Том 9. Стихотворения 1928
вернуться

Маяковский Владимир Владимирович
Шрифт:

В. Маяковский. Фото. 1928 г.

Стихотворения, 1928

Без руля и без ветрил *

На эфирном океане, там, где тучи-борода, громко плавает в тумане радио-белиберда. * Утро. На столике стоит труба. И вдруг как будто трубу прорвало, в перепонку в барабанную забубнила, груба: «Алло! Алло!! Алло!!! Алло!!!!» А затем — тенорок (держись, начинается!): «Товарищи, слушайте очередной урок, как сохранить и полировать яйца». Задумался, заволновался, бросил кровать, в мозгах темно, как на дне штолен. — К чему ж мне яйца полировать? К пасхе, што ли?! — Настраиваю приемник на новый лад. Не захочет ли новая волна порадовать? А из трубы — замогильный доклад, какая-то ведомственная чушь аппаратова. Докладец полтора часа прослушав, стал упадочником и затосковал. И вдруг… встрепенулись восторженные уши: «Алло! Последние новости! Москва». Но тотчас в уши писк и фырк. Звуки заскакали * , заиграли в прятки — это широковещательная Уфы дует в хвост широковещательную Вятки. Наконец из терпения вывели и меня. Трубку душу, за горло взявши, а на меня посыпались имена: Зины, Егора, Миши, Лели, Яши! * День промучившись в этом роде, ложусь, а радио бубнит под одеяло: «Во саду аль в огороде девица гуляла». Не заснешь, хоть так ложись, хоть иначе. С громом во всем теле крою дедушку радиопередачи * и бабушку радиопочтелей * . Дремлют штаты в склепах зданий. Им не радость, не печаль, им * в грядущем нет желаний, им… — семь с половиной миллионов! — не жаль!

[ 1928]

Даешь хлеб! *

Труд рабочего, хлеб крестьян — на этих двух осях катится время на всех скоростях, и вертится жизнь вся. И если вдоволь муку меля советская вертится мельница, тебя — свобода, тебя — земля, никто отобрать не посмелится. Набег дворянства не раз повторен: отбито и сожжено — лишь потому, что в сумках патрон с краюхой лежал, с аржаной. Деревня пошла ходить в сапогах. (Не лаптем же — слякоть хлебать!). Есть сапоги. Но есть… пока рабочему есть хлеба. Добреет крестьянство и дом его, и засухой хлеб не покаран. Так в чем же заминка? И отчего хвосты у наших пекарен? Спокойствие. Солнце встает на заре, а к ночи садится на домики, и глядя на тишь, ковыряют в ноздре некоторые губ-комики. Зерно не посыпется в рот само, гляди, чтоб леность начисто смёл — и голос надобен вкрадчивый. Работу удвой на селе, комсомол! Буди, помогай, раскачивай! Чтоб каждый понял, чтоб каждый налег, чтоб за семь ближайших суток пошел на ссыпные сельхозналог, скользнула по снегу семссуда. Несись по деревне под все дымки. — Снимай, крестьянин, с амбаров замки! Мы — общей стройки участники. Хлеб — государству! Ни пуда муки не ссыпем отныне у частника!

[ 1928]

Три тысячи и три сестры *

Помните раньше дела провинций? — Играть в преферанс, * прозябать и травиться. Три тысячи три, до боли скул, скулили сестры, впадая в тоску. В Москву! В Москву!! В Москву!!! В Москву!!!! Москва белокаменная, Москва камнекрасная всегда была мне мила и прекрасна. Но нам ли столицей одной утолиться?! Пиджак Москвы для Союза узок. И вижу я — за столицей столица растет из безмерной силы Союза. Где вороны вились, над падалью каркав, в полотна железных дорог забинтованный, столицей гудит украинский Харьков * , живой, трудовой и железобетонный. За горами угля и рельс поезда не устанут свистать. Блок про это писал: «Загорелась Мне Америки новой звезда!» * Где раньше сушу китов и акул лизало безрыбое море, в дворцах и бульварах ласкает Баку — того, кто трудом изморен. А здесь, где афиши щипала коза, — «Исполнят такие-то арии»… — сказанием встает Казань, столица Красной Татарии. Москве взгрустнулось. Старушка, што ты?! Смотри и радуйся, простолицая: вылупливаются, во все Советские Штаты, новорожденные столицы!

[ 1928]

Дядя Эмэспэо *

МСПО предложило вузовцам меню завтраков по… 3 рубля 50 копеек.

Славлю, от восторга воя, дядю ЭМЭСПЭО я. Видит дядя: вузовцы в голод знанием грузятся. На голодных вузов глядя, вдрызг расчувствовался дядя. Говорит, глаза коряча: «Вот вам — завтрак разгорячий Черноморских устриц с писком заедайте супом-биском. Ешьте, если к дичи падки, на жаркое куропатки. Рыбку ели? Ах, не ели? Вот на третье вам — форели. А на сладкое же жрите это бламанже. Не забудете века завтрак на два червяка * !» Что ж, я дядю не виню: он привык к таким меню. Только что-то вузовцы не едят, конфузятся. «Что приуныли? Бокалы не пените?! Жир куропатки шампанским полей!» «Добрый дядя, у нас стипендий только всего — 25 рублей!» Ты расскажи, ЭМЭСПЭО, нам, чтобы зажить с комсомолом в ладах, много ль таких расцветает пионом в расканцелярских ваших садах? Опустили бы, мечтатели, головки с поднебесий на вонючие столовки.

[ 1928]

Екатеринбург — Свердловск *

Из снегового, слепящего лоска, из перепутанных сучьев и хвои — встает внезапно домами Свердловска новый город: работник и воин. Под Екатеринбургом рыли каратики, вгрызались в мерзлые породы и руды — чтоб на грудях коронованной Катьки переливались изумруды. У штолен в боках корпели, пока — Октябрь из шахт на улицы ринул, и… разослала октябрьская ломка к чертям орлов Екатерины и к богу — Екатерины потомка. И грабя и испепеляя, орда растакая-то прошла по городу, войну волоча. Порол Пепеляев * . Свирепствовал Гайда * . Орлом клевался верховный Колчак * . Потухло и пожаров пламя, и лишь, от него как будто ожог, сегодня горит — временам на память — в свердловском небе красный флажок. Под ним с простора от снега светлого встает новорожденный город Свердлова. Полунебоскребы лесами поднял, чтоб в электричестве мыть вечера, а рядом — гриб, дыра, преисподняя, как будто у города нету «сегодня», а только — «завтра» и «вчера». В санях промежду бирж и трестов свисти во весь широченный проспект. И… заколдованное место: вдруг проспект обрывает разбег. Просыпали в ночь расчернее могилы звезды-табачишко из неба кисета. И грудью топок дышут Тагилы, да трубки заводов курят в Исети. У этого города нету традиций, бульвара, дворца, фонтана и неги. У нас на глазах городище родится из воли Урала, труда и энергии!

[ 1928]

Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру *

Я пролетарий. Объясняться лишне. Жил, как мать произвела, родив. И вот мне квартиру дает жилищный, мой, рабочий, кооператив. Во — ширина! Высота — во! Проветрена, освещена и согрета. Все хорошо. Но больше всего мне понравилось — это: это белее лунного света, удобней, чем земля обетованная, это — да что говорить об этом, это — ванная. Вода в кране — холодная крайне. Кран другой не тронешь рукой. Можешь холодной мыть хохол, горячей — пот пор. На кране одном написано: «Хол.», на кране другом — «Гор.». Придешь усталый, вешаться хочется. Ни щи не радуют, ни чая клокотанье. А чайкой поплещешься — и мертвый расхохочется от этого плещущего щекотания. Как будто пришел к социализму в гости, от удовольствия — захватывает дых. Брюки на крюк, блузу на гвоздик, мыло в руку и… бултых! Сядешь и моешься долго, долго. Словом, сидишь, пока охота. Просто в комнате лето и Волга — только что нету рыб и пароходов. Хоть грязь на тебе десятилетнего стажа, с тебя корою с дерева, чуть не лыком, сходит сажа, смывается, стерва. И уж распаришься, разжаришься уж! Тут — вертай ручки: и каплет прохладный дождик-душ из дырчатой железной тучки. Ну ж и ласковость в этом душе! Тебя никакой не возьмет упадок: погладит волосы, потреплет уши и течет по желобу промежду лопаток. Воду стираешь с мокрого тельца полотенцем, как зверь, мохнатым. Чтобы суше пяткам — пол стелется, извиняюсь за выражение, пробковым матом. Себя разглядевши в зеркало вправленное, в рубаху в чистую — влазь. Влажу и думаю: — Очень правильная эта, наша, советская власть.

Свердловск

28 января 1928 г.

Император *

Помню — то ли пасха, то ли — рождество: вымыто и насухо расчищено торжество. По Тверской шпалерами стоят рядовые, перед рядовыми — пристава. Приставов глазами едят городовые: — Ваше благородие, арестовать? — Крутит полицмейстер за уши ус. Пристав козыряет: — Слушаюсь! — И вижу — катится ландо, и в этой вот ланде * сидит военный молодой в холеной бороде. Перед ним, как чурки, четыре дочурки. И на спинах булыжных, как на наших горбах, свита за ним в орлах и в гербах. И раззвонившие колокола расплылись в дамском писке: Уррра! царь-государь Николай, император и самодержец всероссийский! Снег заносит косые кровельки, серебрит телеграфную сеть, он схватился за холод проволоки и остался на ней висеть. На всю Сибирь, на весь Урал метельная мура. За Исетью * , где шахты и кручи, за Исетью, где ветер свистел, приумолк исполкомовский кучер и встал на девятой версте. Вселенную снегом заволокло. Ни зги не видать — как на зло. И только следы от брюха волков по следу диких козлов. Шесть пудов (для веса ровного!), будто правит кедров полком он, снег хрустит под Парамоновым, председателем исполкома. Распахнулся весь, роют снег пимы. — Будто было здесь?! Нет, не здесь. Мимо! — Здесь кедр топором перетроган, зарубки под корень коры, у корня, под кедром, дорога, а в ней — император зарыт * . Лишь тучи флагами плавают, да в тучах птичье вранье, крикливое и одноглавое, ругается воронье. Прельщают многих короны лучи. Пожалте, дворяне и шляхта, корону можно у нас получить, но только вместе с шахтой * .

Свердловск

[ 1928]

Сердечная просьба *

«Ку-ль-т-у-р-р-рная р-р-р-еволюция!» И пустились! Каждый вечер блещут мысли, фразы льются, пухнут диспуты и речи. Потрясая истин кладом (и не глядя на бумажку), выступал вчера с докладом сам товарищ Лукомашко * . Начал с комплиментов ярых: распластав язык пластом, пел о наших юбилярах, о Шекспире, о Толстом * . Он трубил в тонах победных, напрягая тихий рот, что курить ужасно вредно, а читать — наоборот. Все, что надо, увязал он, превосходен говор гладкий… Но… мелькали, вон из зала, несознательные пятки. Чтоб рассеять эту мрачность, лектор с грацией слоновьей перешел легко и смачно — на Малашкина с луною * . Заливался голосист. Мысли шли, как книги в ранец. Кто же я теперь — марксист или вегетарианец?! Час, как частникова такса * , час разросся, как года… На стене росла у Маркса под Толстого борода. Если ты — не дуб, не ясень, то тебе и вывод ясен: — Рыбу ножиком не есть, чай в гостях не пейте с блюдца… — Это вот оно и есть куль-т-у-р-р-ная р-р-революция. — И пока гремело эхо и ладоши били в лад, Лукомашко рысью ехал на шестнадцатый доклад. С диспута, вздыхая бурно, я вернулся к поздней ночи… Революция культурная, а докладчики… не очень. Трибуна у нас не клирос. Уважаемые товарищи няни, комсомолец изрядно вырос и просит взрослых знаний.