– Хорошо бы Ушкуй вернулся поскорее. Не в обиду, все-таки чудной вы народ, корабельщики. Я никак в толк не возьму, как мог такой великий мореход, как Йоарр, взять да перекинуться со всей ватагой в дне-двух от ближайшей деревни?

– Не знаю, какой ему конец пришел, не знаю, – Виктрид покачал головой.

Разногласие с белым медведем стоило ему и большей части уха со стороны лица, исполосованной когтями. «Он с тем зверем поспорил, что ли, на свой глаз, что тот ему ухо не оторвет?» – пронеслось незваное в голове Хельги.

– После первой зимовки, на нашем кнорре поднялся бунт, меня, Раудара, и еще нескольких связали и попытались идти на юг, но море в то лето полностью не открылось. Шли по заприпайной прогалине, потом по разводьям, без лота, и намертво сели на мель. Всего виках в пятидесяти, откуда начали. А от Йоарровой ватаги мы больше ничего не слышали, ничего. Скажу еще, что мы все были как не в себе, будто наяву бредили – может, еда испортилась, может, заговор. Защитнику Выдр, ему дух Бергтуна-плотника рассказал, что припасы наши кто-то еще в Энгульсее заговорил.

– А наверняка это дух Бергтуна? – с опаской спросил ярл.

– Наверняка. У Защитника и нож его. Потом, как Защитник в нашу деревню приехал, он мне его показал.

– Нож?

– Да нет, духа. Ну, сначала нож, потом духа. Почему Защитник ко мне за советом-то шел – ему нужно этого духа переправить обратно на Энгульсей, чтоб заговор, заговор снять. Уу, вон и Ушкуй с Живорадом.

Хельги повернулся к горам (скорее, холмам). Перед ними и впрямь можно было при наличии живого воображения угадать двоих на лыжах, отталкивавшихся копьями и тащивших за собой что-то большое.

– Погоди, как он тебе духа-то показал?

– Обыкновенно. Строится палатка из свежих шкур олених, шаманы день-два постятся, потом под ночь с бубнами и дудками входят в нее, вместе поют, камлают, и духи являются. При Защитнике Выдр два духа. Первый – это Бергтун, только его медведь, медведь подрал еще хуже, чем меня, а так и одежа Бергтунова, и голос. Второй дух у него с бздырью…

– Выдра?

– Что ж в выдре, выдре-то за бзжырь? Нет, это черный котенок, с желтыми ушами, и клыки, как два ножа.

– А его ты тоже видел?

– Да как сейчас тебя!

Хельги пришла в голову замечательная придумка на предмет проверки, насколько все разговоры о духах соответствуют чему-то хоть, может, и неощутимому, но доподлинному. Он спросил:

– А этого духа ты встретил до того, как Защитник рассказал, как он должен выглядеть?

– И да, и нет. Когда два сильных шамана камлают, вокруг палатки столько духов собирается, ее аж трясом, трясом трясет. Он мне в их толпе показал этого котенка.

Хельги разочарованно вздохнул – задумка не разрешила вопрос однозначно. Он решил собрать дополнительные сведения о мире духов, пока Ушкуй и Живорад не дотащили до лагеря… то, что они тащили:

– А твой дух какой, и как ты его встретил?

– Собака белая, большая, чье имя нельзя называть.

– Так тебе богиня покровительствует?

– Выходит, да. Пожалела она меня. Короче, зимовка после бунта, зимовка была тяжелая. Корабельный пес, Саур, умел находить тюленьи лунки во льду, и Раудар мог охотиться с ним на тюленей. С бунтовщиками пес охотиться наотрез отказывался, да и знахарь им был нужен, так что нас скоро освободили. Тюленей на всех не хватало, еду из запаянных оловянных мисок мы уже старались не есть, и голод пришел. Потом ледяное поле стало трещать, лед на дыбы поднимался, поднимался, и одной ночью корабль раздавил. Раудар придумал из обломков сани сделать, в них покласть, что мы успели на лед снести, и идти на юг. Так бунт и кончился, только на юг путь слишком долгий оказался. Мы на запад приняли с перебором, мимо земли прошли, в залив. Многие еще меня не слушали, спали в шерстяном белье, не раздеваясь, а на холоде твой первый враг…

– Сырость, – ответ был очевиден для Хельги.

– Кашлять, кашлять начали, – с видимой болью на исполосованном шрамами от медвежьих когтей лице продолжил одноглазый знахарь. – Отставать от саней, и падать. Один за другим, один за другим…

– Так как же ты Собаку-то встретил? – ярл опасался, что шаман заплачет.

– Когда остались только мы вдвоем с Раударом, сани пришлось бросить. Тюлени кончились, Саур так ослабел, что мы его вдвоем на волокуше тянули вместе со спальниками, копьями, и сменой одежды. Потом я упал. Лежу, лежу в снегу, вдруг так хорошо, тепло стало, и я чувствую, кто-то меня по лицу гладит. Открываю глаза, а это дева в шапке из белого меха, в белой шубке, глаза синие, слегка раскосые, говорит: «Нечего в снегу валяться-то, вставай, помощь близко!» Закрываю глаза, чтобы силы собрать. Нет, нет сил. Снова мне кто-то лицо трогает. Открываю глаза, а это белая собака меня лижет, а глаза те же – синие, чуть раскосые. Собрал я последнюю мочь, встал, рядом волокуша, Раудар лежит, Саур, а у окоема охотник как раз на собаках едет, Мерзлые Сопли его зовут по-нашему. Я ему замахал, замахал. Охотник меня увидел, подобрал нас, отвез в деревню. А не встань я, все трое бы там и сдохли.

– Да, непростое дело, – Хельги задумался о том, почему важность белой собаки оказалась чуть ли не единственной общей чертой воззрений на божественное по эту и по ту сторону моря.

Живорад и Ушкуй тем временем приблизились к берегу реки и костру достаточно, чтобы можно было разглядеть их добычу. Туша, привязанная к двум жердинам, чтоб было сподручнее тащить по снегу, чем-то напоминала волчью, но была не по-волчьи большой и длинной, размером скорее с небольшую лошадь, вроде кромсхавнских. Хельги попытался вспомнить, как они назывались – если конь зовется понь, значит, его подруга-кобыла будет побыла?