Шофер водовозки бывал всегда тот же.

Пыльный вылезал из кабины в черной на спине и под мышками рубахе в линялую клетку, в рыжей после долгой носки утловатой кепке, всегда сбитой наперед. Пока летал парень в дом за бочкой, за флягами, шофер присаживался на корточки в призрачной тени от выступа крыши. Свесив голову, он задумчиво поплевывал на песок.

Парень завидовал ему.

Парню представлялось, что ездить по всей пустыне от восхода, когда земля зыбится и косыми полосами, сбегающими с востока, лоснится под росой, до заката, дремуче-дымного и жгучего в этих местах, дребезжать целый день по разношенным ухабным колеям, скользить напрямик через стеклянно-иросоленные, густого краплака снутри, выглаженные такыры и все слушать, как всплескивает непокойно, переливается за спиной живая вода, — легкое и счастливое занятие. Везде-то тебя ждут, всюду-то тебе рады… Усталость шофера, пропыленность, потность и нервная какая-то угрюмость казались поэтому парню особенно значительными.

Пепельная тень от крыши бывала в этот час узка, от нее отходила и еще одна, круглая, — от головы шофера. Он кивал парню: мол, наливай сам. Парень снимал с облупленного крюка на кузове пыльный шланг, толстый и шершавый на ощупь, смятый по длине игрушечной гармошкой. Вода гулко ударяла о дно фляги.

— Курить есть? — спрашивал шофер.

— Вон на лавке.

Шофер лениво закуривал.

— А где ваши-то все? Что ты все один да один?

— Они с утра уезжают. Возвращаются к четырем.

Шофер морщился. Сплевывал в очередной раз. Сдвигал на затылок кепку, и видны делались потемневшие от пота, русые свалявшиеся волосы.

— Ищете, что ль, ископаемые? — задавал он всякий раз один и тот же равнодушный вопрос.

— Нет, — откликался парень с готовностью и сегодня все наново объяснить. — Дешифровкой аэроснимков занимаемся.

— Это как?

— Ну, составляем геологические карты района. У нас есть снимок, с самолета полученный…

— Понятно.

Шофер, зевнув, отбрасывал едва начатую сигарету.

— Как зовут-то?

— Меня? Вадим.

— Понятно, — повторял шофер. Но своего имени не называл.

Тем разговор и кончался.

Водовоз залезал в кабину, козырял молча, заводил мотор. Водовозка трогалась — парень долго смотрел вслед, пытаясь угадать, в какую сторону теперь направится шофер, — вскоре скрывалась за взгорком. Тогда парень принимался затаскивать в дом полные фляги, потом закатывал бочку…

Прошел полдень.

Превозмогая истому, парень поднялся с лавки. Отправиться с ходу на кухню было выше сил, так что он сперва побродил по комнатам, заглядывая во все углы, — искал богомола, что пропал прошлым вечером. Разумеется, никого не нашел. Переступил порог кухни. Здесь был влажный полумрак.

Окошки подпотолочные занавешены, земляной пол спрыснут и выметен. Пахло молотым к завтраку кофе, а от сохнувших на веревке кухонных полотенец — сухими грибами.

На столе, на середине, одинокостью своего стояния не на месте как бы подчеркивая важность содержимого, рисовалась большая темная кастрюля. Парень подошел к ней, приподнял крышку и сперва лишь издалека потянул воздух носом. Но не сдержаться было. Он извлек из кастрюльного чрева обкатанный серый голыш, служивший прессом, вытащил полуутопленную в черно-ржавом соке глубокую тарелку с прилипшими по обводу двумя лавровыми листиками, нюхнул вплотную, разогнулся и стал любоваться.

Пышная парная баранина, нарезанная крупно, мариновалась там, в душной утробе. Купалась в уксусе, питалась перцем, сочилась и истекала.

Парень снова согнулся. Припал, задохнулся, сглотнул, почмокал. Тихо, словно боясь разбить, убрал тарелку на место, водрузил камень, осторожно и чуть не украдкой устроил крышку и с новым вздохом уселся на складной табурет, придвинул мешок с картошкой, ведро под очистки, кастрюлю с водой. Взялся за нож…

Впрочем, всем ли интересно наблюдать, как неловко парень срезает кожуру, оставляет глазки?.. Осмотримся-ка получше.

С первого взгляда видно — хозяйство здешнее заведено примерно.

Вдоль стен кухни выстроились вьючники с лысоватыми фанерными крышками, набитые непортящимися продуктами, а также полуфабрикатами. В углу громоздились новые, тинно-зеленые и старые, линялые и выцветшие баулы, поверх лежало несколько волосатых мотков веревки, восьмерка шелкового шнура. Стояли ведра: алюминиевые и одно оцинкованное, две новенькие фляги и стянутая ржавыми обручами бочка, большой бидон и бидон поменьше с крышкой на бечевочке.

На полках, сколоченных из привезенной с собой фанеры, умещались всякого размера миски; одна в другую наставленные боком — так, что получалась шаткая на глаз пирамида, — темноцветные эмалированные кастрюли; виднелся толстостенный чугунный сотейник.

На гнутых гвоздях по стенам были развешаны: жирночерные, в густой давней саже, сковороды; дуршлаг; шумовка на длинной ручке, обмотанной изоляционной лентой; толкушка для пюре, подвешенная на пластмассовом красном проводке; доска для разделывания мяса, массивная и растрескавшаяся, и две доски поменьше, на одной из которых кто-то выжег давно, от скуки видно, стершийся уже кособокий домик с трубой. Наверху, под потолком, на протянутой специально вдоль всей стены доске, мерцал ряд жестяных, красными и синими квадратами украшенных, металлических банок для круп. Завершал это великолепие веер отточенных с неимоверным старанием кухонных ножей с тяжелыми ручками, торчавших из подставки на столе.