Они только что убили особиста и теперь не знали, что делать.

— Пошел я топиться! — подумал Фролыч и повернулся к двери каюты, не в силах больше смотреть на лежащего чекиста с закатившимися глазами. — Не ботаник ты, Василич, не ботаник! — вздохнул он, взглянув на белое сморщенное полотно, когда-то бывшее румяным анфасом и волевым профилем его друга.

— Думаешь, ошиблись? — ойкнул Василич.

— А ты их цвет помнишь? Точно желтые или красноватые? — тужился Фролыч.

В тот день, за сутки до выхода «Азии» в первый поход, они пошли на окраину Балтийска, чтобы отметить на природе предстоящий переход через три океана. Посидев, как полагается советским офицерам, в кустах с двумя белыми подругами по фамилии Литр, друзья, почувствовав, что солнце совсем опустилось, даже больше, чем они сами, ломанулись тропой хунвейбина через лесопосадку домой, на еще пахнущий заводской краской ССВ-493. В этой гуще Василич и заметил куст, изрядно беременный ягодой.

— Облепиха! — обрадовался Василич, но тут же засомневался. — Это ж не Приморье! Здесь она растет? Похожа, однако… Давай нарвем!

Быстро нарезав веток ножом и набив ими целлофановый пакет, друзья вскоре были на борту корабля в своей каюте. Ягоду отделили от веток, засыпали ею трехлитровую банку и, естественно, залили спиртом. Именно так и никак иначе готовится варенье на Флоте!

Достали напиток из рундука нескоро, только услышав контрольную команду: «Широта ноль градусов…. Товсь…. Ноль! Есть пересечение Экватора! Команде построиться на юте для празднования Дня Нептуна!» Изможденные после лазания через чистилище под знойным африканским солнцем, отмывшись от мазута, Фролыч и Василич наконец закрыли дверь каюты, наслаждаясь прохладой от кондиционера и предвкушая, ибо не вкушать в такой день — преступление. В банке оказалась жидкость ярко-желтого цвета, подобная современному апельсиновому соку, что и вызвало их первое подозрение — советский орандж джюс тех времен был более надежного, унитарного для всех соков светло-коричневого цвета. Понюхали и застыли — не пахло ничем, совсем, даже «шилом». Разлили по полстакана и, зажмурившись, отпили по глотку…

— Амброзия! — крякнул Фролыч и всадил остаток в место для приема пищи.

Чудо-настойка была легка, в меру сладка и пилась, как чай! Потянувшись к банке для повтора, он услышал страшное, почти приговор.

— Фролыч, что-то мне кажется, что это была волчья ягода! — убил его Василич. Оттенка сатиры или юмора в его голосе не было. Были только кости с черепом на голубом фоне его глаз.

— Да нет, фигня! Мы же пока живы! — неудачно попытался успокоить его Фролыч. — Вообще-то, странный какой-то вкус… А давай кого-нибудь, кто в ботанике разбирается, позовем попробовать.

Выглянули в коридор. Там, естественно, оказался особист.

— Витьк, а Витьк? Выпить хочешь? — неуверенно спросили его.

Витька захотел. Очень! Поэтому предложенные полстакана хряпнул разом, после чего и ответил на их вопрос: «Однозначно — облепиха! У сливы другой вкус! Наливай еще!»

Обрадованные, друзья налили чекисту полный стакан. Тот сел поудобнее на койку и благостно влил жидкость в святая святых, то есть — в себя.

Стало так хорошо и тепло на душе, что, проигнорировав присутствие контролирующего органа, налили по стакану и себе. Чокнулись, включили подъемные механизмы рук и ЗАСТЫЛИ: Витек, пустив слюну, закатил глаза и медленно сполз по переборке! Дальше была тишина — жуткая, зверская тишина.

— Кажется, это была волчья ягода… Отморячились! — прошептал Фролыч, подумав, что пора топиться.

— Кто? — не понял друг.

— Он — точно, а мы — наверняка. Не ботаник ты, Василич, не ботаник…

— Думаешь, ошиблись? — ойкнул Василич.

— А ты их цвет помнишь? Точно желтые или красноватые? — тужился Фролыч.

— Хрен его знает, вроде желтый. Может, обойдется? — всхлипнул друг.

— Нет, это редкий песец, стопроцентный. Смотри, как побелел!

Несчастные еще минуту стояли как вкопанные, пока не поняли, что перед тем, как топиться, надо сбегать за доктором. Они уже были в двери, когда вдруг услышали «Хр-р-р-р-р-р-р» — протяжный богатырский храп из угла каюты.

— Ты знаешь, — сказал мне Фролыч при встрече, — с тех пор я люблю храпящих особистов. Храпит — значит, жив!

Родился в 1957 году, в Москве.

Я не Лев Толстой, поэтому детство, отрочество и юность описывать не буду и, хотя я и не Максим Горький, сразу перейду к разделу «В людях».

«В людях» я работал в оборонке, на предприятии, выпускавшем (да и сейчас выпускающем) радиолокационные станции.

Чтобы понять, как эти станции ведут себя в войсках, решил написать рапорт и на пару лет надеть лейтенантские погоны. Судьба, однако, рассудила по-своему, и погоны я снял только через 23 года, дослужившись до подполковника.