Возможно, А.Д. был единственным истинным христианином, которого я видел.

Когда, году в 1973, Елена Георгиевна и А.Д. впервые попали в древний Сионский собор в Тбилиси, они поставили и зажгли свечи у одной из икон. В те годы это еще не было принято; я, конечно, ничего не заметил, но потом как-то заговорил о Боге, о вере, о разнообразии верований среди ученых. А.Д. охотно поддерживал этот разговор, говорил о своем естественном неприятии тех или иных систем догм, но в то же время о религии как основном источнике морали народа. У него не было какого-либо однозначно выработанного отношения ко всем этим проблемам (такое состояние, мне кажется, характерно для ученых-естественников).

Не являлась при этом исключением и заповедь "не сотвори себе кумира". А.Д. с громадным, прямо сыновним пиететом говорил об Игоре Евгеньевиче Тамме, рассердился, когда я повторил какую-то довольно-таки безобидную шутку, ходившую между физиками, о И.В.Курчатове. ("И неправда. Это совсем не так", — мгновенно ответил он. У А.Д., когда он сердился, голос становился высоким и тонким, а слово «неправда» являлось, по-видимому, самым резким выражением.) Он с восхищением рассказывал о невероятной выносливости Ю.Б.Харитона, о фантазии и богатстве идей Я.Б.Зельдовича, знал и при случае приводил множество историй о Я.И.Френкеле, экстраординарность которого, по-видимому, очень ценил. Но при этом все ссылки на тот или иной авторитет, даже на почти священный для всех физиков "Курс теоретической физики" Л.Д.Ландау и Е.М.Лифши-ца, воспринимал с едва заметной, но явно скептической улыбкой. Однажды я даже услышал от него почти святотатственные слова: я сослался на статью Эйнштейна, А.Д. отодвинул книгу, задумался и сказал: "Нет, что-то не то". Долго, очень долго пришлось убеждать его, что это «то», аргументы он, казалось, просто не слышал, пока сам не пришел к выводу, что Эйнштейн прав. (Дня два я был как на раскаленной сковороде: аргументация Эйнштейна казалась мне, как всегда, безупречной, но ведь А.Д. в ней сомневался!)

А.Д. мог быть и бывал очень резок в научных спорах. На тех немногих семинарах, где мне довелось его видеть, он мог сразу оборвать выступающего, который ошибается или мешает проведению основной линии обсуждения. В политических спорах он, вероятно, бывал много мягче, понимая возможную вариативность мнений или решений, необходимость компромиссов, недопустимых в науке. В споры литературные общего плана ит.п. он старался не вступать или, если он высказывал какое-то мнение, а ему противоречили, как бы отходил, с мягкой улыбкой, в сторону.

Но вернусь к хронологической последовательности событий.

Отдых нравился как будто и А.Д., и детям, но в начале августа А.Д. настоял на отъезде, так как Дима не выполнил какое-то школьное задание и обещал сделать его именно в августе. Возможно, у А.Д. были и другие причины торопиться в Москву — я не считал удобным расспрашивать его о правозащитном движении, а А.Д. сам на эти темы никогда не заговаривал.

Вскоре после отъезда А.Д. в эту же деревушку по его устной рекомендации приехала Елена Георгиевна с сыном. При первом знакомстве мы почему-то решили, что она служит совсем по другому ведомству: ее энергичность, даже напористость, весь темперамент как-то резко контрастировали с характером и поведением А.Д. Попытки с того или иного бока выяснить истину ничего не давали, Елена Георгиевна смеялась над нашими осторожными вопросами и заходами, ни в чем не признавалась. А зимою, когда я в Москве позвонил А.Д., Люба мне сказала, что папа теперь живет на улице Чкалова.

В квартире Елены Георгиевны, казалось, плотность населения превышает все мыслимые пределы. Единственное относительно свободное место — довольно большая, по московским, конечно, масштабам, кухня с диваном и овальным обеденным столом. Первое впечатление, что молодожены несколько стесняются своего счастья перед посторонними. Кажется также (и это не только мое мнение), что Елена Георгиевна вначале недооценивает научный потенциал и заслуги А.Д. Потом только начинаем понимать, что ей, врачу-педиатру по специальности, но гуманитарию по всему складу характера, конечно, ближе и понятнее Саха-ров- великий гуманист, чем Сахаров — великий физик-теоретик.

Разительны изменения во внешнем облике А.Д.: если раньше он мог с недоумением вытащить из кармана майку вместо платка или задумчиво пытаться засунуть в карман полотенце, выйти в порванных брюках, то теперь Елена Георгиевна тщательно следит за его одеянием, повязывает галстук, который позже — это неисправимо — обязательно сбивается набок. (Светскость, впрочем, привить ему было невозможно. Как-то много лет спустя я преподнес Елене Георгиевне миниатюрный томик Высоцкого. "Посмотри, Андрюша, какая милая книжка", — сказала она. А.Д.С. cпиною к нам смотрел в окно. "Да, да. Очень милая", — не поворачиваясь, вежливо отвечает он.)

Мягко, но решительно А.Д. перебивает Елену Георгиевну и начинается разговор о физике, работа ведется тут же, на краешке стола: светские формальности окончены. В перерывах этих расчетов мы о чем-то говорим, пьем чай, кто-то из домашних заходит и выходит, звонит телефон, кухня полна дыма — «Беломор» хозяйки и мои сигареты, А.Д., присутствуя, отсутствует — он думает.

Летом 1976 г. они вдвоем приезжают в Тбилиси — здесь проводится очередная Рочестерская конференция. Время не очень подходящее для южного города, но большинство участников — преподаватели университетов и все большие научные конференции приходится приурочивать к студенческим каникулам.

Мне опять везет и почти все время конференции удается проводить с А.Д. (Неожиданный финал: из высоких сфер мне передают, но только устно и после конференции, благодарность за то, что я все время был рядом с А.Д. и тем самым, мол, уберегал его от контактов с иностранцами и диссидентами. Правда, очень много времени вместе с нами бывал Сидней Дрелл, известный физик из США, которому в 1983 г. А.Д. адресовал свое знаменитое открытое письмо, да в номер заходили активные деятели хельсинского движения в Грузии М.Костава и З.Гамсахурдия, но это, по-видимому, считалось меньшим злом.)