Монетт прервал рассказ и взглянул на часы. Без четверти двенадцать… Священник предупредил, что собирается на ленч с друзьями, точнее, друзья обещали принести ленч ему.

— Отче, простите, что задерживаю. Хотелось бы изложить все покороче и побыстрее, но я не знаю как.

— Не волнуйся, сын мой, твоя история меня заинтриговала.

— Ваши друзья…

— Подождут, пока я занимаюсь делом Божьим. Сын мой, тот бродяга тебя обокрал?

— Он украл мой душевный покой. Это кражей считается?

— Безусловно. Так что он сделал?

— Ничего, просто смотрел в окно. Я сперва решил, что он дремлет, только, судя по всему, ошибся.

— А что сделал ты?

— Рассказал о жене, — ответил Монетт и тут же покачал головой. — Нет, я не рассказывал. Я трещал без умолку, безостановочно, бесконтрольно. Я… ну, вы понимаете. — Глядя на стиснутые до белизны ладони, Монетт лихорадочно подбирал слова. — Видите ли, я решил, что он глухонемой. Хоть всю душу наизнанку выверни, ни детального анализа, ни ненужного мнения, ни «мудрого» совета не последует. Мой попутчик был глух, нем, да еще задремал по дороге… Вот я и подумал: «Какого черта, можно нести все, что взбредет в мою проклятую голову!» Извините, отче! — поморщился Монетт, точно пристыженный висящей на стене карточкой.

— Что ты рассказал ему о своей жене? — уточнил священник.

— Что ей пятьдесят четыре, — отозвался Монетт. — А дальше… дальше начинается самый настоящий кошмар.

После Гардинера Мэнская автострада снова становится бесплатной и тянется на триста миль по сущему захолустью: лесам и полям, на которых стоят одинокие трейлеры со спутниковой тарелкой на крыше и грузовиком на блоках. Если не считать летний сезон, путешественников раз-два и обчелся, каждая машина превращается в маленькую планету среди бескрайней пустоты космоса. У Монетта возникла другая ассоциация (вероятно, под влиянием медали святого Христофора, подаренной Барб в далекие времена мира и спокойствия): он словно попал в исповедальню на колесах. Подобно большинству исповедующихся, к главному он приближался издалека и постепенно.

— Я женат, — начал он. — Мне пятьдесят пять, супруге пятьдесят четыре.

Под шорох «дворников» он обдумал сказанное.

— Пятьдесят четыре, Барбаре пятьдесят четыре! Мы женаты уже двадцать шесть лет и имеем одну дочь, замечательную Келси Энн. Она заканчивает «Кейс вестерн резерв», но я не представляю, каким образом оплачу последний год обучения, ведь две недели назад моя жена нежданно-негаданно съехала с катушек и превратилась в настоящую фурию. Оказалось, у нее бойфренд, они вместе уже целых два года. Этот тип учитель — ну, разумеется, кем еще ему быть?! — но Барб зовет его Ковбой Боб. Я-то думал, моя благоверная проводила свободное время в литературном кружке или на заседаниях Кооперативной службы пропаганды и внедрения, [52] а она хлестала текилу и плясала с мерзавцем Ковбоем!

Комедия, самая настоящая комедия в лучших традициях телесериалов, только глаза Монетга — сухие, как и должно мужчине — саднило, словно при сильном поллинозе. Попутчик сидел, повернувшись к окну, а теперь еще лбом к стеклу прислонился. Он наверняка спал. Почти наверняка.

Прежде Монетт не говорил об измене жены вслух. Келси по-прежнему ничего не знала, только разве теперь ее удержишь в блаженном неведении? Вокруг Барб стремительно сгущались тучи — перед отъездом Монетту звонили три журналиста, хотя ничего конкретного в СМИ еще не просочилось. Скоро ситуация изменится, но Монетт решил, пока возможно, отвечать на все вопросы «Извините, без комментариев», в основном чтобы пощадить собственную психику. Однако сейчас он трещал без умолку, и это приносило колоссальное облегчение, совсем как пение в душе. Ну или как обильная рвота.

— У меня постоянно вертится в голове, что ей пятьдесят четыре, — признался Монетт. — Другими словами, роман с Ковбоем, которого по-настоящему зовут Роберт Яндовски — черт, ну и имя! — она закрутила в пятьдесят два. В пятьдесят два года! По-моему, это возраст мудрых: женщине следует начисто забыть о грехах юности и взяться за ум, верно, дружище? Бифокальные очки, удаленный желчный пузырь, а она трахается с Яндовски в «Гроув-мотеле», где они вместе обосновались! Я купил ей уютный дом в Бакстоне с гаражом на две машины, взял напрокат «ауди», а она послала все к черту ради того, чтобы по четвергам напиваться в баре и до зари — ну или сколько силы позволяют! — трахаться с мерзавцем Ковбоем! В пятьдесят четыре года! А этому секс-гиганту целых шестьдесят!

Словно со стороны услышав свою болтовню, Монетт велел себе прекратить. Попутчик, однако, не пошевелился, лишь плотнее закутался в полупальто и опустил голову. Монетт понял: можно не прекращать. Он в машине, едет по межштатному шоссе № 95 западнее Огасты, его попутчик глухонемой — почему бы не болтать, раз хочется?

И он болтал.

— Барб во всем призналась. Ни капли бравады, но и ни капли стыда — она была спокойна, может, чуть подавлена. Думаю, она до сих пор не рассталась с иллюзиями. Сказала, отчасти вина на мне… К чему отрицать, я вечно в разъездах, за год по триста дней дома отсутствую. Барб постоянно одна, наша единственная дочка окончила школу, оперилась и вылетела из гнезда. Короче, и Ковбой Боб, и остальное на моей совести.

В висках застучало, нос забился, и Монетт чихнул так, что перед глазами появились черные точки. Носу, увы, не полегчало, зато полегчало голове. Оказывается, попутчик — это здорово! Конечно, можно болтать и в пустой машине, только ведь…

— Только ведь это не одно и то же, — сказал Монетт расплывчатой фигуре за непрозрачной сеткой, затем посмотрел прямо перед собой и глаза уперлись в текст на карточке: «ПОТОМУ ЧТО ВСЕ СОГРЕШИЛИ И ЛИШЕНЫ СЛАВЫ БОЖИЕЙ». — Понимаете, отче?