Двое испанцев вышли навстречу нашим послам. По моим прикидкам, обоим было лет по тридцать пять, и одеты они были, как я понимаю теперь, богато. Оба в бархатных шляпах и плащах, камзолах с длинными рукавами, пышных панталонах из тонкой шерсти и высоких, до бедра, кожаных сапогах. Первый испанец был рослый, выше меня, широкоплечий и мускулистый, он примечательно выделялся своей густой золотистой шевелюрой и бородой, пламеневшей в лучах солнца. Глаза у него были ярко-голубыми, а черты лица, невзирая на бледность кожи, весьма выразительными. Местные тотонаки за его солнечный облик прозвали этого пришельца Тескатлипокой, именно так звали их бога солнца. Мы, вновь прибывшие, естественно, приняли его за вождя белых людей, но скоро выяснилось, что этот человек, а звали его Педро де Альварадо, лишь второй после командира. Другой испанец внешность имел не столь впечатляющую, ибо был ниже ростом, кривоног и со впалой грудью. Кожа его оказалась еще более бледной, и ее резко оттеняли черные волосы и борода. Бесцветные глаза казались отстраненными и далекими, как зимнее небо с серыми облаками. Однако эта весьма невзрачная с виду личность представилась нам торжественно: капитан дон Эрнан Кортес Медельин-Эстремадурский [20] , прибывший из Сантьяго-де-Куба как представитель его величества дона Карлоса, императора Священной Римской империи и короля Испании.

В то время, как я уже говорил, все эти длинные громкие титулы и названия мало что нам говорили, хотя их и специально повторили для нас на ксайю и науатль два переводчика, державшиеся позади Кортеса и Альварадо. Первый был белым человеком с изрытым оспинами лицом, одетым в обычной манере испанских солдат. Вторым, точнее, второй оказалась молодая индейская женщина, одетая в простую желтую блузу и юбку, но вот волосы ее имели необычный рыжевато-каштановый цвет, почти столь же яркий, как у Альварадо. Из всех многочисленных местных женщин, подаренных испанцам правителями табасков и тотонаков, эта нравилась чужеземцам больше всех, ибо волосы ее были, по их словам, рыжими, «как у шлюх в Сантьяго-де-Куба».

Однако я догадался, что девушка попросту выкрасилась в рыжий цвет с помощью отвара семян ачиотля. И сразу узнал обоих переводчиков. Мужчиной оказался тот самый Херонимо де Агиляр, который был вынужденным гостем ксайю на протяжении восьми лет. Как выяснилось, Кортес, прежде чем явиться в земли ольмеков, а потом сюда, сначала побывал в Тихоо, где и вызволил соотечественника. Товарищ Агиляра по плену, Герреро, скончался от той самой оспы, которой сам заразил страну майя. Рыжеволосая девушка, ей к тому времени уже минуло примерно двадцать три года, по-прежнему миниатюрная и привлекательная, была той самой рабыней Ке-Малинали, которую я встретил на пути в Тихоо восемь лет тому назад.

Когда говорил Кортес, то Агиляр переводил его слова на ломаный ксайю, которому он выучился в плену, а Ке-Малинали переводила все на науатль. Когда говорили наши послы, перевод осуществлялся в обратном порядке. Мне потребовалось не так уж много времени, чтобы понять, что слова всех участников переговоров зачастую давались неточно, причем не всегда из-за плохого знания языков. Однако я ничего не сказал, а никто из переводчиков не выделил меня среди прочих носильщиков. И это меня до поры до времени вполне устраивало.

Я наблюдал за тем, как послы Мешико приступили к церемонии преподнесения Кортесу даров Мотекусомы, и от меня не укрылось, что блеск жадности оживил даже холодные глаза испанского вождя. Когда носильщики один за другим стали снимать поклажу и открывать тюки, показывая золотой и серебряный гонги, изделия из перьев, драгоценные камни и ювелирные украшения, Кортес сказал Альварадо:

— Позови фламандского гранильщика!

И вскоре к ним подошел еще один белый человек, который, очевидно, отправился с испанцами с одной-единственной целью — оценивать сокровища, которые они могли найти в этих землях. Хоть его и назвали фламандцем, говорил этот человек по-испански. Его слова нам не переводили, но я уловил их общий смысл.

Гранильщик заявил, что золотые и серебряные изделия обладают большой ценностью, точно так же, как жемчужины, опалы и бирюза. Изумруды, топазы и аметисты — более всего изумруды! — стоят еще больше, хотя он предпочел бы огранить камни, вместо того чтобы изготавливать из них миниатюрные цветы, животных и тому подобное. Головные уборы и мантии из перьев, по его предположению, могли представлять интерес как диковины, в качестве музейных экспонатов. Многие искусно обработанные жадеиты фламандец пренебрежительно отмел в сторону, хотя Ке-Малинали и пыталась объяснить, что ритуальное значение этих предметов делает их самыми драгоценными дарами.

Ювелир даже не стал слушать девушку и сказал Кортесу:

— Это не только не китайский, но даже не ложный нефрит, а всего лишь резной зеленый змеевик. Думаю, капитан, все эти камушки едва ли стоят больше стакана тех бус, что идут у нас на обмен.

Я не знал тогда, что такое стакан, и по-прежнему не знаю, что обозначает слово «китайский», однако прекрасно понимаю, что наши жадеиты обладали лишь ритуальной ценностью. Теперь, конечно, и того нет: жадеиты превратились в детские игрушки да точильные камни. Но в то время они кое-что для нас значили, и меня возмущало, как белые люди оценивали наши дары: словно мы были назойливыми торговцами, старавшимися навязать им неходовой товар.

Еще больше огорчало полное безразличие испанцев к нашим дарам как к произведениям искусства, ценность каждого предмета определялась в их глазах лишь весом пошедшего на его изготовление золота.

Эти невежды выламывали драгоценные камни из золотых и серебряных оправ, ссыпали рассортированные самоцветы в мешки, а изумительно тонкой работы золотые и серебряные изделия тут же сплющивали, сваливали в большие каменные сосуды и, раздувая жар с помощью кожаных мехов, расплавляли. Тем временем ювелир и его подручные делали во влажном прибрежном песке прямоугольные углубления, куда и выливали жидкий металл, чтобы он остыл и затвердел.