— А сейчас послушать можно? — робко попросил я.

Он улыбнулся и кивнул.

— Пойдем.

Он привел меня в тесную каморку.

— Слушай, как поет русская душа здесь, в Америке!

Кажется, и ему самому хотелось послушать эту песню. Из патефонного ящика полились звуки, полные тоски и боли.

— Русская душа, — с нежностью повторял старик, вытирая слезы. — Одиноко, ох как одиноко в этой стране русскому!

— А детей у вас нет? — спросил я.

— Есть, как же… — пробормотал он. — Но они «Черного ворона» не слушают — не нужен он им…

И такая тоска прозвучала в этих словах, что я положил руку ему на плечо. Старик тихонько потрепал меня по руке.

— Можно еще разок поставить пластинку?

Он с радостью согласился.

— Пожалуйста, переведите мне, о чем там поется, — попросил я.

— Ты и так понимаешь ее, сердцем понимаешь, но я переведу.

Звучала песня, а старик говорил мне:

— Солдат умирает, а над ним кружит черный ворон. Ворон ждет его смерти. Нет, говорит солдат, не время еще. А ворон все кружит, выжидает. Солдат чувствует, что конец его близок. Он вспоминает о своих родных, о матери, жене. — Я словно видел перед собой этого умирающего солдата. — Он говорит ворону: «Лети и передай привет матери, а жене скажи, что пуля обручила меня с другою».

Он поглядел на меня.

— Ты плачешь? Полно, мальчик, полно, это ведь только песня, хотя и печальная.

— Так жалко солдата, — сказал я, вытирая слезы.

— Ах, солдата! — Старик обнял меня за плечи.

— Сколько стоит пластинка? — Я сунул руку в карман, вытащил мелочь, пересчитал. — У меня здесь доллар и пятьдесят центов… и еще пять центов. Этого хватит? — Я умоляюще посмотрел на него.

— Хватит с лихвой… — Он собрал монетки и протянул их мне обратно. — Купи на них что тебе нравится. Пусть это будет подарком от старика тому, кто полюбил чудесную русскую песню!

Я забрал монетки и робко поцеловал его.

— Счастливчик твой папа! — пробормотал он. Я ушел, прижимая к груди «Черного ворона», а старик грустно смотрел мне вслед.

Нет, папа не был счастливчиком: придя домой, я узнал, что ворон все-таки настиг свою жертву.

В коридоре я услыхал плач и грубый мужской голос. Плакала наша соседка миссис Ривкин, а какой-то мужчина говорил:

— Я ведь только выполняю свои обязанности.

— Но где мне уложить детей? — горестно сетовала миссис Ривкин.

Мы с мамой бросились к двери. Миссис Ривкин, в окружении перепуганных ребятишек, стояла перед краснолицым рябым человеком в синей рубахе и умоляла не выселять их.

Сколько таких сцен я видел, проходя по улицам! И как стыдился своей беспомощности! Лица «опозоренных», сгрудившихся вокруг жалкого домашнего скарба, тоже выражали глубокий стыд. Бедняки стыдились своей бедности, хотя вокруг все были такими же бедняками. А домовладельцы не испытывали никакого стыда.

— Какое им дело до того, что муж миссис Ривкин потерял работу? — втолковывал несчастной женщине сердитый шериф. Раньше подобные объяснения казались разумными. Но теперь против них восставала сама человечность.

Я приблизился к шерифу. Вид у него суровый, но он ведь тоже человек. Надо пробуждать в людях доброту. Я заговорил языком толстовских персонажей:

— И вам не совестно? Неужели у вас достанет жестокости выгнать ее на улицу?

Шериф растерялся. Он ожидал угроз, возмущения, а тут вдруг кто-то взывает к его совести Он не знал, что я начитался Толстого.

— Умничаешь, парень, а? У меня, может, жалости побольше твоего, ясно? Побольше! Так что лучше помалкивай!

Миссис Ривкин глядела на меня с благодарностью, но без всякой надежды. Мама же сияла от гордости. Вот она, истинно русская отзывчивость! Я не смутился. Перед моим мысленным взором проходили все оставшиеся без крова люди, которых я встречал на улицах, — я был их заступником и защитником.

— Я не допущу, чтобы вы ее выгнали, — сказал я непререкаемым тоном.

— А, так ты коммунист! — обрадовался шериф.

Брошено это было как страшное оскорбление, как угроза. Но ни угрозы, ни оскорбления я не ощутил. Коммунист был для меня кем-то вроде Робин Гуда. Как и все прочие, я знал, в какой стране не выбрасывают людей на улицу.

— Конечно, коммунист! — солгал я.

Шериф испугался. Он поверил! Мама тоже приняла услышанное за чистую монету. Я назвался коммунистом — значит, это правда!

Я и сам думал так же. Подобными признаниями не бросаются. Я не раз видел, как храбро и самоотверженно действуют коммунисты.

Похоже, они знали виновников, знали, с кем бороться. Кто виноват? Кто? Все искали ответа на этот вопрос. И прежде всего надо было всем растолковать, что сами несчастные в своем позоре неповинны Эта простая истина превращала пристыженных потерпевших в грозных обвинителей.

Я наблюдал эти превращения, происходившие словно по волшебству, и восхищался волшебниками. В них жила человечность толстовских героев, но она не делала их слабыми. Что же придает доброте силу? Что делает мягких крепче стали? Мягкость мне приелась. Не раз я задавался вопросом: «А готов ли я стать коммунистом?» Иными словами: «Хватит ли у меня мужества делать то, что нужно?» Я понимал, как велика пропасть между «знать» и «делать». Самые благородные намерения она превращает в пустые мечты. «Делать» означает не давать спуску сердитым шерифам. Я знал, кто стоит за такими шерифами, и боялся этих блюстителей закона и порядка. Мне случалось видеть их за работой. Толстого они не читали.