Я немедленно оказался на нем сверху; одна его нога была подогнута, но после падения он не шевелился.

Я замер в ожидании, тяжело дыша.

Он вырубился.

Я перевернул его на спину, убедился, что он дышит, и поднялся по лестнице. Там беспорядок был заметнее, но все же не настолько катастрофический. Мужчины, живущие в одиночестве, могут противостоять хаосу ничуть не хуже женщин.

В спальне было четыре стенных шкафа. Два с рубашками и костюмами. Третий пустовал, в последнем я увидел два-три платья.

Я спустился в кухню, быстро вымыл лицо холодной водой, вытерся полотенцем, от которого пахло плесенью.

А потом вышел из дома, хотя мне и хотелось присесть. Но я понимал: если сяду, то встать уже не смогу.

— Что с вами?

— Ничего, — отозвался я.

Я сидел у окна в «Горном виде», отвернувшись от остальных посетителей. Народу было не так уж много, и хотя я, изучив себя в зеркале, знал, что синяки еще не проступили окончательно, желания подставлять свою физиономию под чужие взгляды у меня не возникало. Я мерз, руки и ребра болели, и только по этой причине я и заглянул в бар: хотелось посидеть где-то под крышей.

По другую сторону улицы находилось кафе «Сестры Райт», разбитое окно было заделано фанерным листом. Быстро сработали.

Кристина принесла мне пива, хотя я и не просил.

— Ваше лицо — это как-то связано с Робертсонами? Или Эллен?

— Нет, — ответил я.

Она вернулась через двадцать минут с новой кружкой. Я поблагодарил ее и демонстративно уставился в окно. Фанера на окне кофейни раздражала взгляд, словно за ней все еще лежало тело.

Кристина не уходила, и в конечном счете я посмотрел на нее.

— Что?

— Я беспокоюсь за вас.

— Я в порядке, — беспечно сказал я. — Просто сложный день.

Она покачала головой:

— Я волновалась еще до того, как вы здесь появились. Вы… я слышала всякое.

Я увидел еще одного официанта — паренька в черной футболке. Он смотрел в нашу сторону.

— От кого слышали?

— Я думаю, вам нельзя здесь оставаться.

— Почему? Пиво прекрасное, обслуживание превосходное. Иногда, — добавил я, пытаясь пошутить.

Она не купилась на это. Нервы у меня шалили, сосредоточиться на чем-то не удавалось, но мои глаза нашли ее лицо и зафиксировали изображение. У нее были серо-зеленые глаза, бледная кожа, черные волосы. Она казалась полной противоположностью всем знакомым мне женщинам.

— И что вы слышали по испорченному телефону?

Я грубил намеренно. Сам не знаю почему. По обеим сторонам ее носа были едва заметные пятнышки, возможно, веснушки. Под ее взглядом я чувствовал себя неуютно.

Я закурил и сосредоточился на сигарете, стараясь унять дрожь в пальцах.

— Вам нужно бросить.

— Да. Но не сегодня.

— Я не о курении. Укуритесь хоть до смерти — это ваше личное дело. Я имею в виду — бросить все и уносить ноги.

Она подала мне счет.

Я стоял на тротуаре перед баром, не зная, что делать. Я не хотел возвращаться в мотель. В определенном настроении лучше смерть, чем такие вот места.

После короткого размышления я пересек улицу и зашел в пиццерию, где без особой нужды вовсю работал кондиционер, а из динамиков доносилась давно забытая музыка 1980-х, словно здесь намеренно разгоняли клиентов. Если так, то это действовало. Заведение было почти пустым, я без труда заказал кофе и сел у окна подальше от чужих глаз.

Устроившись, я понял, во-первых, что один из членов семейства, сидящего в дальнем углу, рассматривает меня, а во-вторых, что это помощник шерифа Грин.

Он расположился за столиком с женщиной приблизительно его лет и бесспорно такого же веса; ее задница была втиснута в синие велюровые брюки и грозила обвалиться с обеих сторон стула. Напротив них сидел кое-кто тоже мне знакомый — Кортни, беспризорного вида девочка-подросток, убиравшая номера в мотеле.

Грин и его жена ели молча, методично запихивая в себя куски пиццы, словно участвовали в соревновании, победителем которого станет самый упорный участник. Девочка, судя по всему их дочь, либо уже доела, либо не хотела есть вовсе.

Я сидел себе и попивал кофе. То, что здесь называлось кофе, оказалось чудовищным пойлом: без пенки и без вкуса, настоящая дрянь. Просто большая чашка чего-то горячего и мокрого. Я сидел, обхватив ее обеими руками, чтобы согреться и чувствовать себя уютнее, смотрел на улицу, где ничего не происходило, и думал, взорвется ли в результате моя голова. Я не был голоден, даже представить себе не мог, что способен проголодаться, но пицца хорошо пахла. Наверное, она просто напоминала мне о времени — недели не прошло, — когда жизнь казалась гораздо проще.