Так и вышло, что я не убил отца. Никто из нас не решился. Вместо этого мы просто тянули время. Читали вслух, не зная, понимает ли он что-нибудь. Меняли подгузники, отмечали прием лекарств по графику на стене. Стояла адская жара, и мы то и дело переставляли вентиляторы, чтобы создать подобие сквозняка. Смотрели бейсбол по маленькому телевизору со сбитой настройкой — трава на поле казалась лиловой, и говорили отцу, что «Пираты» отлично выступают в этом сезоне. Обсуждали друг с другом его как никогда острый профиль. Наблюдали отцовские муки и ждали конца. И вот однажды, когда Док спал и храпел во сне, я оторвал взгляд от «Антологии американской поэзии XX века» и увидел в дверях высокую, дородную негритянку, а с ней черную девочку в темных очках. Ее я запомнил до мелочей — будто все случилось только вчера. Она была лет семи, как мне показалось, но выглядела сущей крохой. Розовое платьице едва доставало до костлявых коленок, а на каждой тощей лодыжке над замызганными тапочками виднелось по пластырю с героями мультиков (помню, там был пират Сэм с рыжими усищами и пистолетами в обеих руках). Темные очки, судя по виду, достались девчушке в довесок на блошином рынке: непомерно большие, они постоянно съезжали на нос, открывая глаза — застывшие, будто сонные, подернутые сизо-белой поволокой. Ее волосы были собраны на лбу во французские косички, на руке болтался пластиковый розовый чемоданчик с треснувшим боком. Она стояла на ногах, но в остальном казалась немногим здоровее моего отца, даже лицо ее было не шоколадным, а грязно-серым.

Женщину рядом с ней я помню плохо — все мое внимание поглотил ребенок. Ей могло быть хоть сорок, хоть шестьдесят. В памяти отложились только короткая стрижка-шар и общая невозмутимость, помимо этого же — ничего, я даже не запомнил цвет ее платья, если она вообще не была в брюках.

— Вы кто? — вырвалось у меня.

Вот так, по-дурацки, словно я не читал перед этим, а видел сны (правда, разница не столь велика).

В следующий миг у них за спиной возникла Труди и задала тот же вопрос. Ее тон был бодрее некуда. Рут, замыкавшая колонну, протянула лениво-назидательным тоном:

— Да скорее всего дверь распахнулась — засов еле держится. Вот они и зашли прямо с улицы.

Ральф, подойдя к Труди, оглянулся.

— Ну, теперь-то дверь закрыта. Должно быть, они заперли ее за собой.

Как будто это был довод в пользу вошедших.

— Сюда нельзя, — сказала Труди негритянке. — Мы заняты. У нас тут больной. Не знаю, что вам нужно, но я бы попросила вас уйти.

— Да и что за привычка — врываться к чужим людям? — добавил Ральф.

Они втроем столпились у дверей комнаты. Рут тронула женщину за плечо, не очень-то церемонясь.

— Если вы не уйдете сейчас же, мы вызовем полицию. Вы этого добиваетесь?

Негритянка не вняла предупреждению. Она подтолкнула девочку вперед и сказала:

— Четыре шага, прямо вперед. Там вроде шеста, смотри не споткнись. Считай вслух.

Девчушка стала считать шаги.

— Раз… два… три… четыре.

Она перешагнула подставку штатива для капельниц, даже не глядя под ноги — и вообще ни на что не глядя. Сквозь огромные, с барахолки, очки не очень-то посмотришь, да еще такими мутно-белыми глазами.

Девочка подошла так близко, что подол ее платьица скользнул по моей руке — легко, будто мысль. На меня пахнуло грязью, потом и… нездоровьем, как от отца. Я заметил у нее на руках темные пятна — не от расчесов, а от язв.

— Держи ее! — крикнул брат, но я не стал вмешиваться.

Все произошло в один миг. Девочка склонилась над постелью отца и поцеловала его ввалившуюся щеку. Не просто тронула губами, а приложилась и влажно чмокнула.

Ее пластиковый чемоданчик соскользнул с руки к отцовской голове, и он тут же открыл глаза. Позже Труди и Рут заявили, будто отца треснуло в висок — как тут не очнуться? Ральф усомнился, а я вовсе не поверил, потому что не услышал ни звука, ни шороха. В том чемоданчике ничего не было, кроме, может, салфетки.

— Ты кто, детка? — сипло спросил отец.

— Аяна, — ответила девочка.

— А я — Док.

Он взглянул на нее из недр своих темных пещер, но за те две недели, что мы пробыли в Форд-сити, я не видел у него в глазах большей ясности. Отец достиг той отметки, когда даже хоум-ран на последней минуте игры не стер бы их стеклянного блеска.

Труди протолкалась мимо негритянки и начала теснить меня, чтобы оттащить ребенка, который неожиданно вторгся в поле зрения умирающего. Я схватил ее за руку и сказал:

— Погоди.

— Чего ждать? Они — чужие люди!

— Я болею, мне пора, — сказала Аяна. Она снова поцеловала Дока и отступила на шаг, но в этот раз споткнулась об ножку штатива, чуть не свалив его и не свалившись сама. Труди поймала штатив, а я — девочку. В ней и веса-то никакого не было — лишь мудреная арматура костей, обтянутых кожей. Ее очки свалились мне на колени, и на краткий миг она подняла на меня незрячие глаза.

— А ты будь здоров, — сказала Аяна и приложилась ладонью к моим губам. Меня обожгло, точно углем, но я не отстранился. — Будь здоров.

— Аяна, идем, — окликнула женщина. — Пора уходить. Два шага. Сосчитай для меня.

— Раз… два.

Аяна надела очки и подперла их пальцем к переносице, откуда они вскоре грозили съехать. Женщина взяла ее за руку.

— У вас нынче благословенный день, — объявила она и посмотрела на меня. — Извините, что с вами так вышло. Просто для этого ребенка все мечты закончились.

Они вышли в гостиную, направляясь к дверям — женщина и девочка рука в руке. Ральф поплелся за ними, словно пастуший пес — не иначе убедиться, что все вещи целы. Рут и Труди нависали над отцом, который так и лежал с открытыми глазами.