Я остался в доме Каралети-швили. Какой смысл открыто выказывать строптивость, испытывать на себе его гнев? Вот чего я не мог понять, зачем такой умный человек как Надир-хан загоняет меня в угол? Логика власть имущих иной раз бывает так запутана! Правитель постоянно отказывал мне в личной встрече, между тем готовые страницы переводов священных книг — Библии и Евангелия, а также Деяний Апостолов — регулярно доставлялись мне с нарочным, и пока я работал с ними, дом Деметре охранял особый отряд личных телохранителей Надир-хана. Также без задержки доставлялись назначенное мне по службе довольствие, которое я по сходной цене продавал хозяину. Более всего Деметре и Кетеван сразило то, что я не употреблял мясную пищу, хотя охотно лакомился зеленью, фруктами и вином, которыми Грузия изобильна как ни одна страна в мире. Даже Индия… В конце концов они и в самом деле сочли меня монахом. Кетеван стала избегать меня, только Деметре по вечерам приходил побеседовать о дальних странах. Поток родственников, посещавших их дом, и с которыми они считали своим долгом знакомить меня, неожиданно иссяк, и как-то утром, за неделю до моего отъезда в сторону Азербайджана, я не услышал знакомое: «Манана! Манана!..». В доме подвисла тягостная, напряженная тишина. Даже слуги притихли. Сыночков Кетеван вновь отправила деревню…

Вечером я застал Тинатин в саду. Девушка сидела в беседке возле крошечного водоема, теребила в руках мокрый платок. Глаза ее были сухи — видно, выплакала за день все слезы. Беда усмирила ее буйный нрав…

— Что случилось, Тинатин?

Она посмотрела в мою сторону. В ее взгляде не было обиды, укора или презрения, только холодная печаль. Ответила сразу и просто.

— Меня решили отослать в монастырь…

— Ты хочешь постричься? — спросил я.

Она опустила голову и отрицательно покачала головой. Легкая накидка каймой легла на земляной пол беседки.

— Кто так решил?

— Мама… На семейном совете.

Все эти три недели я ждал чего-нибудь подобного. При всей моей решительности в отрицании брачных уз, я вовсе не желал губить такое юное и очаровательное создание как Тинатин. Душа ее была чиста, просто так вышло, что с детства ее прочили в жены наследнику князя Мухранского. Это была великая честь, и девочка очень рано почувствовала себя на особом положении в семье. К сожалению, жениха унесла какая-то болезнь, но это несчастье мало что изменило в отношении к ней домашних и родственников. Она уже почувствовала свою власть. В претендентах на ее руку недостатка не было, свахи регулярно навещали дом. Сама царица покровительствовала ей. И вдруг новый отказ, теперь уже с моей стороны… Да еще при таких обстоятельствах!

Нравы провинциального Тифлиса мало чем отличались от столичного Исфахана или далекого Парижа. Как только вставал вопрос о жизни и смерти рода, старшие в семье не испытывали колебаний, становились глухи и немы к человеческим страданиям. Мой отказ ставил всех Каралети-швили в безвыходное по местным меркам положение. Перечить всемогущему правителю Персии — это самоубийство. Они не могли жертвовать сыновьями, честью семьи, собственностью рода ради спасения Тинатин. Ее собственно уже ничто не могло спасти. С той минуты, как я отказался вступать в брак, девушка становилась изгоем, а я смертельным врагом. Но они ничего не могли поделать со мной в открытую, слишком могуч был мой покровитель. Как Надир-хан распорядится моей судьбой, их не касалось. Лучше всего, если бы меня распяли или колесовали на базарной площади Тифлиса. Деметре и Кетеван вовсе не были жестоки, просто они притерпелись к человеческим страданиям и руководствовались простенькой незамысловатой истиной, что наказание тоже товар. Если меня замучат на татарском майдане, всему Тифлису станет ясно, что обида смыта и честь семьи восстановлена. Как отвести от всех Каралети внезапно нахлынувшую беду — вот что владело помыслами Кетеван и ее деверя, тифлисского моурава Давида.

Мне, европейцу, было ясно, что ссылка Кетеван в монастырь ни в коей мере не устраняла угрозу, нависшую над их — и моей, мне это было очень даже ясно — головами. Если бы оскорбление, якобы нанесенное проезжим графом Сен-Жерменом роду Деметре, являлось частным делом, то пострижения девицы и последующего кровавого отмщения мне, проклятому фарангу, было бы вполне достаточно. Но когда в это дело вмешалась власть, когда изначально были непонятны побудительные мотивы, владевшие Надир-ханом, подобная мера могла всем нам выйти боком.

Что было делать? Впервые, за тысячи лиг от Европы, где-то посреди сказочного Кавказа, где, по слухам, Зевс приковал к скале непокорного Прометея, в виду грозящей мне нешуточной опасности, я вынужден был выбрать линию поведения, которую вряд ли можно было провидеть заранее. Сновидения мои молчали. Не мог я посоветоваться и с близкими, опытными в таких делах людьми. Джованни Гасто, полковник Макферсон были далеко. Нельзя было рассчитывать на помощь Мехди-хана, который привык беспрекословно выполнять распоряжения повелителя и для которого я все равно оставался чужаком. Я должен был действовать по наитию, как какой-нибудь шарлатан или низкопробный авантюрист. Счастье подобных людей всегда неожиданно, оно либо есть, либо нет. Калиостро, например, в таких случаях пускался во все тяжкие и напролом шел навстречу опасности, Тренк виртуозно врал и подделывал документы, Казанова заводил новые шашни. Но это все в Европе, а я попал в подобный переплет в дикой Азии. Первая мысль, родившаяся в голове насмешила меня до колик. Бежать, вот что с перепугу придумал я. Как бы не так! Куда, каким образом? Для проезда по территории Персидского государства требовалось особое разрешение, выданное канцелярией регента. Тем более человеку такого ранга, какой был у меня. При его отсутствии беглеца разыскали бы в течение недели, и никакие познания в Святых писаниях меня бы уже не спасли. Трезвое предположение, что игра, которую Надир-хан вел со мной, имела глубокий тайный смысл, просочилось случайно, в минуту отчаяния. Бойче забилось сердце, во тьме забрезжил огонек — меня приглашали к столу, предлагали взять в руки фигуры. Меня считали ровней! Я должен был принять участие в партии, пусть даже без надежды на выигрыш. Первым делом следует разгадать, чего же хочет от меня Надир-хан? Чтобы я не расставался с Тинатин? Хорошо, пусть будет по-твоему, раб, выбившийся в повелители!.. Ничего удивительного в подобном решении не было. Любой венценосец считает возможным распоряжаться жизнями, честью, любовью своих подданных, их детьми и имуществом. Этим он и отличается от всех прочих смертных. Однако, согласно неписаной традиции, эти правила не распространяются на иностранцев. Значит, он не считает меня подданным Великого герцогства Тосканского? К числу персов он меня тоже не относит, иначе бы не нянчился со мной, а передал распоряжение украсить мой гарем прекрасной Тинатин — и дело с концом. Выходит, он полагает, что я — гражданин мира. Более того, свидетель?! Вот и предлагает партию, в которой на одной стороне — белыми — играет земная власть, а с другой стороны — черными — власть небесная. Он хочет убедиться, что сказки и побасенки, которые я рассказываю о себе, не лишены отсвета истины. Я сам не менее Надир-хана жаждал убедиться в этом.

Если я плоть от плоти земной матери, если я не более, чем развившееся в женской утробе семя, то судьба Тинатин должна стать моей судьбой. Ей грозила страшная опасность — я кончиками пальцев ощущал ее. Как всякий представитель благородного сословия, однажды защитив же нщину, я должен до конца своей жизни нести этот крест. Ну, а если я чудовище, спустившееся на землю, чтобы довести до конца дело, начатое Надир-ханом — с ним или без него, это не имело значения, — что в подобном случае могла значить эта Тинатин? Шестнадцатилетняя дикарка, чья жизнь по божественным меркам была короче воробьиного скока. Песчинка в человеческой пустыне, которую Надир-хан пытался переворошить лопатой? Ее слезы — всего лишь пригоршня влаги. Утекут и забудутся.

На следующий день я послал через Шамсоллу весточку хозяйке, чтобы та пригласила в свой дом старших в роде мужчин. Явился только брат Деметре, городской голова, и я догадался, что его слово будет решающим.

Это был короткий, но очень трудный разговор. На востоке не привыкли обсуждать с посягнувшим на честь рода чужаком решений, касавшихся расплаты за обиду. Для этого существуют посредники. С другой стороны, я являлся гостем, и мою просьбу о встрече хозяева обязаны были исполнить. Пока я жил у них в доме, мне ничто не угрожало. Для того чтобы пружина мщения была спущена, я должен покинуть их кров, но и в этом случае врагу давали три дня, чтобы отъехать подальше. Или скрыться, если он не мужчина.