– Сколько вам лет?

Я объяснил ему, как обстоят дела.

– У вас организм тридцатилетнего мужчины, – сказал он. – Вы гибернезировались?

– Да.

– Долго?

– Год.

– Зачем?

– Мы возвращались на ускорении. Пришлось лечь в воду. Амортизация, понимаете, ну, а в воде трудно пролежать целый год, бодрствуя…

– Понятно. Я полагал, что вы гибернезировались дольше. Этот год можете спокойнейшим образом вычесть. Не сорок, а только тридцать девять лет.

– А… рост?

– Это чепуха, Брегг. Сколько у вас было?

– Ускорение? Два g.

– Ну вот, видите! Вы думали, что растете, а? Нет. Нe растете. Это просто межпозвоночные диски. Знаете, что это такое?

– Да, это такие хрящи в позвоночнике…

– Вот именно. Они разжимаются сейчас, когда вы освободились из-под этого пресса. Какой у вас рост?

– Когда мы улетали – сто девяносто семь.

– А потом?

– Не знаю. Не измерял; не до этого было, понимаете…

– Сейчас в вас два метра два.

– Хорошенькое дело, – пробормотал я, – и долго еще так протянется?

– Нет. Вероятно, уже все… Как вы себя чувствуете?

– Хорошо.

– Все кажется легким, да?

– Теперь уже меньше. В Адапте, на Луне, мне дали какие-то пилюли для уменьшения напряжения мышц.

– Вас дегравитировали?

– Да. Первые три дня. Говорили, что это недостаточно после стольких лет, но, с другой стороны, не хотели держать нас после всего этого взаперти…

– Как самочувствие?

– Ну… – начал я неуверенно, – временами… я себе кажусь неандертальцем, которого привезли в город…

– Что вы собираетесь делать?

Я сказал ему о вилле.

– Это, может быть, и не так уж плохо, – сказал он, – но…

– Адапт был бы лучше?

– Я этого не сказал. Вы… а знаете ли, что я вас помню?

– Это невозможно! Ведь вы же не могли…

– Нет. Но я слышал о вас от своего отца. Мне тогда было двенадцать лет.

– О, так это было, очевидно, уже много лет спустя после нашего отлета, – вырвалось у меня, – и нас еще помнили? Странно.

– Не думаю. Странно скорее то, что вас забыли. Ведь вы же знали, как будет выглядеть возвращение, хоть и не могли, конечно, все это себе представить?

– Знал.

– Кто вас ко мне направил?

– Никто. Вернее, Инфор в отеле. А что?

– Занятно, – сказал он. – Дело в том, что я не врач, собственно.

– Как!

– Я не практикую уже сорок лет! Занимаюсь историей космической медицины, потому что это уже история, Брегг, и, кроме как в Адапте, работы для специалистов уже нет.

– Простите, я не знал.

– Чепуха. Скорее я должен вас благодарить. Вы – живой аргумент против утверждений школы Милльмана, считающей, что увеличенная тяжесть вредно влияет на организм. У вас даже нет расширения левого предсердия, ни следа эмфиземы… и великолепное сердце. Но ведь вы это сами знаете?

– Знаю.

– Как врачу, мне нечего добавить, Брегг, но, видите ли… – он был в нерешительности.

– Да?

– Как вы ориентируетесь в нашей… нынешней жизни?

– Туманно.

– Вы седой, Брегг.

– Разве это имеет какое-нибудь значение?

– Да. Седина означает старость. Никто сейчас не седеет, Брегг, до восьмидесяти, да и после это довольно редкий случай.

Я понял, что это правда: я почти совсем не видел стариков.

– Почему?

– Есть соответствующие препараты, лекарства, останавливающие процесс поседения. К тому же можно восстановить первоначальный цвет волос, хотя это утомительная процедура.

– Ну хорошо… – сказал я. – Но зачем вы мне это говорите?

Я видел, что он никак не решается.

– Женщины, Брегг, – коротко ответил он.

Я вздрогнул.

– Вы хотите сказать, что я выгляжу как… старик?

– Как старик – нет, скорее как атлет… но вы ведь не разгуливаете нагишом. Особенно когда сидите, вы выглядите… то есть случайный прохожий примет вас за омолодившегося старика. После восстановительной операции, подсадки гормонов и тому подобного.