Полевая кухня действительно появилась. Были выданы огромные порции ливерной колбасы с размятой картошкой. Поскольку численность роты не соответствовала штатной, то порции убитых и раненых были выданы живым. В случае с ужином это не имело особого значения, поскольку человек все равно не может съесть за один раз больше, чем может. Однако в том, что касалось шнапса, табака и сухих фронтовых пайков, то оставшиеся в живых насладились как следует. Многие отцы семейств даже выслали излишек продовольствия домой. Я тоже отправил посылку своей девятилетней сестре Лизль.

Особую радость доставила раздача почты. Во время отступления она до нас не доходила. За три дня я получил 25 писем. 8 октября я смог ответить на пять писем от матери. В своем письме я сообщал о том, что физическое перенапряжение должно было скоро подойти к концу. Но мы все еще продолжали жить без каких-либо дополнительных удобств. Проблемы с умыванием и бритьем оставались прежними.

Прибыло подкрепление. К моему удивлению, среди вновь прибывших были люди из Лотарингии и Люксембурга. Их родина являлась частью Рейха, и они подлежали призыву на военную службу. Особого энтузиазма среди них не наблюдалось. Большинство из них испытывало тревогу и было плохо подготовлено. Отрадное впечатление произвел высокий белокурый человек из Дуделинга, который сразу же встал на ноги и хорошо освоился с обстановкой. С другой стороны, ночью исчез один унтер-офицер. Никто не видел, как он уходил. Качмарек, уроженец Верхней Силезии, которому было около 40 лет, хорошо говорил по-польски и по-русски, и пробыл на фронте только несколько недель. До этого он всегда находился в обозе. Мне было больно сознавать, что скорее всего он перебежал к врагу.

Ранним утром 5 октября я был разбужен треском наших MG 42 и четким звуком стрельбы русских автоматов. С двумя связными я бросился к главной траншее. Ко мне подбежал курсант-стажер и встретил меня словами: «Здесь иваны!» Я схватил его за грудь, сказал, что он должен следовать за мной, и поспешил дальше. В траншее лежал убитый русский. С автоматом на изготовку я начал осматривать траншею. Один из моих связных крикнул: «Вот они!» Мы немного опоздали. Наш надежный фельдфебель Гейслер уже успел отбить атаку штурмовой группы противника.

Последние два ивана рухнули на нейтральной полосе под нашим огнем. Двое сдались в плен. Трое лежали в траншее мертвыми, среди них командир, младший лейтенант. Мы просмотрели его документы. Новички, которые еще ни разу не видели убитых русских, подошли к трупам с опаской и любопытством. Их поразила примитивность русского снаряжения. Мы, «старики», удивлялись непомерно большим погонам младшего лейтенанта. В предыдущем году этих традиционно русских знаков различия не было. Они появились после заявления Сталина о «Великой Отечественной войне», когда «земля рабочих и крестьян» снова стала «матушкой Россией», которая оказалась в опасности и призвала своих сыновей.

Вечером на наш участок прибыл командир полка подполковник Дорн, который принял доклад об утреннем визите противника. Правда, он не называл меня «малышом», как это делал летом Новак, но, как и Новак, действительно относился ко мне с отеческой заботой. На ремне у Дорна висела фляжка, из которой он предложил нам выпить. Это был хороший, согревающий коньяк.

Надежды на период отдыха на этом участке оказались несостоятельными. В ночь на 12 октября нас сменили и отвели в тыловую зону, в деревню, расположенную в 10 километрах от линии фронта. До полудня нам удалось поспать без помех со стороны противника. Переброска на грузовиках к северу планировалась на вторую половину дня. В это время там шли бои, которые вошли в историю войны в России как «сражение за Смоленское шоссе». Обстановка сложилась критическая.

Русские продолжали атаковать и в нескольких местах прорвали нашу оборону.

Ночь на 13 октября мы провели в поселке Ленино. рота была пополнена до 70 человек, и я нашел для них две комнаты в русском доме. Теснота была ужасной. Спать было можно только на одном боку и всем повернувшись в одну сторону. Перевернуться было невозможно, потому что тогда должен был зашевелиться весь ряд. Отвратительный запах, теснота и вши не позволили нашему отдыху стать полноценным сном. Постоянно кто-нибудь вздрагивал, измученный вшами. Вдобавок появилась еще и «сова», советский биплан, хорошо известный нам по опыту окопной войны. После своей поездки верхом возле Ельни я стал чувствительным к этому самолету, так что надежды заснуть у меня не было. «Сова» действительно сбросила несколько осколочных бомб. Одна из них попала в соломенную крышу нашего дома. К счастью, она не взорвалась, иначе последствия были бы для нас очень тяжелыми.

Днем мимо нас со своей батареей проследовал обер-лейтенант Рауприх, мой знакомый по строительному штабу. Я остановил его и расспросил об обстановке. Он сказал, что его артиллерийский полк получил приказ занять огневые позиции. Были и другие новости. Шел третий этап сражения за Смоленское шоссе. Недалеко от того места в бой была введена польская дивизия, а также советские женские подразделения. Рауприх сказал, что сам видел женщин-военнопленных. Он не удивлялся, что русские имели возможность поддерживать темп наступления и в то же время вести оборонительные бои. Еще он рассказал о том, как из-за нехватки транспорта командование противника заставляло местных женщин, стариков и детей перекатывать по дорогам бочки с бензином.

С наступлением темноты я, как было приказано, выдвинулся со своей ротой вперед. Надо было создать еще один рубеж обороны перед участком прорыва. Мы вырыли себе окопы, и солдаты принесли сена и соломы, чтобы сделать их теплее и мягче. Солнце еще пригревало, но ночи становились все холоднее. Тем временем из ближнего тыла нам доставили шинели. Мы не могли снимать их днем, потому что их было некуда положить. Поэтому, при суточных перепадах температур до 20 градусов, мы должны были находиться в одной и той же одежде.