Шрифт:
— А я и пить не хочу! Вино твоё вовсе не скусно.
— То-то ты сахару в него навалил!
— А тебе жаль?
Чернобородый мужик ударил ладонью по столу и торжествующе спросил:
— Ж-жаль?
— Ну, сиди! — сказал отец, отмахнувшись от него рукою.
Все кричали: Пушкарь спорил с дьячком, Марков — с бабами, а Яков куражился, разбивал ложки ударом ладони, согнул зачем-то оловянное блюдо и всё гудел:
— И сидеть не хочу! Я — гость! Ты думаешь, коли ты городской, так это тебе и честь?
Отец презрительно чмокнул и сказал:
— Эка свинья!
— Кто? — спросил Яков, мигая тупыми глазами.
— Ты!
Чернобородый мужик подумал, поглядел на хозяина и поднялся, опираясь руками о стол.
— Матушка! Марья! — плачевно крикнул он. — Айдате отсюда!
Вскочила молодая, заплакала.
— Дяденька Яков! Баушка Авдотья, тётенька…
— Молчи! — сурово сказал отец, усаживая её. — Я свиньям не потатчик. Эй, ребята, проводите-тка дорогих гостей по шее, коли им пряники не по зубам пришлись!
Пушкарь, Созонт и рабочие начали усердно подталкивать гостей к дверям, молодая плакала и утирала лицо рукавом кисейной рубахи.
«Словно кошка умывается», — подумал Матвей.
Вдруг поднявшись на ноги, отец выпрямился, тряхнул головой.
— Эх, дружки мои единственные! Ну-ка, повеселимся, коли живы! Василий Никитич, — доставай, что ли, гусли-то! Утешь! А ты, Палага, приведи себя в порядок — будет кукситься! Мотя, ты чего её дичишься? Гляди-ка, много ли она старше тебя?
— Стеня и трясыйся должен бы ты, Савелий, жить, — говорил дьячок, доставая гусли из ящика.
— А в нём — беси играют! — крикнул Пушкарь.
Матвей прижался к мачехе, она доверчиво обняла его за плечи, и оба они смотрели, как дьячок настраивает гусли.
Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож на женщину, и странно было видеть на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой руки, оттягивая веко книзу, это делало один глаз больше другого. Глаза его запали глубоко под лоб и светились из тёмных ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.
Вот он положил гусли на край стола, засучил рукава подрясника и рубахи и, обнажив сухие жилистые руки, тихо провёл длинными пальцами вверх и вниз по струнам, говоря:
— Внимай, Савелий, это некая старинная кантата свадебная!
И приятным голосом запел, осыпая слова, как цветы росой, тихим звоном струн:
Венус любезная советовалася Яблок, завистная, отняти, Рекла бо: время нам скончати прения, Сердца любовию спрягати…Матвей, видя, что по щекам мачехи льются слёзы, тихонько толкнул её в бок:
— Не плачь!
А дьячок торжественно пел, обливая его лицо тёплым блеском хороших глаз:
Загадка вся сия да ныне явная, Невеста славная днесь приведётся; Два сердца, две души соединилися, И — се — песнь брачная поётся…— Не плачь, говорю! — повторил Матвей, сам готовый плакать от славной музыки и печали, вызванной ею.
Она наклонилась к нему и прошептала знакомые слова:
— Скушно мне…
— Хорошо, да не весело! — буйно кричал отец, выходя на середину горницы. — А нуте-ка, братцы, гряньте вдвоём что-нибудь для старых костей, уважьте, право!
— И веселие свято есть, и ему сердцем послужим! — согласно проговорил дьячок.
Марков схватил гитару, спрятал колени в живот, съёжился, сжался и вдруг залился высоким голосом:
Эх, да мимо нашего любимого села…А дьячок ударил во все струны, осыпал запевку раскатистой трелью и сочно поднял песню:
Протекала матка Колыма-река…Отец, передёрнув плечами, усмехнулся молодой, крикнул:
— Ну, Палага, выходи, что ли?
И, одна рука в бок, а другая за поясом, плавно пошёл вдоль горницы, встряхивая головой.
— Видно, идти мне! — робко сказала Палага, встав и оправляя сарафан.
А песня разгоралась:
Как по реченьке гоголюшка плывёт, Выше бережка головушку несёт, Ой, выше плечик крыльем взмахивает!..