— Вы ж смеяться будете, пан капитан, вы в такое никогда не верили…

— В чем дело, Томшик? — прикрикнул Ружицкий уже вполне командным голосом. — Говорите!

Капрал решился. С видом человека, решившего-таки сигануть в холоднющую воду, выпалил:

— Пан капитан, это ж Борута! Вылитый, все сходится, до мелких подробностей…

Борута?! Он-то тут при чем? Ну да, был у аковцев командир отряда по прозвищу Борута, немало кровушки из нас попил прошлой осенью, но здесь он никак не мог оказаться, потому что его в октябре упокоили при ликвидации их последнего в тех местах от ряда…

Ружицкий, однако, поморщился чуть ли не страдальчески, словно откусил от целого лимона:

— Томшик, ну что за вздор?

— Но ведь, пан капитан, по описанию — вылитый Борута. Правда, местный старикан говорил, что он тут не появлялся бог знает с каких времен. Но ведь мог и вернуться…

Все так же досадливо морщась, Ружицкий, уже явно начиная злиться, прикрикнул:

— Хватит, Томшик! Вы еще Бабу-Ягу приплетите или болотного лешего… Марш в палатку!

Томшик как-никак был не новобранец. Именно такой тон подействовал, как надлежит: он вытянулся, козырнул, четко повернулся через левое плечо и направился к себе в палатку, удивительным образом выражая спиной обиду и разочарование.

— О чем это он? — спросил я.

— Сплошные глупости, — все еще досадливо морщась, сказал Ружицкий. — Нечистая сила, изволите ли видеть. Ох уж мне этот суеверный народец из глуши… Надеюсь, пан капитан, вы в нечистую силу не верите?

— Ни капельки, — сказал я искренне. — Не бывает никакой нечистой силы.

— Вот именно. А он… Хороший оперативник, парень смелый, но эта его поповщина… Если снова заведет свою шарманку, пропесочу, давно собираюсь…

Мы перекинулись еще парой слов, и он ушел в нашу палатку, а я, прихватив автомат Сидорчука, направился в ту, где квартировали они с Томшиком.

В армии стучаться не принято, что в помещении, что в палатке. Поэтому я без церемоний откинул полог и вошел. Сумерки уже подступали, но в углу горела керосиновая лампа, и я успел заметить, как Томшик молниеносным движением спрятал что-то под одеяло, предательски вздыбившееся небольшим характерной формы холмиком. Фляжка, конечно, и уж никак не с компотом. Я сделал вид, что ничего не заметил: в конце концов, не мой подчиненный, да и не из РККА, у него свое начальство есть, пусть Ружицкий и песочит, если приловит на горячем.

Сидорчук, повернувшись лицом к брезентовой стенке, негромко похрапывал на своей раскладушке. Судя по пустому стакану, дозу он принял, наверняка не превысив предписанной, — дисциплину знает туго. Будить ни к чему, пусть поспит, а как проснется, будет ему радость…

Я только положил автомат рядом с раскладушкой, на видном месте, чтобы старшина сразу заметил, как продрыхнется. Хотел уже уходить, но словно бы споткнулся о странный взгляд Томшика. Не знаю, что на меня нашло, но повел я себя, как дурак: придвинул разложку поближе, сел почти вплотную к капралу — моментально уловив запашок только что выпитого — и сказал:

— Томшик… Я вам не командир, а вы мне не подчиненный, если не хотите, можете вообще со мной не разговаривать, и никто вам ничего не сделает. Но хотелось бы поговорить…

— Конечно, пан капитан, — сказал он, сразу видно, со всем расположением. — В конце концов, одно дело делаем, одного врага бьем. О чем пан капитан хотел поговорить?

Я сказал напрямую:

— Расскажите мне все про Боруту.

— Вы ведь все равно не поверите, пан капитан, — понурился Томшик. — Как пан капитан Ружицкий не верит. И дело не в том, что вы большевик и вам не полагается, а он атеист, с образованием. Простите уж на дерзком слове… Просто вы оба — горожане. У вас в городах этого, считай, не осталось, по крайней мере, мне за всю жизнь в городах ни разу не попадалось ничего… А вот в лесной глухомани еще осталось всякое, верите вы там или нет. Я ведь примерно в такой глуши вырос, подгалянский, у нас случалось…

— Плевать, верю я или нет, — настойчиво сказал я. — Выходит, есть какая-то дополнительная информация, о которой я не знаю. И вы ее обсуждали с местными… Расскажите, — перехватил его взгляд, исподтишка брошенный на койку, усмехнулся. — Выпейте, если хотите, стопочку, я вам, повторяю, не командир, а вашему командиру ябедничать на вас не буду…

Он решился, вытащил из-под одеяла фляжку — трофейную, с удобной крышечкой-стаканчиком граммов на пятьдесят — отвинтил стопочку, налил, судя по запаху, местного бимбера, то бишь самогона, выпил одним духом, упрятал флягу на прежнее место. Повертел в пальцах «дважды трофейную» сигаретку (взятую на немецком складе, но французскую), вопросительно глянул на меня.

— Да курите, конечно, — сказал я. — В конце концов, это ваша палатка… Я и сам закурю.

И вытащил точно такую же синюю пачку с белым силуэтом танцующей женщины, как у него. Мы с этими сигаретами давно столкнулись и при первой возможности старались запастись — начальство сквозь пальцы смотрело, если малая часть трофеев утекала «на нужды действующей армии» (речь шла главным образом о продуктах, алкоголе о табачке). Это у немцев сигареты и раньше были паршивенькие, а в конце войны пошел сплошной эрзац, резаная бумага, пропитанная никотиновым раствором. А у французов табачок был натуральный, добрый, забористый…