человеку, независимо от его веры. Второй слой — слой аллюзий, переносных значений, который называется «кавас» и который понимают избранные, — представляет христианскую церковь и покрывает настоящий момент и звук (голос) Книги. Третий слой называется «авлия» и охватывает оккультные значения, представляя еврейский уровень «Божественной книги», это слой мистической глубины и чисел, слой письменных знаков Книги. А четвертый, «анабия», — слой пророческого света и будущего, он представляет исламское учение в его самом сущностном значении, это дух Книги, или седьмая глубина глубины. Таким образом, хазары приняли сначала самый высший уровень («анабию») и только потом остальные слои «Божественной книги», причем не по порядку, показав тем самым, что больше всего им подходит учение Мухаммеда. Так что, в сущности, они и потом никогда не порывали с исламом, хотя и переходили в определенный период из христианства в иудаизм.

Доказывает это тот факт, что перед тем, как погибло хазарское царство, последний хазарский каган снова перешел в первоначально выбранную им веру, то есть в ислам, о чем недвусмысленно свидетельствует запись Ибн аль-Атира.

Сочинение Спаньярда аль-Бекри написано изысканным арабским языком, таким же, каким говорили ангелы, однако в последние годы жизни, в глубокой старости, стиль его изменился. Это произошло тогда, когда он начал кормить свой шестьдесят седьмой год. Был он лыс, леворук и правоног, и единственное, что еще оставалось от прошлого, — это пара прекрасных больших глаз, похожих на двух маленьких голубых рыбок. Однажды ночью ему приснилось, что какая-то женщина стучит в его дверь. Лежа в постели, через небольшое отверстие для лунного света, имевшееся в двери, он хорошо видел ее лицо, напудренное рыбьей мукой, как это было принято у девственниц. Когда он подошел к двери, чтобы впустить ее, оказалось, что она стучит не стоя, а сидя на земле. Но и в таком положении она была высотой со стоящего аль-Бекри. А когда она начала вставать, это длилось так долго и голова ее уходила в такую высоту, что аль-Бекри перепугался и проснулся, но не в своей постели, где он видел описанный сон, а в какой-то клетке над водой. Был он юношей лет двадцати, левоногим, с длинными волнистыми волосами и бородой, которая напоминала ему нечто такое, чего никогда, он был в этом уверен, не было, — будто он обмакивает эту бороду в вино и моет ею грудь какой-то девушке. По-арабски он не знал ни слова, а с тюремщиком, который пек ему хлеб из мелко смолотых мушек, свободно говорил на каком-то языке, который тот понимал, а он сам — нет. Таким образом, он больше не знал ни одного языка, и это было единственным, что еще осталось от него, каким он был до пробуждения. Клетка висела над водой, и при каждом приливе над волнами оставалась только его голова, а во время отлива он мог, опустив руку, схватить под собой рака или черепаху. Морская вода тогда уходила, и приходила речная, и он пресной водой смывал соль с кожи. Сидя в клетке, он писал — выгрызал зубами буквы на панцире раков или черепах, но прочитать написанное не умел и выпускал животных в воду, не зная, что сообщает миру в своих письмах. Бывало и так, что во время отлива он вытаскивал черепах, на спинах у которых были изображены какие-то послания, он их читал, но не понимал ни слова. Умер он, грезя о соленой женской груди в соусе из слюны и зубной боли и снова учась языку «Божественной книги», у дерева, к которому был подвешен.

АТЕХ

К | Ж (начало IX века) — по исламскому преданию, при дворе хазарского кагана жила его родственница, известная своей красотой. Перед ее покоями стояли огромные сторожевые собаки с серебряной шерстью и хлестали себя хвостами по глазам. Они были выдрессированы стоять все время неподвижно, и иногда было видно, как, не двигаясь с места, они мочатся на свои передние лапы. В их груди, на дне, как камни перекатывались согласные звуки, а перед тем, как лечь спать, они сворачивали свои длинные хвосты в бухты, как корабельные канаты. У Атех были серебряные глаза, и вместо пуговиц она использовала бубенчики, так что и за стенами дворца можно было бы по звуку догадаться, чем занята во дворце принцесса — одевается ли она или раздевается, готовясь ко сну. Но ее бубенчиков никогда не было слышно. Принцесса была одарена не только необыкновенным умом, но и необыкновенной медлительностью. Она вдыхала воздух реже, чем другие чихают, и при всей своей вялости питала страшную ненависть ко всем и ко всему, что могло попытаться заставить ее действовать быстрее, независимо от того, собиралась или нет она сама этим делом заняться. А подкладка этого платья из медлительности была видна в ее разговоре через другую особенность — она никогда долго не задерживалась на одном предмете и, общаясь с людьми, скакала в беседе с ветки на ветку. Правда, спустя несколько дней она опять неожиданно возвращалась к начатому рассказу и продолжала, даже если ее об этом не просили, то, что раньше бросала на полуслове, увлеченная своими порхающими мыслями. Это полное нежелание или неумение отличать в разговоре важные предметы от неважных и совершенное безразличие к любой теме объясняется тем несчастьем, которое произошло с принцессой во время хазарской полемики . Кроме того, Атех писала стихи, но достоверно известно лишь одно ее изречение, которое звучит так: «Разница между двумя „да“ может быть большей, чем между „да“ и „нет“». Все остальное ей только приписывается.