Примерно через год после этого разговора, накануне киевских торжеств, Богров пришел к начальнику киевского охранного отделения Кулябке, который его знал четыре года перед тем, как одного из своих агентов, и подробно рассказал ему (оказавшийся полностью вымышленным) план покушения, для которого в Киев будто бы должны прибыть два террориста. Богрову удалось так правдоподобно все изложить, что Кулябко всецело емуповерил. В течение нескольких дней Богров сообщал полиции разные «сведения» о ходе «заговора»; за это время он сумел внушить к себе такое доверие, что Кулябко выдал ему билет сначала на концерт в Купеческом саду, а потом и в городской театр.

В Купеческом саду Богров имел возможность убить Государя; он этого не сделал, т. к. счел, что убийство Царя евреем могло бы вызвать массовые еврейские погромы. Совершив покушение на Столыпина, Богров не только не отрицал своей связи с охраной, но, наоборот, усиленно подчеркивал ее.

Данные о Богрове, опубликованные уже после революции (в особенности книга его брата), с большой убедительностью вскрывают истинный замысел убийцы: он не только хотел устранить Столыпина, но в то же самое время посеять смуту в рядах сторонников власти, внести между ними взаимное недоверие, заставить их начать «стрельбу по своим». Богров сознательно жертвовал своей «революционной честью», чтобы нанести более опасный удар ненавистному ему строю. И он действительно достиг обеих своих целей…

С того момента, как выяснилось, что Богров попал в театр по билету охранного отделения, начались толки, будто Столыпина убили какие-то правые «вдохновители» охраны. Чаше всего называли имя товарища министра внутренних дел Курлова. Дошло до того, что представители киевских правых организации пожелали присутствовать при казни Богрова, дабы убедиться в том, что повесили действительно его — так велико было в тот момент недоверие к власти.

С тех пор версия о Богрове, как исполнителе какой-то «вендетты» охранного отделения (для которой не было решительно никаких оснований), глубоко укоренилась в психологии общества, создавая недоверие именно к тем органам, которые боролись с революцией, легенда о Богрове стала мощным революционным фактором.

3 сентября клинику д-ра Маковского посетил Государь; 4-го утром прибыла из Ковенской губернии супруга премьера О. Б. Столыпина. К этому времени состояние раненого было уже признано безнадежным, и 5-го сентября, в 10 часов 12 минут вечера, П. А. Столыпина не стало.

В эту минуту широкие круги русского народа почувствовали, какого большого, государственного человека утратила Россия. Оппозиционная печать, ухватившаяся за версию «убийцы-охранника», конечно, писала, что Столыпин погиб «жертвой созданной им системы». Но геройская смерть на посту примирила со Столыпиным всех, кто готов был еще весною в нем усомниться. Едва ли не самым ярким был отклик Л. Тихомирова; он писал:

«На разбитых щепках некогда великого корабля, с изломанными машинами, пробоинами по всем бортам, с течами по всему дну, при деморализованном экипаже, при непрекращающейся бомбардировке врагов государства и нации — П. А. Столыпин, страшным напряжением своих неистощимых сил, беспредельной отдачей себя долгу, редкими правительственными талантами умел плыть и везти пассажиров, во всяком случае, в относительном благополучии… Были лица более глубокие в смысле философии государства, более, конечно, твердого характера, более обширных знаний и, конечно, более определенного миросозерцания. Но правителя, соединившего такую совокупность блестящих качеств, необходимых в то время, когда одному приходится заменять десятерых, правителя такого самоотвержения, такой напряженной сердечной любви к России я не видел».

Тихомиров приводил слова самого Столыпина: «Что я такое — я не знаю. Но я верю в Бога и знаю наверное, что все мне предназначенное я совершу, несмотря ни на какие препятствия, а чего не назначено — не совершу ни при каких ухищрениях… Я верю в Россию. Если бы я не имел этой веры, я бы не в состоянии был ничего сделать».

П. Б. Струве в «Русской Мысли» писал, что в русском обществе убийство Столыпина вызвало «непреодолимое естественное отвращение». Впервые совершилось «убийство государственного деятеля, которого столь многие люди знали, как живую индивидуальность, а не как отвлеченный знак некой политической системы… Как революционный акт убийство Столыпина совершенно случайно». Отметив как заслуги, так и ошибки покойного, Струве писал, что его характерными чертами были «большая, незаурядная сила духа и достойная удивления крепость и упругость воли».

В «Киевлянине» В. Шульгин вспомнил Вторую Думу и историческую речь Столыпина с его «Не запугаете»; «Зверя укротили. Через полчаса на улицах Петербурга люди поздравляли друг друга. Россия могла потушить свой Диогенов фонарь: она нашла человека. Прошло пять лет: снова надо зажигать фонарь».

Государь, 6 сентября вернувшийся из Чернигова (куда Он ездил на поклонение мощам святителя Феодосия Углицкого, прославленного в его царствование — 1896 г.), долго молился у тела Столыпина. «Ваше Величество, — сказала ему О. Б. Столыпина, — Сусанины еще не перевелись на Руси…»

Столыпина похоронили 9 сентября в Киево-Печерской лавре. Он как-то сам сказал: «Где меня убьют, там пусть меня и похоронят». У него было уже давно чувство обреченности. «Когда я выхожу на улицу, — говорил он, — я никогда не знаю, возвращусь ли я назад или меня привезут…» Много было произнесено надгробных речей; много по всей России состоялось собраний его памяти. Была открыта подписка на сооружение памятника — их было воздвигнуто три: в Киеве, Саратове, Гродно. На киевском памятнике высечены его слова: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия». Со временем сознание великой утраты не проходило, а наоборот, возрастало. Смерть Столыпина была тяжелым ударом для русского государства. Ведь, и в случае отставки, такой крупный государственный деятель, как Столыпин, только отошел бы «в запас», и в нужную минуту мог быть снова призван к власти. Рука убийцы лишила Россию именно того человека, который наиболее подходил к сложным условиям думской монархии.