Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926
вернуться

Маяковский Владимир Владимирович
Шрифт:

[ 1926]

Четырехэтажная халтура *

В центре мира стоит Гиз — оправдывает штаты служебный раж. Чтоб книгу народ зубами грыз, наворачивается миллионный тираж. Лицо тысячеглазого треста блестит электричеством ровным. Вшивают в Маркса Аверченковы листы, выписывают гонорары Цицеронам. Готово. А зав упрется назавтра в заглавие, как в забор дышлом. Воедино сброшировано 12 авторов! — Как же это, родимые, вышло?? — Темь подвалов тиражом беля, залегает знание — и лишь бегает по книжным штабелям жирная провинциалка — мышь. А читатели сидят в своей уездной яме, иностранным упиваются, мозги щадя. В Африки вослед за Бенуями улетают на своих жилплощадях. Званье — «пролетарские» — нося как эполеты, без ошибок с Пушкина списав про вёсны, выступают пролетарские поэты, развернув рулоны строф повёрстных. Чем вы — пролетарий, уважаемый поэт? Вы с богемой слились 9 лет назад. Ну, скажите, уважаемый пролет, — вы давно динаму видели в глаза? — Извините нас, сермяжных, за стишонок неудачненький. Не хотите под гармошку поплясать ли? — Это, в лапти нарядившись, выступают дачники под заглавием — крестьянские писатели. О, сколько нуди такой городимо, от которой мухи падают замертво! Чего только стоит один Радимов с греко-рязанским своим гекзаметром! Разлунивши лысины лачки, убежденно взявши ручку в ручки, бороденок теребя пучки, честно пишут про Октябрь попутчики. Раньше маленьким казался и Лесков — рядышком с Толстым почти не виден. Ну, скажите мне, в какой же телескоп в те недели был бы виден Лидин?! — На Руси одно веселье — пити… — А к питью подай краюху и кусочек сыру. И орут писатели до хрипоты о быте, увлекаясь бытом госиздатовских кассиров. Варят чепуху под клубы трубочного дыма — всякую уху сожрет читатель-Фока. А неписанная жизнь проходит мимо улицею фыркающих окон. А вокруг скачут критики в мыле и пене: — Здорово пишут писатели, братцы! — Гений-Казин, Санников-гений… Все замечательно! Рады стараться! — С молотка литература пущена. Где вы, сеятели правды или звезд сиятели? Лишь в четыре этажа халтурщина: Гиза, критика, читаки и писателя. Нынче стала зелень веток в редкость, гол литературы ствол. Чтобы стать поэту крепкой веткой — выкрепите мастерство!

[ 1926]

Английскому рабочему *

Вокзал оцепенел, онемевает док. Посты полиции, заводчикам в угоду. От каждой буквы замиранья холодок, как в первый день семнадцатого года. Радио стальные шеи своротили. Слушают. Слушают, что из-за Ламанша. Сломят? Сдадут? Предадут? Или красным флагом нам замашут? Слышу. Слышу грузовозов храп… Лязг оружия… Цоканье шпор… Это в док идут штрейкбрехера. Море, им в морду выплесни шторм! Слышу, шлепает дворцовая челядь. К Болдуину, не вяжущему лык, сэр Макдональд пошел церетелить. Молния, прибей соглашательский язык! Слышу — плач промелькнул мельком. Нечего есть. И нечего хлебать. Туман, к забастовщикам теки молоком! Камни, обратитесь в румяные хлеба! Радио стало. Забастовала высь. Пусто, — ни слова, — тишь да гладь. Земля, не гони! Земля, — остановись! Дай удержаться, дай устоять. Чтоб выйти вам из соглашательской опеки, чтоб вам гореть, а не мерцать — вам наш привет и наши копейки, наши руки и наши сердца. Нам чужды политиков шарады, — большевикам не надо аллегорий. Ваша радость — наша радость, боль — это наша боль и горе. Мне бы сейчас да птичью должность. Я бы в Лондон. Целые пять, пять миллионов — простите за восторженность! — взял бы, обнял и стал целовать.

[ 1926]

Разговор с фининспектором о поэзии *

Гражданин фининспектор! Простите за беспокойство. Спасибо… не тревожтесь… я постою… У меня к вам дело деликатного свойства: о месте поэта в рабочем строю. В ряду имеющих лабазы и угодья и я обложен и должен караться. Вы требуете с меня пятьсот в полугодие и двадцать пять за неподачу деклараций. Труд мой любому труду родствен. Взгляните — сколько я потерял, какие издержки в моем производстве и сколько тратится на материал. Вам, конечно, известно явление «рифмы». Скажем, строчка окончилась словом «отца», и тогда через строчку, слога повторив, мы ставим какое-нибудь: ламцадрица-ца. Говоря по-вашему, рифма — вексель. Учесть через строчку! — вот распоряжение. И ищешь мелочишку суффиксов и флексий в пустующей кассе склонений и спряжений. Начнешь это слово в строчку всовывать, а оно не лезет — нажал и сломал. Гражданин фининспектор, честное слово, поэту в копеечку влетают слова. Говоря по-нашему, рифма — бочка. Бочка с динамитом. Строчка — фитиль. Строка додымит, взрывается строчка, — и город на воздух строфой летит. Где найдешь, на какой тариф, рифмы, чтоб враз убивали, нацелясь? Может, пяток небывалых рифм только и остался что в Венецуэле. И тянет меня в холода и в зной. Бросаюсь, опутан в авансы и в займы я. Гражданин, учтите билет проездной! — Поэзия — вся! — езда в незнаемое. Поэзия — та же добыча радия. В грамм добыча, в год труды. Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды. Но как испепеляюще слов этих жжение рядом с тлением слова-сырца. Эти слова приводят в движение тысячи лет миллионов сердца. Конечно, различны поэтов сорта. У скольких поэтов легкость руки! Тянет, как фокусник, строчку изо рта и у себя и у других. Что говорить о лирических кастратах?! Строчку чужую вставит — и рад. Это обычное воровство и растрата среди охвативших страну растрат. Эти сегодня стихи и оды, в аплодисментах ревомые ревмя, войдут в историю как накладные расходы на сделанное нами — двумя или тремя. Пуд, как говорится, соли столовой съешь и сотней папирос клуби, чтобы добыть драгоценное слово из артезианских людских глубин. И сразу ниже налога рост. Скиньте с обложенья нуля колесо! Рубль девяносто сотня папирос, рубль шестьдесят столовая соль. В вашей анкете вопросов масса: — Были выезды? Или выездов нет? — А что, если я десяток пегасов загнал за последние 15 лет?! У вас — в мое положение войдите — про слуг и имущество с этого угла. А что, если я народа водитель и одновременно — народный слуга? Класс гласит из слова из нашего, а мы, пролетарии, двигатели пера. Машину души с годами изнашиваешь. Говорят: — в архив, исписался, пора! — Все меньше любится, все меньше дерзается, и лоб мой время с разбега крушит. Приходит страшнейшая из амортизаций — амортизация сердца и души. И когда это солнце разжиревшим боровом взойдет над грядущим без нищих и калек, — я уже сгнию, умерший под забором, рядом с десятком моих коллег. Подведите мой посмертный баланс! Я утверждаю и — знаю — не налгу: на фоне сегодняшних дельцов и пролаз я буду — один! — в непролазном долгу. Долг наш — реветь медногорлой сиреной в тумане мещанья, у бурь в кипеньи. Поэт всегда должник вселенной, платящий на горе проценты и пени, Я в долгу перед Бродвейской лампионией, перед вами, багдадские небеса, перед Красной Армией, перед вишнями Японии — перед всем, про что не успел написать. А зачем вообще эта шапка Сене? Чтобы — целься рифмой и ритмом ярись? Слово поэта — ваше воскресение, ваше бессмертие, гражданин канцелярист. Через столетья в бумажной раме возьми строку и время верни! И встанет день этот с фининспекторами, с блеском чудес и с вонью чернил. Сегодняшних дней убежденный житель, выправьте в энкапеэс на бессмертье билет и, высчитав действие стихов, разложите заработок мой на триста лет! Но сила поэта не только в этом, что, вас вспоминая, в грядущем икнут. Нет! И сегодня рифма поэта — ласка и лозунг, и штык, и кнут. Гражданин фининспектор, я выплачу пять, все нули у цифры скрестя! Я по праву требую пядь в ряду беднейших рабочих и крестьян. А если вам кажется, что всего делов — это пользоваться чужими словесами, то вот вам, товарищи, мое стило, и можете писать сами!

[ 1926]

Московский Китай *

Чжан Цзо-лин да У Пей-фу да Суй да Фуй — разбирайся, от усилий в мыле! Натощак попробуй расшифруй путаницу раскитаенных фамилий!
* * *
Эта жизнь отплыла сновиденьем, здесь же — только звезды поутру утрут — дым уже встает над заведением: «Китайский труд». Китаец не рыбка, не воробей на воротах, надо «шибака» ему работать. Что несет их к синькам и крахмалам, за 6 тысяч верст сюда кидает? Там земля плохая? Рису, что ли, мало? Или грязи мало для мытья в Китае? Длинен всегда день труда. Утюг сюда, утюг туда. Тихо здесь, коты лежат и жмурятся. И любой рабочий защищен. А на родине мукденцы да маньчжурцы… Снимут голову — не отрастишь еще. Тяжело везде, да не надо домой, лучше весь день гладь да мой! У людей единственная фраза на губах, все одно и то же, явь ли, или сон: — В пятницу к двенадцати пять рубах! — — В среду к обеду семь кальсон! — Не лучший труд — бумажные розы. Мальчишки орут: — У-у-у! Китаёзы! — Повернется, взглядом подарив, от которого зажглось лицо осеннее… Я хотя совсем не мандарин, а шарахаюсь от их косения. Знаю, что — когда в Китай придут октябрьские повторы и сшибется класс о класс — он покажет им, народ, который косоглаз.

[ 1926]

Передовая передового *

Довольно сонной, расслабленной праздности! Довольно козырянья в тысячи рук! Республика искусства в смертельной опасности — в опасности краска, слово, звук. Громы зажаты у слова в кулаке, — а слово зовется только с тем, чтоб кланялось событью слово-лакей, чтоб слово плелось у статей в хвосте. Брось дрожать за шкуры скряжьи! Вперед забегайте, не боясь суда! Зовите рукой с грядущих кряжей: «Пролетарий, сюда!» Полезли одиночки из миллионной давки — такого, мол, другого не увидишь в жисть. Каждый рад подставить бородавки под увековечливую ахровскую кисть. Вновь своя рубаха ближе к телу? А в нашей работе то и ново, что в громаде, класс которую сделал, не важно сделанное Петровым и Ивановым. Разнообразны души наши. Для боя — гром, для кровати — шепот. А у нас для любви и для боя — марши. Извольте под марш к любимой шлепать! Почему теперь про чужое поем, изъясняемся ариями Альфреда и Травиаты? И любви придумаем слово свое, из сердца сделанное, а не из ваты. В годы голода, стужи-злюки разве филармонии играли окрест? Нет, свои, баррикадные звуки нашел гудков медногорлый оркестр. Старью революцией поставлена точка. Живите под охраной музейных оград. Но мы не предадим кустарям-одиночкам ни лозунг, ни сирену, ни киноаппарат. Наша в коммуну не иссякнет вера. Во имя коммуны жмись и мнись. Каждое сегодняшнее дело меряй, как шаг в электрический, в машинный коммунизм. Довольно домашней, кустарной праздности! Довольно изделий ловких рук! Федерация муз в смертельной опасности — в опасности слово, краска и звук.

[ 1926]

Взяточники *

Дверь. На двери — «Нельзя без доклада». Под Марксом, в кресло вкресленный, с высоким окладом, высок и гладок, сидит облеченный ответственный. На нем контрабандный подарок — жилет, в кармане — ручка на страже, в другом уголочком торчит билет с длиннющим подчищенным стажем. Весь день — сплошная работа уму. На лбу — непролазная дума: кому ему устроить куму, кому приспособить кума? Он всюду пристроил мелкую сошку, везде у него по лазутчику. Он знает, кому подставить ножку и где иметь заручку. Каждый на месте: невеста — в тресте, кум — в Гум, брат — в наркомат. Все шире периферия родных, и в ведомостичках узких не вместишь всех сортов наградных — спецставки, тантьемы, нагрузки! Он специалист, но особого рода: он в слове мистику стер. Он понял буквально «братство народов» как счастье братьев, тёть и сестер. Он думает: как сократить ему штаты? У Кэт не глаза, а угли… А, может быть, место оставить для Наты? У Наты формы округлей. А там в приемной — сдержанный гул, и воздух от дыма спирается. Ответственный жмет плечьми: — Не могу! Нормально… Дела разбираются! Зайдите еще через день-другой… — Но дней не дождаться жданных. Напрасно проситель согнулся дугой. — Нельзя… Не имеется данных! — Пока поймет! Обшаркав паркет, порывшись в своих чемоданах, проситель кладет на суконце пакет с листами новейших данных. Простился. Ладонью пакет заслоня — взрумянились щеки-пончики, — со сладострастием, пальцы слюня, мерзавец считает червончики. А давший по учрежденью орет, от правильной гневности красен: — Подать резолюцию! — И в разворот — во весь! — на бумаге: «Согласен»! Ответственный мчит в какой-то подъезд. Машину оставил по праву. Ответственный ужин с любовницей ест, ответственный хлещет «Абрау». Любовницу щиплет, весел и хитр. — Вот это подарочки Сонечке: Вот это, Сонечка, вам на духи. Вот это вам на кальсончики… — Такому в краже рабочих тыщ для ширмы октябрьское зарево. Он к нам пришел, чтоб советскую нищь на кабаки разбазаривать. Я белому руку, пожалуй, дам, пожму, не побрезгав ею. Я лишь усмехнусь: — А здорово вам наши намылили шею! — Укравшему хлеб не потребуешь кар. Возможно простить и убийце. Быть может, больной, сумасшедший угар в душе у него клубится. Но если скравший этот вот рубль ладонью ладонь мою тронет, я, руку помыв, кирпичом ототру поганую кожу с ладони. Мы белым едва обломали рога; хромает пока что одна нога, — для нас, полусытых и латочных, страшней и гаже любого врага взяточник. Железный лозунг партией дан. Он нам недешево дался! Долой присосавшихся к нашим рядам и тех, кто к грошам присосался! Нам строиться надо в гигантский рост, но эти обсели кассы. Каленым железом выжжет нарост партия и рабочие массы.

[ 1926]

В повестку дня *

Ставка на вас, комсомольцы товарищи, — на вас, грядущее творящих! Петь заставьте быт тарабарящий! Расчистьте квартирный ящик! За десять лет — устанешь бороться, — расшатаны — многие! — тряской. Заплыло тиной быта болотце, покрылось будничной ряской. Мы так же сердца наши ревностью жжем — и суд наш по-старому скорый: мы часто наганом и финским ножом решаем — любовные споры. Нет, взвидя, что есть любовная ржа, что каши вдвоем не сваришь, — ты зубы стиснь и, руку пожав, скажи: — Прощевай, товарищ! — У скольких мечта: «Квартирку б в наем! Свои сундуки да клети! И угол мой и хозяйство мое — и мой на стене портретик». Не наше счастье — счастье вдвоем! С классом спаяйся четко! Коммуна: все, что мое, — твое, кроме — зубных щеток. И мы попрежнему, если радостно, попрежнему, если горе нам — мы топим горе в сорокаградусной и празднуем радость трехгорным. Питье на песни б выменять нам. Такую сделай, хоть тресни! Чтоб пенистей пива, чтоб крепче вина хватали за душу песни.
* * *
Гуляя, работая, к любимой льня, — думай о коммуне, быть или не быть ей?! В порядок этого майского дня поставьте вопрос о быте.

[ 1926]

Протекция *

Обывателиада в 3-х частях
1
Обыватель Михин — друг дворничихин. Дворник Службин с Фелицией в дружбе. У тети Фелиции лицо в милиции. Квартхоз милиции Федор Овечко имеет в совете нужного человечка. Чин лица не упомнишь никак: главшвейцар или помистопника. А этому чину домами знакома мамаша машинистки секретаря райкома. У дочки ее большущие связи: друг во ВЦИКе (шофер в автобазе!), а Петров, говорят, развозит мужчину, о котором все говорят шепоточком, — маленького роста, огромного чина. Словом — он… Не решаюсь… Точка.