— Да нет, дубина ты стоеросовая, это мы только так говорили! — простонал Голеску, стаскивая полосатые брюки. Он скрутил их вместе с фраком и отшвырнул в сторону. — Мы врали, ты что, не понял?

— Нет, — отозвался Эмиль.

В его бесстрастном тоне было что-то такое, отчего Голеску застыл, не успев натянуть домотканые штаны. Он испытующе воззрился на Эмиля.

— Ты что, не понимаешь, когда врут? — спросил Голеску. — Может, и не понимаешь. И при этом ты гений из гениев, правда? А пока снадобье варилось в корыте, я заснул. Гм… гм-гм…

Он застегнул штаны, надел рубаху и долго молчал, не сводя взгляда с бледного лица Эмиля.

— Скажи-ка мне, прелестное дитя, — произнес он наконец, — Добавлял ли ты что-нибудь в корыто, пока я спал?

— Да, — сказал Эмиль.

— А что?

В ответ Эмиль разразился длинным перечнем ингредиентов, в основном каких-то химикалий, по крайней мере, Голеску так решил. Он нетерпеливо поднял руку.

— Хватит, хватит! До ближайшей лавки три часа ходьбы. Где ты все это достал?

— Там, — проговорил Эмиль, указывая на саркофаг из папье-маше. — Кое-что я взял из земли. А кое-что получилось из листьев.

Голеску немедленно бросился к саркофагу и открыл его. С виду он был пуст, но Голеску нащупал второе дно. Подковырнув картонку, он обнаружил ящик со множеством перегородок, в котором стояли пузырьки, баночки и мешочки со всевозможными веществами. От них слегка пахло специями.

— Ага, — произнес Голеску, закрывая саркофаг.

Он отодвинул его в сторону и, прищурившись, пристально посмотрел на Эмиля. Пошагав немного по повозке, он сел на койку.

— А откуда ты знаешь, — проговорил он несколько ниже своего обычного рева, — из чего состоит снадобье, чтобы получались гигантские цыплята?

Эмиль поднял на него кроличьи глаза. Голеску заметил в них странное выражение. Неужели… насмешка?!

— Знаю, и все, — ответил Эмиль, и в его ровном тоне тоже вполне могла быть насмешка.

— Как знаешь, сколько зерен в кувшине?

— Да.

Голеску потер ладони — медленно.

— Ах, мой золотой малыш, — пропел он. — О мой яхонтовый, мой сахарный, мой талисманчик! — Тут его осенило. — Скажи-ка мне, моя прелесть, — продолжал он. — Ты несколько раз упомянул о каком-то Черном Зелье. Можешь сказать дядюшке Барбу, что это такое, душенька?

— Я делаю ей Черное Зелье каждый месяц, — отозвался Эмиль.

— Правда? — усмехнулся Голеску. — Это чтобы не было детишек? Нет-нет, любовь ее не интересует. Пока. А что происходит, когда она выпивает Черное Зелье, мой зайчик?

— Она не умирает, — сказал Эмиль с легчайшей ноткой печали.

Голеску откинулся назад, словно его толкнули.

— О все святые и ангелы небесные! — пробормотал он.

Некоторое время мысли жужжали в его голове, словно рой потревоженных пчел. Наконец он достаточно овладел собой, чтобы спросить:

— А сколько лет мадам Амонет?

— Много, — ответил Эмиль.

— Очень?

— Очень.

— А тебе сколько лет?

— Не знаю.

— Понятно. — Голеску не шевелился и все глядел на Эмиля. — Вот потому-то она и не хочет привлекать к тебе внимания. Ты ее философский камень, ее источник живой воды. Да? Но если дело в этом… — Вздрогнув, он поднялся. — Нет, это безумие. Ты, Голеску, слишком много времени провел на сцене. Наверное, она просто чем-то больна, в этом-то и дело, и ей нужно лекарство, чтобы поддерживать здоровье. Ух! Остается надеяться, что это незаразно. Она больна, малютка Эмил?

— Нет, — сказал Эмиль.

— Нет? Ладно. Голеску, друг мой, не забывай, что беседуешь с идиотом.

Однако воображение его никак не унималось, пока он заметал следы куриной аферы и потом весь тот долгий день до самого вечера. Несколько раз до него доносился топот копыт: кто-то скакал мимо — может быть, искал доктора Кретулеску?

Когда на землю опустились первые сумеречные тени, Голеску выбрался наружу и разжег костер. Сидя у огня, он услышал, как по дороге едет повозка, а минуту спустя — треск веток, который означал, что повозка свернула и направляется на поляну. Голеску изобразил на лице гримасу, которая, как он надеялся, должна была сойти за невинность, собачью преданность и терпение, и быстренько повернул над костром сковороду с колбасой и хлебом.

— С возвращением, моя королева! — крикнул он, едва завидев Амонет. — Видите? Я не только не сбежал с Эмилем в картежный притон, но и приготовил вам славный ужин. Садитесь перекусите. Я займусь лошадьми.

Амонет подозрительно оглядела его, однако из повозки вылезла и к огню подошла.

— Где Эмиль? — грозно спросила она.

— Лежит себе в своем ящичке, где ж ему еще быть? — ответил Голеску, уступая ей место.

Снова увидев ее вблизи, он почувствовал холодок разочарования: Амонет выглядела усталой и раздраженной и была совсем не похожа на бессмертную, отведавшую таинственного нектара. Голеску оставил ее у костра и пошел поить лошадей. И лишь когда он вернулся и устроился напротив нее, в нем шевельнулось плотское желание.