Сойманов замолчал и опустил низко свою большую курчавую голову. Нина Аркадьевна также молча играла кистями своего светло-серого кашемирового капота, который мягкими длинными складками неясно и красиво обрисовывал ее грудь, бедра и стройные, длинные ноги. Ее изменчивое лицо красивой и капризной женщины было задумчиво.

— А я так любить не умею и не могу, да и не хочу, по правде сказать, — заговорил опять Сойманов. — Мы — нервные и тонкие артистические натуры и любим более самого чувства те чудные формы, в которые оно облекается. Хотите, я вам расскажу, как я вас люблю? Только, ради бога, не перебивайте меня вашими сарказмами. Мне это так больно… Знаете, иногда сижу я в большом обществе и слушаю, что говорят, а то и сам говорю что-нибудь. И вдруг сразу вспомню о вас. Сердце у меня забьется так крепко, и сладко, и больно, и чувствую я, как теснится у меня в груди дыхание… Или иной раз, случайно, увижу я на улице женщину, костюмом или фигурой похожую на вас; и я спешу догнать ее, дрожа от нетерпения, хотя уже и догадываюсь, что это — не вы. А когда я иду к вам, то перед лестницей всегда остановлюсь: какая-то томительная робость сковывает мои руки и ноги. А когда я остаюсь один у себя в комнате, я сажусь, закрываю глаза руками и все твержу ваше имя: Нина… Нина… Ниночка… Поверите ли? Я в эти моменты удивительно ясно представляю себе вашу фигуру и лицо. Только во сне вот я вас никак не могу увидать, и это меня печалит. Мне кажется, что я скоро прибегну к помощи морфия.

— Мне остается только пожалеть, что вы так неудачно поместили свои тонкие чувства, — сказала насмешливо Нина Аркадьевна. — Другую женщину они сделали бы счастливой.

— Но вы-то, вы сами, неужели никогда не знали этих тревог и этих мимолетных радостей?

— Нет. Может быть, потому, что у меня никогда не было препятствий. Мне приходилось только выбирать.

— Но ведь вы любили же кого-нибудь с тех пор, как овдовели?

— Вы сами знаете, что да.

— И любили же кого-нибудь сильнее, чем других?

— Как вы неразнообразны, маленький Мопассан! Почти каждый день вы допытываетесь о моих романах. Неужели они вам так интересны?

— Ах, Нина Аркадьевна, вы никогда не поймете, что это за мучительное чувство — ревность к прошлому! И вы правы: я никогда не устану вас спрашивать, кого и как вы любили. Вы говорите, а у меня вся душа переворачивается от зависти, злобы и ревности, и все хочется еще и еще слушать, до мельчайшей черточки, до последнего душевного извива. Так и кажется мне, что я всех их перед собой вижу; и мужа вашего, и этого красавца — итальянского певца, и того гвардейца, который из-за пылкой любви к вам отстрелил себе мизинец, и сумасшедшего инженера, растратившего из-за вас…

— Пожалуйста, не так подробно…

— Простите. Я действительно не имею права этого касаться… Но скажите мне искренно, неужели на любовь к ним ушли все перлы вашей души?

— Ушли все перлы.

— И вас совсем не соблазняет любовь — хорошая, нежная, удовлетворенная любовь?

— Нет.

— Почему же нет? Ведь вы молоды еще, прекрасны, свободны…

— Вот именно оттого, что я больше всего дорожу свободой и спокойствием. Кроме того, в любви мужчин всегда есть что-то… ну, как вам сказать… ну, quelque chose de brutale [40] , и они хороши только до тех пор, пока не близки.

— И вам никто из них в настоящее время не нравится?

— Я этого не могу сказать. Бывают мгновения… Иногда в танцах, во время загородного пикника, tete-a-tete [41] с красивым и умным собеседником во мне просыпается потребность любви. И я люблю эти моменты, но люблю так же, как люблю бокал шампанского, только… не сладкого. Не более.

Сойманов вскочил с пола и заходил в волнении по комнате.

— У вас просто-напросто холодная натура, — сказал он. — Вы эгоистка и ленивы.

— А вы дерзки и злоупотребляете тем, что я вам многое прощаю, как талантливому молодому писателю.

Опять они замолчали. Сойманов нервно ходил взад и вперед по комнате. Она следила за ним, закусив нижнюю губу и слегка улыбаясь.

— А знаете, кого бы я еще могла полюбить? — вдруг сказала Нина Аркадьевна. Сойманов сразу остановился против нее в нетерпеливом ожидании.

— Во-первых, он должен быть красив. Не хмурьте бровей, потому что вы знаете, что ваша наружность мне нравится. Во-вторых, он должен быть умен, нежен, скромен и талантлив. Кроме того…

— Кроме того?

— Кроме того, он должен любить меня больше своей жизни.

— Но ведь я вас именно так и люблю.

— Не говорите неправды!

— Чем же я могу вам это доказать? Ну, хотите, я по вашему приказанию лишу себя жизни? Хотите?

— Не говорите глупостей. Вам, вероятно, вспомнилась история Клеопатры? Да если бы я и потребовала этого, вы не исполнили бы. Вы так жадно любите жизнь, что у вас никогда не хватит решимости «расстаться с милой привычкой к существованию».

Лицо Сойманова нахмурилось еще больше, даже как будто бы потемнело. Он медленно опустился на прежнее место — у ног Нины Аркадьевны.

— Вы очень верно заметили о моей любви к жизни, — сказал он глухим, взволнованным голосом. — У меня никогда не хватит сил поднять на себя руку… Но зато у меня… да и вероятно, что у меня одного в целом мире, есть верное средство исполнить ваше желание.

— Что же это за таинственное средство?

— Если хотите, я вам расскажу. Это целая история и, говоря вправду, не совсем обыкновенная.