Я знаю: мне не удастся описать того, что я увидел. Могу только перечислить всё по порядку, ибо я не в состоянии передать тот основной общий тон, благодаря которому с первого же взгляда чувствовалось, что это не Земля. Тучи медленно скользили, белые, совершенно белые, как молоко. На Земле тоже можно увидеть такое; но там это лишь лёгкие облачка и перистые высокие циррусы, а здесь весь небосклон был затянут ровной белой пеленой. В ярком свете простирались плоские холмы и неглубокие впадины — сухие, ничем не поросшие, тёмно-шоколадного цвета, иногда с более светлыми пятнами. В каких-нибудь семистах метрах за хвостом самолёта возле Мёртвого Леса равнина обрывалась. Она не переходила сразу в лес, между ними была граница — обрыв, такой высокий, что над его краем возвышались только переплетённые, сияющие отражённым светом вершины мёртвых деревьев.

Я соскочил наземь. Грунт не поддался под ногами. Я стукнул подкованным каблуком — не осталось ни малейшего следа. И всё-таки он не был похож на голую скалу. Я повернулся к Мёртвому Лесу спиной. Вдаль убегали удивительно равномерные складки долины; на горизонте, в полосах желтоватого тумана, стояли тёмные силуэты гор.

Я снова взглянул под ноги, а затем, достав из внутреннего кармана скафандра складной нож, стал с силой вонзать остриё в загадочный грунт. Нож несколько раз отскакивал, но я заметил место, где поверхность была покрыта крохотными пузырьками, словно окаменелая, отполированная губка. Здесь мне удалось отбить довольно большой кусок; я взвесил его в руке. Он был светло-бурый и лёгкий. Лёгкий, как... как бакелит.

Бакелит! О, как я жалел, что я здесь один! Я не думал в эту минуту о потере связи, о том, что будет со мною через несколько часов, — мне хотелось только, чтобы со мною был кто-нибудь из товарищей, чтобы я мог поделиться этим необыкновенным открытием. Ещё раз, но уже другими глазами, оглядел я буроватый пейзаж. В нём было что-то вызывающее тревогу, но что именно? Раньше я этого не замечал. Я начал вспоминать... Да, на что же он похож? И вдруг понял: всё вокруг выглядело как-то неправдоподобно, словно огромных размеров театральная декорация. И это было неприятно. Декорация величиной со сцену или даже с поле — пускай, но здесь лежали десятки, сотни квадратных километров бакелита или похожей на него массы искусственной пластмассы, из которой на Земле делают пресс-папье или «вечные ручки»! В этом было что-то гротескное и в то же время зловещее.

Некоторое время я ещё стоял у самолёта, не зная, что предпринять, а потом пошёл по направлению к Мёртвому Лесу. Однако, сделав несколько шагов, поспешно, почти бегом, повернул вдруг без всякой причины назад. Радио было у меня в скафандре, так что сигналы ракеты, если бы она отозвалась, я бы услышал, но... я вернулся. Побудил меня к этому даже не страх, а более сильное ощущение, которого я никак не мог преодолеть, здесь всё было чуждым. Чуждым было низкое нависшее белое небо, сиявшее, несмотря на тучи, ярким светом; чужды были неподвижность воздуха, равнина, покрытая плоскими холмами, странный сухой стук, который издавали сапоги при ходьбе по этой мёртвой равнине.

Я сел на крыло самолёта и, вертя в руке нож, оглядывал ту часть равнины, которая прилегала к Мёртвому Лесу, и обдумывал своё положение. Если за сорок восемь часов мне не удастся связаться с товарищами, мне не хватит воздуха. Тогда придётся решать, что с собою делать. Но пока у меня есть воздух, пища и самолёт, чем я должен заняться в первую очередь? Конечно, своей основной обязанностью: исследованием планеты. «Что ж, это правильно, — раздумывал я далее. — Но если ракета вдруг появится, когда я буду далеко от самолёта? Ведь пока я добегу, она исчезнет в тучах, и я потеряю, быть может, последнюю надежду на спасение. Значит, сидеть на крыле самолёта и ждать помощи?» Мой инструктор на центральной авиастанции любил задавать один вопрос, особенно новичкам: что должен делать лётчик в случае вынужденной посадки в пустыне, в горах или вообще в безлюдном месте? «Всё, что возможно», — отвечали ему. «А если этого окажется мало?» — «Тогда всё, что невозможно!» Быть может, это звучит несколько наивно и бесхитростно, но одному из моих коллег удалось выбраться из зыбучих песков, где разбился его почтовый самолёт: он шёл пять дней, не глотнув за всё время ни капли воды, хотя учёные говорят, что без воды человек умирает гораздо раньше. Когда его спросили, о чём он думал, когда шёл, он процитировал изречение нашего шефа.

Историю эту я вспомнил кстати. Нужно было всё обдумать, всё принять во внимание и главным образом то, что планета обитаема. Не будет ли слишком легкомысленным оставить самолёт без охраны? Конечно, но что поделаешь? Я снова вскочил на крыло, взял в каюте маленький излучатель — конусообразный аппарат с широкой рукоятью, — перевесил его через плечо и пошёл к обрыву. Через минуту я уже был у самого края.

Внизу, кое-где поднимаясь вершинами почти до того места, на котором я стоял, рос Мёртвый Лес. Глаз останавливался на кустах с длинными блестящими ветками, на конусообразных сталагмитах, каких-то полупрозрачных массах, лежавших, словно клубки змей, на бугристых сосульках, ощетинившихся отростками, похожими на кораллы или на полипы. Эти растения казались искусственно изваянными и были похожи на те, какие рисует мороз на стекле, но только ещё расцвеченные во все цвета радуги. Верхушки, блестевшие отражённым светом, создавали иллюзию волнующейся поверхности моря. Через некоторое время я заметил, что всё размещено было здесь не так уж хаотично: кое-где виден был определённый порядок. Неподалёку от моего наблюдательного пункта край обрыва поднимался на несколько метров. Я взошёл на это срезанное с одной стороны возвышение, чтобы увидеть как можно больше. Метрах в трёхстах от меня в глубине Мёртвого Леса виднелась большая впадина. Окружавшие её минеральные образования были ниже остальных и более округлой формы. Самый центр впадины, окружённый, видимо, кольцеобразным валом, как мне представлялось, был совсем гладким, но я не мог сказать этого наверняка, так как его частично заслоняли кроны ближайших деревьев. Зато я видел ясно, что чем дальше от этого места, тем выше и остроконечное становятся мёртвые деревья. Я решил спуститься и рассмотреть их поближе. Обрыв, которым кончалась равнина, шёл везде отвесно. От уровня Мёртвого Леса меня отделяло не более четырёх метров. Я заколебался. Кристаллические изваяния, светившиеся чистым и каким-то застывшим блеском, стояли совсем близко подо мною. Любопытство превозмогло. В последнюю минуту, когда, ухватившись за край обрыва, я уже сползал по его отвесной стене, у меня мелькнула мысль: «А была ли при конструировании скафандров предусмотрена возможность совершения в них прыжков?» — но, слегка оттолкнувшись вниз, я уже упал на четвереньки, потом встал и повернулся спиной к стене обрыва. Мёртвый Лес стоял прямо передо мной.

Но сейчас он выглядел не так, как с высоты. Это действительно было что-то вроде окаменелых полупрозрачных стволов, расщеплённых вверху на острые разветвления. Выше и ниже, над самой головой и у самой земли, торчали осыпанные мельчайшими иголочками иглы — не то листья, не то рога, — и в их глубине переливались и чередовались яркие радуги.

Перед спуском я направил гирокомпас на видневшуюся вдали впадину. Проверив теперь направление, я отправился вглубь леса, с трудом передвигая ноги в гуще хрустящих и резко скрипящих обломков. Подкованными сапогами я давил фиолетовые кристаллы. Стволы мёртвых деревьев имели винтообразное строение, словно были сплетены из толстых стеклянных жил, и все они закручивались вправо. Я всё время поглядывал на компас, стараясь сохранять направление, хотя это и было нелегко. Случалось, я запутывался в переплетающихся «оленьих рогах» и тогда вынужден был искать другую дорогу. Однако, кружась и плутая, я всё же приближался к цели: в этом меня убеждали оплавленные, округлённые минеральные формы, появлявшиеся всё в большем количестве. Всё меньше попадалось кристаллических игл, шпаг и лучей, зато показались блестящие радужные образования, словно застывшие фонтаны, поднимающиеся из земли неподвижными струями толщиной в руку взрослого человека. Пробираясь среди них, я даже жмурился от вспыхивающих отсветов, внезапных искр, бликов и теней. В чаще пылали алмазным трепетом синие, жёлтые, фиолетовые, карминовые тона. Иногда какая-нибудь выпуклая поверхность, издали блестевшая чистым серебром, при моём приближении гасла и делалась матовой, словно припорошённая пеплом. Однажды, застряв в узком просвете между ветвями застывшего фонтана, я рванулся, и преграда рухнула с испугавшим меня громким треском: мне показалось, что треснул шлем.

Дальше стволы сплющивались, наклонялись к земле, соединялись между собою толстыми распластанными ветвями, словно их пригибала невидимая сила.

У меня в глазах давно уже мелькали красные отблески. В потоке льющихся со всех сторон красок я не сразу обратил на это внимание, думая, что так преломляется в стёклах шлема наружный свет. Но вдруг красный свет усилился, и я увидел, что его источник находится внутри шлема. Над экраном радара в шлеме помещён матовый шарик, указатель прибора, чувства тельного к радиоактивным излучениям. На Земле во время испытаний скафандров мы входили в экспериментальную камеру, в центре которой находилась колба с некоторым количеством сильно радиоактивного вещества. С приближением к ней внутри матового шарика начинал светиться красный огонёк, который по мере приближения к источнику радиации становился всё ярче, словно раздуваемая головешка. Но сейчас указатель не светился, а пылал, как огромный кровавый глаз, наполняя всю внутренность шлема багровым светом. Я остановился. Блеск усилился настолько, что мешал смотреть в стекло. Да, место это было очень опасным, так как где-то здесь, очевидно, находился источник мощных излучений, и я решил как можно скорее отсюда уходить. Я прошёл несколько шагов в сторону под нависшими над головой сталактитами. Красный свет стал слабее. Пошёл дальше, перескакивая через скрученные, как корни, жилы блестящей массы. Свет опять усилился. У меня в кармане был ручной индикатор радиоактивности, похожий на маленький пистолет со светящейся шкалой там, где у обычного пистолета находится курок. Я приподнял ствол прибора. Мёртвый Лес вовсе не был таким укромным и спокойным местом, каким казался издали. Стрелка прибора плясала, как сумасшедшая, то и дело пробегая шкалу до конца и ударяясь в упорный штифтик с такой силой, словно хотела сломать его.