Ночью разразился пришедший с запада шторм. Небо затянуло облаками, и спокойная Балтика стала набрасываться на галечный пляж. Трепещущие струи дождя хлестали по деревьям и грохотали по окнам гостиницы. Я сидел в своем темном номере, и мысли мои обратились к Рихарду Вагнеру, который за сто лет до этого в такую же погоду плыл из Риги в Лондон, и всего лишь в трех милях от этого места на него нашло вдохновение для создания его «Летучего голландца». В моей голове проносились слова баллады Сенты:

Эта параллель была слишком идеальной. Именно в тот момент где-то глубоко во мне возникло ощущение, что Адольф Гитлер и я достигли точки, где пути расходятся.

На следующее утро я рано поднялся с постели. К тому времени шторм уже прекратился, и я побрел к пляжу, чтобы подышать воздухом перед тем, как отправиться к своему поезду. На лодочной пристани примерно в ста метрах от отеля я встретил принцессу Викторию Луизу Брауншвейгскую – дочь кайзера и сестру Ауви. «Ваше высочество, мне надо поговорить с вами», – сказал я ей. И мы направились к концу причала и просидели там примерно полчаса, пока я рассказывал ей о своем совершенном разочаровании и своем убеждении, что для людей нашего консервативного склада осталось одно – отмежеваться от этой банды убийц.

Она ни в коей мере не разделяла моих тревог. «Все снова придет в норму, – отвечала она. – Возможно, это – поворот к лучшему. По крайней мере, мы избежали гражданской войны и избавились от этих опасных коричневорубашечников». Конечно, поэтому Гитлеру удалось отделаться после того, что он натворил. Огромное большинство поверило его объяснениям, что тем самым удалось избежать гражданской войны. Армия и правые элементы были готовы пропустить мимо ушей нарушения закона и смерти второстепенных Шлейхера и других не нацистов, потому что основная масса жертв относилась к пугающим и радикальным CA.

Та же атмосфера встретила меня по возвращении в Берлин. «Это было самое время – надо было провести уборку в доме – все командование CA было коррумпированным» – такого рода замечания слышал я, и не только от нацистов. Я был убежден, что этот режим никогда не восстановит престиж и международные позиции, которые он утратил из-за полного пренебрежения к юридической процедуре, какие бы преступления при этом ни приписывались жертвам. Я был намерен оставить свой пост, но Шахт, Нейрат, его госсекретарь Бюлов и другие уговорили меня остаться и продолжать использовать свое положение возле Гитлера как один из голосов разума. Политика очень схожа с парусной гонкой – таковы были их аргументы. Ветер в любой момент может поменяться, и, если ты выпрыгнул из лодки, ты уже не сможешь совершить решающий поворот руля. Даже Гюртнер, министр юстиции, которому пришлось ответить за многое в своем поведении, цеплялся за свое место, потому что боялся, что, если уйдет, какой-нибудь из этих дикарей возглавит его министерство, и вся юридическая система рухнет. «Это бесполезно, Ганфштенгль! Нам надо быть терпеливыми, – говорил он мне. – Сейчас, когда это позади, надо постараться снова собрать все по кусочкам».

Я всем надоел, стараясь составить полный список жертв. Я пытался провести межу между теми, чья смерть имела какую-то связь с властью, и теми, кто был убит просто из личной ненависти или из мести. Я докучал многим людям в Объединенном штабе связи Гесса, разговаривал с Кернером, госсекретарем Геринга, и пытался изложить свою точку зрения всем известным мне ветеранам партии. Все, что я получал, – безразличное пожимание плечами либо открытую наглость. Уцелевшие ни в коей степени не стыдились того, что произошло. Я слышал, как Аман хвастался за столом в канцелярии: «Да, мы отлично почистили эту банду!» И он даже заявил, что Гюнлейну, командиру нацистского моторизованного корпуса, еще повезло, что он смог удрать. Такова была атмосфера.

Я даже пробовал заручиться поддержкой Франсуа Понсе. Мы оказались в одной компании за обедом у сэра Эрика Фиппса в британском посольстве, и я проводил его в его послеобеденной прогулке до конца Унтер-ден-Линден и обратно. «Ваше превосходительство, – сказал я, – этот вопрос требует, чтобы в нем разобрались. Вы совершенно очевидно наводили по нему справки в связи с Ремом в радиовыступлении Гитлера. Почему бы вашему правительству не потребовать разъяснений? Тогда бы Гитлеру пришлось выложить все карты на стол, и мы бы знали, что правда, а что нет». Но он был слишком стар и мудр, чтобы сразу же каким-то образом оказать мне поддержку, но что-то в этом роде он сделал, хотя единственным результатом стало заявление германского правительства о том, что ведется расследование, в которое он, фактически, вовлечен не был.

Я несколько раз беседовал с фон Рейхенау и его коллегами из рейхсвера под впечатлением, что смерть Шлейхера должна была бы инициировать с их стороны требование проведения полного расследования ее обстоятельств. Но даже они были готовы отложить это либо отвлечь меня, получая заверения, что дела о всех незаконных действиях во время репрессий будут переданы в суд. Мы ждали неделями и месяцами, и, конечно, ничто не материализовалось. Я полагал, что Гельдорф может оказаться моим союзником, и как-то затащил его из коридора к себе в кабинет, чтобы выспросить, что знал он. Я рассказал ему, что, будучи в Америке, я прочел в первых сообщениях, что он был среди жертв. Гельдорф был моим хорошим другом и одним из наиболее разумно мыслящих членов партии, как это доказала его трагическая роль десять лет спустя в заговоре 20 июля. В этой ранней критической ситуации он предпочел осторожность и предостережение. «Позволь мне дать тебе, Ганфштенгль, один совет, – сказал он. – Перестань проявлять свою такую чертовскую пытливость! Людей это начинает раздражать. Я тебе скажу больше. Я видел один из списков, которые они составляли. И там было твое имя!»