В дверь осторожно заглянула Христина, он схватил её за руку, торопливо спрашивая:

— Что они говорят?

— Кто?

— Девки, ну?

Тихонько выдёргивая свои пальцы из его руки, она прошептала:

— Пусти-ка, нехорошо тебе теперь со мной…

— Что говорят?

— Да — ничего! Пусти, — повторила она и вдруг, странно дёрнув головою, сказала чуть слышно:

— Неладно, что не съездил ты по доктора-то! Ведь всё одно — умер бы он, али доктор поможет?

У него опустились руки, неприятная слабость обняла тело. Христина, невнятно прошептав что-то, ушла, и тотчас в дверь сунулось оплаканное, фальшивое лицо тётки с покрасневшим, точно у пьяницы, длинным носом.

— Затворил бы двери-то, мухи набьются!

«Следит, дьявол!» — подумал Николай, а вслух грубо сказал: — Время тебе про мух думать!

Время ползло медленно, точно тяжёлый воз в гору, иногда оно как будто совсем останавливалось, и Николай чувствовал тяжесть в груди, она давила все мысли, внушая желание уйти куда-нибудь, спрятаться.

«Придёт Степан — скажу ему всё, — соображал он. — Вот теперь хорошо бы покурить, курильщики говорят — табак приводит мысли в порядок». Всё сильнее хотелось есть. Он поставил локти на колени, спрятал голову в ладони, чтобы не видеть съестного, и замер, бессвязно думая о происходившем.

Было слышно, как за воротами спорят поп и доктор, а с крыльца в сени втекал певучий шёпот Рогачихи:

— И вот, сударыни мои, говорит он ему, начальнику-то: эдак вы меня, ваше благородие, ничему доброму не научите, — а у самого кровь-то из носа в два ручья так и хлещет, так и льёт — с того времени и курнос он, а вовсе не от французской болезни.

— Дашка! Грей чугуны! — крикнула тётка Татьяна.

«Это — чтобы покойника обмывать», — сообразил Назаров.

— Ну? — раздался на дворе строгий возглас Рогачёва.

Назаров вскочил, выглянул за дверь: Степан, поставив ногу на ступень и держась рукою за перила, слушал быстрый шёпот матери и перебивал её возгласами:

— Ну, так что? Тебе какое дело? А ты брось ерунду пороть, матушка!

Шагнул вперёд и, встретя взгляд Николая, спросил:

— Что, брат?

— Про что она говорила?

— Да так, своё, старушечье, — нехотя ответил Степан, подходя.

Назаров ввёл его в клеть, затворил дверь и сразу рассказал, как заснул по дороге к доктору, а лошадь поворотила назад. Сначала Рогачёв слушал серьёзно, потом — губы его дрогнули, и по скуластому лицу добродушно расползлась улыбка.

— Во-он что! То-то больно скоро ты оборотился! Ну, ездок!

— Боюсь я — выдумают про меня чего не надо?

— А ты не бойся — уж выдумали.

— Ну-у?

— На это — чтобы деготьком подмазать человека — времени много не надо!

— Как же быть?

— Да никак! Что тебе?

— Что? Хочется жить примерно, чтоб дурного не говорили…

— Не делай — не скажут.

— А что я сделал?

Степан подумал и ответил просто, без упрёка:

— Надо было всё-таки позвать доктора тотчас, как он лёг.

— Да ведь никогда не хворал!

— И умирает — впервой.

Николай замолчал, оглянулся и сконфуженно сказал:

— А тут — есть хочется до смерти!

— Так что ж? Вон еды сколько!

«Да — стыдно!» — хотел сказать Назаров, а сказал: — Отрезать нечем.

— Чудишь ты что-то! — медленно выговорил Рогачёв, сунув руку в карман вытертых и заплатанных шаровар. — Будто ножа в дому нет! На вот!

Он протянул складной нож, присматриваясь к Николаю и говоря:

— Осунулся за ночь-то…

Назарову было приятно услышать это. Кромсая хлеб, он переспросил:

— Осунулся? Тяжело мне!

Потом, сидя на мешках, они смачно жевали хлеб с ветчиной, а через минуту дверь открылась, Дарья сунула к ним своё румяное лицо и, поражённо открыв рот, с ужасом прошептала:

— Глядите-тко — ест!

— Чего тебе? — спросил Николай, но она уже исчезла, а Рогачёв тихо засмеялся, говоря:

— Побежит теперь и всем скажет о жестоком твоём сердце — отец у тебя помирает, а ты — ешь!

Назаров отложил в сторону кусок хлеба, встал, угрюмо оглянулся и вздохнул.