Любовь обернулась ненавистью. Крушение любви превратило ее в злобную фурию.

– Мне не деньги твои нужны, – произнесла она, сверкая глазами, – а твоя любовь!

Ее голос захлебнулся плачем, и прежде, чем я успел что-либо сообразить, она бросила пачку денег на раскаленную докрасна жаровню, и банкноты вспыхнули ярким пламенем.

– Они сгорят дотла, как сгорит и умрет моя любовь к тебе, – сказала она. – Ты иностранец, немец, европеец, и ты думаешь, что деньги что-то значат, но для нас это лишь символ вашей глупости и жадности, которая заставляет вас думать, что деньги могут все!

Наблюдая, как ярко пылают эти двадцать тысяч, я пробормотал:

– Как пришли, так и ушли.

Я получил их за минуту, за минуту и потерял.

– И что? – сказала Селина. – Ты равнодушен к деньгам? И равнодушен к любви? У тебя на уме только война.

Но тут до нас донесся голос Ибрима, который стоял в коридоре за занавеской:

– Ты готов, amico?

– Одну минуту, друг! – крикнул я в ответ.

Селина прижалась ко мне, ее горячие губы коснулись моих в последнем мучительном поцелуе отречения.

– Это судьба, – прошептала она, затем отстранилась и быстро выбежала из комнаты.

Я никогда ее больше не видел.

В девять вечера я уже сидел на водительском сиденье джипа рядом с Ибримом. Абдул, Бен Омар и двадцать – тридцать человек гарнизона пещер тепло попрощались со мной крепкими рукопожатиями и пожеланиями: «Да защитит тебя Аллах!»

Я запустил мотор, и мы, не включая фар, выехали по каменистому руслу в пустыню. Ибрим указывал мне, куда ехать. Мне хватало света звезд, чтобы вести машину на приличной скорости.

Через полчаса мы увидели вдалеке огни. Ибрим цинично рассмеялся:

– Это бараки лагеря отдыха итальянских войск в Эль-Абьяре. Не беспокойся, они сейчас отдыхают, после того как драпали от самой египетской границы. (Имеется в виду разгром итальянцев в Киренаике британскими войсками в декабре 1940 года – марте 1941 года, после чего в дело пришлось вмешаться немцам – в апреле 1941 года Роммель выбил англичан из Ливии (кроме Тобрука). – Ред.)

Я не мог еще раз не подумать о том, как велика была ненависть арабов к итальянским солдатам. Еще большей была она к итальянским поселенцам.

Вскоре после того, как огни итальянского лагеря угасли в ночи, справа от нас вдалеке появились другие огни, которые Ибрим определил как огни аэродрома в Барке. Там было какое-то движение, иначе никто не стал бы зажигать свет, и Ибрима это обеспокоило: возможно, итальянцы готовили большую операцию против арабских повстанцев.

Прошло два часа после полуночи, когда мы въехали в окрестности Барки и остановились в нескольких километрах к западу от города, у дороги на Токру. Это была основная дорога, по которой, если ехать по побережью через Токру, можно было доехать до Бенгази. Другая дорога и железнодорожное полотно от Бенгази до Барки шли через Эль-Абьяр в тридцати – сорока километрах в глубине материка, но я решил не пользоваться ею, заметив активность на аэродроме в Эль-Абьяре. Выехав на дорогу в сторону Токры, я расстался с Ибримом, который намеревался пройти недалекий путь до Барки пешком. Прощаться с ним было нелегко. Он мне нравился больше всех арабов, с которыми я подружился, за его чувство юмора и особое мужество.

Положив руку мне на плечо, он сказал:

– Я надеюсь, ты к нам вернешься, amico. Тебе будет лучше путешествовать по пустыне с верблюжьим караваном, чем пытаться пересечь ее на машине. Ты всегда будешь дорогим гостем в нашей пещере или в нашем доме в Барке.

– Я посмотрю, как обстоят дела в Бенгази, – сказал я ему. – Мои планы могут измениться в любой момент, особенно если я нарвусь на пулю; но если я почувствую, что не смогу достать бензин и другие припасы в Бенгази, я могу вернуться в Дерну, а оттуда поеду на юг, к озеру Чад. Если попаду в серьезную переделку, попробую вновь связаться с вами, но кажется мне, друг мой, что вам и самим скоро придется отправиться в бега, если будете и дальше нападать на большие конвои. Но что бы ни случилось, я никогда не забуду вашей доброты!

– Да пребудет с тобой Аллах, друг, – сказал он, затем пожал мне руку и через минуту исчез в ночи.

Я запустил двигатель и, погруженный в раздумья, медленно поехал по дороге на Токру. Теперь я снова один без помощи и общества арабских патриотов. Я чувствовал себя очень одиноким, зная, что моя жизнь зависит только от моей собственной бдительности и что любой встреченный мной человек может оказаться врагом.

Я намеревался зайти к одному итальянцу в Бенгази, пожилому учителю музыки Россини. С ним и его женой я познакомился в их доме на окраине города, где мы прожили немало дней. Супруги Россини наверняка не слышали о моем дезертирстве, в этом я был уверен. Увидев меня в немецкой военной форме, они подумают, что я все еще посыльный. Я мог бы загнать свой джип в сад подальше от любопытных глаз, а меня они, несомненно, приютят на несколько ночей, пока я буду заниматься отправкой домой посылки.

Перед рассветом я подъехал к Токре. Вновь занимаясь привычным делом, я держал оружие наготове и снял пулемет с предохранителя, как только увидел первые городские лачуги.

Несмотря на холодную ночь, пальцы мои взмокли от пота, когда впереди меня замаячил фонарь, приказывая мне остановиться. Я не ожидал, что здесь может быть контрольно-пропускной пункт.

Когда машина остановилась у побеленной стены низкой хибарки, итальянский солдат, с фонарем «молния» в руках и по уши закутанный в шинель, появился рядом со мной.