— Помоги мне, иначе я упаду, — молил я.

Нафиса протянула мне руку и стала тянуть меня, не говоря ни слова. Но я заметил, что, стараясь не дышать, она все-таки пела потихоньку. Так я и плыл, охраняемый этой песней, потом вдруг, ощутив себя таким ранимым, незащищенным, открыл глаза и увидел город, еще более беззащитный, чем я, который тоже не спал, хотя море теперь опоясало его, оберегая своими волнами.

Забрезжила заря.

— Вот увидишь, ничего не будет.

Мы взглянули друг на друга, и я испугался: на ее челе я прочел грядущую нашу судьбу. Она как раз несла кофе и замерла с подносом в руках. Я хотел запечатлеть в своей памяти ее черты. «Какой увижу ее в эту секунду, такой и буду помнить до конца дней». Однако я скоро понял, насколько бесплодна, тщетна моя попытка: чем пристальнее я смотрел на ее лицо, тем туманнее видел его, пока оно не расплылось в улыбке.

— Ничего не будет, — повторила она.

Словно успокаивала ребенка! Но я знал, что все уже решено, и на сердце мне легла тяжесть. Она поставила поднос между нами, я увидел в стакане красную розу. Она протянула мне розу и стакан черного кофе. Я пил кофе, держа цветок в руке. Спокойная, сдержанная, она молча взяла свой стакан. Постепенно что-то просочилось в окружавший нас воздух и подействовало на меня, словно целебный бальзам. Я всей душой был признателен ей за это. Она без всякого волнения смотрела на расстилавшееся вокруг море, на легкие волны: мы были не одни. И все-таки я испытывал бесконечную жалость к нашему несчастному городу.

Вскоре после этого неуловимая Нафиса снова исчезла — дело привычное. Утро выдалось шумное, солнце проникало в узкие переходы, где время от времени мелькали женские силуэты. Море плескалось в тени.

Я тоже вышел из дому. Воздух был насыщен морской влагой. Я не ошибся: море оттеснило недавнюю сушь, поднявшись из глубины (где его, видимо, удерживали другие дела). Неужели оно и в самом деле предвещало пришествие нового мира? Во всем его облике сквозила теперь отчужденность, напоминавшая рассеянную отрешенность женщины, которая готовится стать матерью. «Если этот мир и впрямь грядет, нас это никак не коснется, он не будет похож на наш», — думал я. Платаны отливали золотом в лучах, низвергавшихся с верхушек новых сооружений, полыхавших, словно доменные печи, мрачным огнем. В Медресе, как обычно, толпился народ, а мумии тем временем, укоренившиеся на площади, вперились в пустоту застывшим фарфоровым взглядом, преграждая прохожим путь и заставляя их делать большой крюк. Держались они неустойчиво и каждую минуту могли упасть. Разгуливать в центре города в непосредственной близости к ним становилось опасно. Усталость внезапно навалилась на меня, я почувствовал тошноту. Наверное, оттого, что слишком близко подошел к этим странным блюстителям порядка. Они пробудили в моем сознании довольно скверные воспоминания, но вот какие? Быть может, из другой жизни, другого времени? Я пошел по направлению к дому, и неприятные ощущения постепенно исчезли.

Все они собрались там — соседки, дожидавшиеся меня у порога нашей комнаты, — и все они при виде меня подались вперед. Одна из них держала на руках моих детей. Мальчик впился зубами в кусок гипса. О, я сразу все понял, с первого взгляда. Этого удара я ждал уже давно. Теперь, когда это случилось, я не испытывал ничего. Разве что чувствовал себя несколько оглушенным, вот и все. Я просто пытался понять, каким образом они об этом узнали, кто предупредил их.

Вперед выступила Фатема.

— Так вот, — начала она.

Фатема хотела рассказать мне, как было дело, но на нее вдруг напала икота. Зашатавшись, она отступила на несколько шагов, словно увидев перед собой страшное видение, и тут же села на пороге соседней комнаты. Превратилась в камень. Из глаз ее скатились две слезинки и застыли на щеках, затвердев, словно драгоценные каменья. То же самое случилось и с другими женщинами. Я один был живой в окружении этих мраморных изваяний, хранивших гробовое молчание. И в эту минуту до моего слуха донеслись слабые, едва различимые, но настойчивые удары. Я прислушался. Сомнений не было: равномерные и монотонные, они доносились из-за стен, из подземного города. Я вслушивался в них и в конце концов расшифровал послание, передававшееся по всем направлениям:

«Нафиса больше не вернется. Нафиса больше не вернется. Нафиса больше не вернется…»

Последние мои сомнения, если таковые еще оставались, были рассеяны. Я понял, почему сегодня утром она вручила мне розу: она уже знала.

Море проникло во двор, потом в дом и, отбросив привычную сдержанность, стало ласково плескаться у моих ног. Оно не покидало меня ни на минуту.

Не помню уже, как закончился для меня этот день, зато явственно помню последовавшую за ним ночь. Я лежал на спине, раскинув прикованные к полу руки, с разодранными боками, и что-то вроде огромной, пресной и липкой губки елозило по мне. Я ничего не ощущал. Мной овладело каменное бесчувствие, и я перебирал в памяти все имена Нафисы. Я не испытывал больше ничего. Камень — легкий, живой и бесчувственный…

Камень легкий, живой? На другой день я обнаружил только пустую раковину — это все, что от меня осталось, а ее содержимое — моя сущность — было исторгнуто этой ночью, Я опасался, как бы неведомое существо не появилось вновь на следующую ночь, но оно больше не приходило. Значит, меня выпотрошили за один раз? В то же утро я нацарапал на стене рассказ об этом событии в надежде, что когда-нибудь — а почему бы и нет? — об этом станет известно Нафисе. С той поры надпись все глубже врезается в камень. Меня это ничуть не удивляет, и так как, пройдя насквозь, она уже проявилась на другой стороне стены, какие-то незнакомцы приходят украдкой, чтобы потрогать ее руками. Как раз этого я и хотел.

С того дня соседи снова стали бродить по городу, каждый из них стучит, где может, своим камешком.

Теперь, как только раздается стук, все, затаив дыхание, разом умолкают. Каждый из обитателей дома готовится получить в свою очередь сообщение, не обязательно такое же точно, как было получено мной, но, во всяком случае, проливающее какой-то свет на события. Только они ошибаются, эти люди, полагая, что послание придет к ним таким путем. Его принесет море, но об этом я никому не рассказываю.