— Спасибо, Молина… Похоже, мне уже лучше…

— Не волнуйся. Ты и так уже все здесь загадил. Скажешь, когда закончишь, я помогу тебе вытереться.

— Все?

— Вроде да… Что-то я замерзаю.

— Возьми мое полотенце. С ним хоть как-то согреешься.

— Спасибо.

— Но сперва перевернись, чтобы я мог тебя вытереть. Если ты и вправду закончил.

— Лучше подожди немного… Молина, прости, что смеялся над тобой, когда мы говорили про болеро.

— Нашел время обсуждать…

— Слушай, похоже, все, но давай я сам вытрусь… если только не начну терять сознание, когда подниму голову.

— Давай медленно…

— Нет, я слишком слаб, придется тебе…

— Я все сделаю, не волнуйся. Полежи.

— Спасибо…

— Ладно… вот здесь, и немного еще вот здесь… повернись аккуратно… вот. На матрас ничего не попало, так что все не так уж и страшно. К счастью, у нас много воды. Я могу намочить простыню и вытереть тебя, это просто.

— Даже не знаю, что сказать.

— Ладно тебе. Так… приподнимись немного. Вот так… замечательно.

— Даже не представляешь, как ты мне помог, потому что у меня совсем нет сил дойти до душа.

— Ну и что, можешь просто обтереться водой здесь.

— А-а… а-а, мокрая простыня такая холодная.

— Раздвинь-ка немного ноги… Вот так.

— Тебе не противно?

— Лежи тихо. Сейчас намочу простыню… Вот так…

— Ну вот, совсем чистый… Теперь сухим концом… Жаль, что у-меня не осталось талька.

— Ничего. Оказывается, так здорово быть сухим.

— Хорошо, остался еще один сухой кончик простыни, которым можно обтереться… Вот так. Теперь ты сухой и довольный.

— Мне правда лучше. Спасибо, дружище.

— Погоди… вот… дай заверну тебя в полотенца, как грудничка. Вот так… Приподнимись немного.

— Нормально?

— Нормально… Подожди… а теперь другую сторону, чтобы ты не простудился. Тебе удобно?

— Угу, здорово… Спасибо тебе.

— И не шевелись, пока головокружение не пройдет.

— Посмотрим. Я думаю, скоро должно стать лучше.

— Если чего надо будет, говори. А сам не рыпайся.

— Обещаю больше не смеяться над твоими болеро. Мне понравились слова той песни, что ты пел… Они ничего.

— Мне особенно нравятся «И я думаю… помнишь ли ты грустные мечты… об этой странной любви…». Чудесно, правда?

— Знаешь что?.. Я как-то менял пеленки маленькому сыну нашего товарища. Того, которого убили. Мы все прятались в одной квартире: он, его жена и их сын… Кто знает, что с ним сталось? Ему сейчас года три, не больше. Такой симпатичный малыш… А самое плохое, что я никому не могу об этом написать, потому что любое мое высказывание может их скомпрометировать… или, что еще хуже, выдать.

— А ты не можешь написать своей девушке?

— Это еще опасней. Она сейчас возглавляет группу. Нет, ей писать нельзя, никому нельзя. Как пелось в твоем болеро: «потому что жизнь уже не вернет тебя», потому что я уже никогда не смогу написать тому приятелю или поговорить с ним.

— Вообще-то там поется: «хотя, может быть, мы никогда больше не увидимся…»

— «Никогда»! Какое ужасное слово. До сих пор я и не предполагал… каким ужасным… оно… может быть-прости…

— Ничего, Валентин, сбрось груз с сердца, поплачь, это полезно.

— Так погано на душе… А я ничего не могу поделать, заперт здесь, не могу даже… позаботиться о его жене, ма… маленьком… ребенке… Дружище, это так… ужасно…

— Что же мы можем поделать?

— Молина, помоги мне… высунуть руку… из-под полотенца…

— Зачем?

— Дай мне… дай мне свою руку.

— Давай, держись.

— Просто меня всего трясет.

— Ну и что, пусть трясет, если тебе от этого легче…

— Но есть еще кое-что, что меня беспокоит. Нечто ужасное, отвратительное…

— Расскажи, сбрось груз с плеч.

— Это та… от которой я бы очень хотел получить письмо… с которой я бы хотел быть вместе, обнять ее… она не моя девушка… не моя. Это та, другая… про которую я тебе рассказывал, говорил, что хочу ее видеть.

— Это ведь просто твои чувства…

— Да… потому что я много говорю… но где-то глубоко внутри я… мне по-настоящему нравится… совсем другая женщина. Внутри я точно такой же, как те ублюдки-реакционеры, что убили нашего друга… Я ничем от них не отличаюсь.