Она молча взяла сигарету для себя.

— Как бы то ни было, я несколько недель не гасил на ночь свет и всю жизнь вижу во сне открывающиеся двери. Малейшее потрясение — и этот сон.

— Это ужасно.

— Нет, — возразил он, — не очень. У всякого есть свои кошмары. — Он помолчал. — Хотите немного посидеть у Евы на порожке? В дом не могу вас пригласить — правила такие, но у меня есть кока-кола со льдом и немного бакарди в комнате. Как в старину называлась выпивка перед сном — ночной колпак?

— С удовольствием.

Заднее крыльцо, смотревшее на реку, было выкрашено белым с красной каймой, и на нем стояли три плетеных кресла. Река выглядела сказочно, летняя луна дробилась в листве деревьев на берегу и рисовала на воде серебряную дорожку. Весь город молчал, и отчетливо слышался шум воды, пенящейся на дамбе.

— Садитесь. Я сейчас.

Он нравился ей, несмотря на все странности. Не то чтобы она верила в любовь с первого взгляда… Вот вожделение с первого взгляда — это другое дело, но он — человек совсем не того типа. Сдержанный, худощавый, бледнокожий, с книжным, обращенным внутрь себя выражением лица. И надо всем этим тяжелая копна черных волос, явно лучше знакомая с пятерней, чем с гребнем.

А эта история…

Ни «Дочь Конуэя», ни «Воздушный танец» не заставляли предполагать такого мрачного умонастроения. В первой книге дочь священника сбежала из дому и, бродяжничая, объездила всю страну автостопом. Во второй Фрэнк Баззи, бежавший заключенный, начал новую жизнь механиком в соседнем штате и случайно попался опять. Обе книги были яркими, энергичными, и раскачивающаяся тень Губи Марстена, отраженная в глазах девятилетнего мальчишки, явно не лежала на них.

Словно заколдованный, ее взгляд обратился к западу, туда, где ближайший к городу холм заслонял звезды.

— Вот и я, — услышала она. — Надеюсь, это вам понравится.

— Посмотрите на Марстен Хауз, — отозвалась Сьюзен.

Он посмотрел. В доме горел огонек.

Выпивка закончилась, полночь прошла, луна почти села.

— Ты мне нравишься, Бен. Очень.

— И ты мне тоже.

— Я хотела бы увидеть тебя снова, если ты хочешь.

— Да.

— Но не торопись. Не забывай, что я только девчонка из провинции.

Он улыбнулся:

— Все это так по-голливудски! Но по хорошему Голливуду. Теперь мне поцеловать тебя?

— Да, — отозвалась она серьезно, — самое время.

Они оба сидели а креслах-качалках, и движение превратило поцелуй во что-то совсем новое, легкое поначалу, но быстро крепнущее. Она ощутила запах-привкус рома и табака и подумала: «Он меня пробует». Эта мысль пробудила в ней тайное чистое волнение, и она прервала поцелуй, пока это волнение не завело ее слишком далеко.

— Увы! — произнес он.

— Придешь к нам обедать завтра? — спросила она. — Могу поручиться, наши будут рады.

Сейчас она действительно могла поручиться.

— А еда домашняя?

— Самая домашняя.

— Замечательно. Я ем невесть что с тех пор, как я здесь.

— Как насчет шести часов? Мы в Стиксвилле ранние пташки.

— Чудесно. Кстати, о доме — я лучше тебя отвезу.

В машине они молчали, пока не увидели огонек на холме, тот, что ее мать всегда оставляла гореть, пока не вернется дочь.

— Интересно, кто там сейчас в Марстен Хаузе, — проговорила Сьюзен. — Этот свет не похож на электрический, он слишком желтый и слишком слабый. Может, керосиновая лампа?

— Наверное, не успели подвести свет.

— Наверное… Но ведь никто так не делает.

Он не ответил. Они уже сворачивали на ее подъездную дорожку.

— Бен, — спросила она вдруг, — ты пишешь книгу о Марстен Хаузе?

Он засмеялся и поцеловал ее в кончик носа:

— Уже поздно.

— Я не хотела вынюхивать!

— Все в порядке. Но лучше в следующий раз… при свете.

— О’кей.

— Завтра в шесть.

Она взглянула на часы:

— Сегодня в шесть. Пока.

Подбежав к двери, она помахала рукой отъезжающей машине. Потом приписала в заказ молочнику сметану: с картошкой это прибавит класс завтрашнему обеду.

Прежде, чем войти в дом, она бросила еще один взгляд на Марстен Хауз.

В своей похожей на коробок комнате он разделся без света. Хорошая девушка. Первая хорошая девушка после смерти Миранды.

Прежде чем заснуть, он приподнялся на локте и взглянул в открытое окно мимо квадратной тени пишущей машинки и тонкой пачки рукописи рядом. Он специально попросил у Евы Миллер эту комнату: окно выходило прямо на Марстен Хауз.

Там все еще горел свет.

Ночью он видел тот же сон. В первый раз в Джерусалемз Лоте, и первый раз так ярко после смерти жены. Бег вверх по лестнице, ужасный скрип открывающейся двери, качающаяся фигура, внезапно открывшая отвратительные глаза — и он возвращается к дверям в медленной, мучительной панике сна…