— Мы все пропали! — вполголоса, но сильно крикнул Яковлев. — Тебе что дядя твой сказал?

— Отстань, Яковлев! — попросил Семён.

— Не твоё дело… Хотя бы и дядя…

— Убийца ты, сказал он…

— А ты? — спросил рыжий и ещё раз обругался. Спор принял острый, прыгающий характер. Они точно плевали в лицо друг другу кипящими злобой плевками кратких слов. Семён беспомощно вертел головой и с сожалением чмокал губами.

— И я! — сказал Яковлев.

— Так ты — тоже сволочь…

— Губитель человеческий…

— А ты?

— Братцы, будет! — просил Семён.

— И я! Ну?

— Ага! Так как же ты можешь…

— Не надо, братцы!

Сопровождая каждое слово матерной руганью, солдаты наступали друг на друга, один — болезненно бледный — весь дрожал, другой грозно ощетинил усы и, надувая толстые красные щёки, гневно пыхтел.

— Малов бежит! — сказал Семён с испугом. — Перестаньте, ради Христа…

И в то же время из тьмы раздался пугливый крик Малова:

— Михаил Евсеич! Они форточки открывают…

— Стой! — сказал рыжий. — Смирно!

И он заорал во всю грудь:

— Закрыть форточки, эй! Стрелять будем…

Из мрака выбежал, согнувшись и держа ружьё наперевес, Малов и, задыхаясь, быстро заговорил:

— Я там, — это, — делаю, а они… открывают окно, слышу. Это — чтобы стрелять меня…

— Имеют право! — глухо сказал Яковлев.

— Ах вы, мать…

Малов быстро вскинул ружьё к плечу, раздался сухой треск, — раз, два. Лицо солдата было бледно, ружьё в его руках дрожало, и штык рыл воздух. Рыжий солдат тоже приложился и, прислушиваясь, замер.

— Э, сволочь! — тихо сказал Яковлев, подбивая ствол ударом руки кверху. Раздался ещё выстрел. Рыжий быстро опустил ружьё и тряхнул Малова, схватив его за плечо.

— Перестань, ты…

Малов закачался на ногах и, видя, что все товарищи спокойны, смущённо заговорил:

— Ну и наро-од! Православного человека, солдата престолу-отечеству, — из окошка стрелять, а?

— Трус! Почудилось тебе, — раздражённо сказал рыжий.

Малов завертелся, махая рукой.

— Ничего не почудилось! И не трус. Кому же охота помирать? — забормотал он, ковыряя пальцем замок ружья.

— Сами себя боитесь, — усмехаясь, молвил Яковлев.

Замолчали. И все четверо неподвижно смотрели на груду красных углей у своих ног.

— Ну? — сказал рыжий. — Не самому же мне идти за дровами. Яковлев, ступай…

Яковлев молча сунул ружьё Семёну и, не торопясь, пошёл. Малов взглянул вслед ему, погладил ствол ружья левой рукой, потом поправил фуражку и сказал:

— Один он не снесёт всего, сколько я наломал, конечно!

И тоже шагнул прочь от костра, держа ружьё на плече. Но сейчас же обернулся и радостно объявил:

— Я там целую лавочку расковырял, ей-богу!

У костра остались две свинцовые фигуры и следили, как уголья одевались серым пеплом. Семён погладил рукавом шинели ствол ружья, тихонько кашлянул и спросил:

— Михаил Евсеич! Видит всё это бог?

Рыжий солдат долго шевелил усами, прежде чем глухо и уверенно ответил:

— Бог — должен всё видеть, такая есть его обязанность…

Потом он потёр подбородок и, тряхнув головой, продолжал с упрёком:

— А Яковлев — напрасно это! Обижать меня не за что! Али я хуже других, а?

Они снова замолчали. Там, во тьме, скрипели и хлопали о землю доски. Семён поднял голову, посмотрел в небо, чёрное, холодное, всё во власти тьмы…

Солдат вздохнул и грустно, тихо сказал:

— А может, и нет бога…

Рыжий солдат, тяжело подняв на него глаза, грубо крикнул:

— Не ври!

И начал сгребать уголья в кучу сапогом. Но скоро оставил это, не окончив, оглянулся вокруг и, шевеля усами, хрипло проговорил:

— Надо понять — человек я или нет? Это надо понять, а потом уж…

Он замолчал, закусил усы и снова крепко потер подбородок.

Семён взглянул на него, опустил глаза и осторожно, тихонько, но упрямо заявил: