Шрифт:
[ 1928]
Десятилетняя песня *
[ 1928]
Лозунги-рифмы *
[ 1928]
Хочу воровать *
(«Рабочей газете»)
Я в «Рабочей», я в «Газете» меж культурнейших даров прочитал с восторгом эти биографии воров. Расковав лиризма воды, ударяясь в пафос краж, здесь мусолятся приводы и судимости и стаж… Ну и романтика! Хитры и ловки, деньгу прикарманьте-ка и марш в Соловки * . А потом: побег… тайга… Соблазнен. Ворую! Точка. «Славное мо-о-о-ре * , Священ-н-ный Байкал, Славный кор-р-р-рабль, Омулевая бочка…» Дела, чтоб черти ели вас! Чем на работу злиться, пойду вором, отстреливаясь от муров * и милиций. Изучу я это дельце. Озари, газета, лучиком!!! Кто писателем в отдельце — Сонька Золотая ручка * ? Впрочем, в глупом стиле оном не могу держаться более… Товарищи, для чего нам эта рокамболия * ? [ 1928]
Голубой лампас *
В Новочеркасске на 60 000 жителей 7 000 вузовцев.
[ 1927–1928]
Лицо классового врага *
I. Буржуй-нуво *
Распознать буржуя — просто (знаем ихнюю орду!): толстый, низенького роста и с сигарою во рту. Даже самый молодой — зуб вставляет золотой. Чудно стрижен, гладко брит… Омерзительнейший вид. А из лысинных целин подымается — цилиндр. Их, таких, за днями дни — раздраконивал Дени * . А буржуй — завел бородку (зря соваться — нет причин), влез, как все, в косоворотку и почти неотличим. Вид под спеца, худ с лица — не узнаешь подлеца. Он вшой копошится на вашем теле, никак не лезет в тузы, гнездится под вывеской разных артелей, дутых, как мыльный пузырь. Зал парадных не любит он, по задворкам ищите хвата. Где-то он закупает лен, где-то хлеб у нас перехватывает. Он лавку украсит сотнею ваз… Куда государственным органам! В такую любезность обсахарит вас, что вы прослезитесь растроганно. Не сам штурмует, тих да хитёр, сначала движется парламентёр: он шлет в канцелярский замок своих расфуфыренных самок. Бывает, раскиснет партиец иной: — И мне бы влюбиться в звезду из кино! — мечтает, ничем не замаран… А частник встает за его спиной, как демон сзади Тамары. «Не угодно ли взаймы? Что вы? Ах! Сочтемся мы!..» И идет заказ на сии дрова в артель гражданина Сидорова. Больше, Сидоров, подноси даров! И буржуй, от чувства великого, из уральского камня, с ласкою, им чернильницу с бюстом Рыкова * преподнес в годовщину февральскую. Он купил у дворника брюки (прозодежда для фининспектора), — а в театре сияют руки всей игрой бриллиантного спектра. У него обеспечены рублики — всем достояньем республики. Миллионом набит карман его, а не прежним советским «лимоном» * . Он мечтает узреть Романова… Не Второго — а Пантелеймона * . На ложу в окно театральных касс тыкая ногтем лаковым, он дает социальный заказ на «Дни Турбиных» — Булгаковым * . Хотя буржуй и лицо перекрасил и пузо не выглядит грузно — он волк, он враг рабочего класса, он должен быть понят и узнан. Там, где речь о личной выгоде, у него глаза навыкате. Там, где можно пролезть для своих нажив, там его глаза — ножи. Не тешься, товарищ, мирными днями. Сдавай добродушие в брак. Товарищи, помните: между нами орудует классовый враг. II. Новый кулак
Кулака увидеть — просто — посмотри любой агит. Вон кулак: ужасно толстый, и в гармошку сапоги. Ходит — важный, волосья — припомажены. Цепь лежит тяжелым грузом на жилетке через пузо. Первый пьяница кулак. Он гуляка из гуляк — и целуется с попами, рабселькорам на память. Сам, отбился от руки, всё мастачат батраки. Сам, прельщен оконным светом, он, елозя глазом резвым, ночью преда сельсовета стережет своим обрезом. Кулака чернят — не так ли? — все плакаты, все спектакли. Не похож на кулачество этот портрет. Перекрасил кулак и вид и масть. Кулаков таких почти и нет, изменилась кулачья видимость. Сегодня кулак и пашет, и сам на тракторе прет, коптя, он лыко сам дерет по лесам — чтоб лезть в исполком в лаптях. Какой он кулак?! Помилуй бог! Его ль кулаком назовем? Он первый выплатил свой налог и первый купил заем. А зерно — запрятано чисто и опрятно. Спекульнуть получше на голодный случай. У него никакого батрачества, крестьянин лучшего качества. На семейном положеньице, — чтоб не было зря расходца, каждый сын весною женится, а к зиме опять расходится. Пашут поле им от семи до семи батраков семнадцать под видом семьи. Попробуй разобраться! Иной работник еще незрел, сидит под портретом Рыкова, а сам у себя ковыряет в ноздре, ленясь, дремля и покрикивая. То ли дело — кулак: обхождение — лак. Все дворы у него, у черта, учтены корыстным учетом: кто бедняк и который богатый, где овца, где скот рогатый. У него на одной на сажени семенные культуры рассажены. Напоказ, для начальства глазастого, де — с культурой веду хозяйство. Но попрежнему — десятинами от трехполья веет сединами. И до этого дня наш советский бедняк голосит на работе «Дубину», а новейший кулак от культурнейших благ приобрел за машиной машину. «Эх, железная, пустим * . Деревенщина — сама пойдет. Заплатит, — получим и пустим». Лицо приятное, ласковый глаз, улыбка не сходит с губ. Скостит на копейку задолженность с вас, чтоб выпотрошить — рупь. Год, другой — и вся округа в кабалу затянута туго. Трут в поклонах лбом онучи: «Почет Иван Пантелеймонычу». Он добряк, но дочь, комсомолку, он в неделю со света сживет. «Где была? Рассказывай толком! Набивала детьми живот?» Нет управы. Размякло начальство от его угощения частого. Не с обрезом идет под вечер, — притворясь, что забыл о вражде, с чаем слушает радиоречи — уважаемых вождей. Не с обрезом идет такой мужик. Супротив милиции… Где ж им?! Но врагу своему сегодня гужи он намажет салом медвежьим. И коняга, страшась медведя, разнесет того, кто едет. Собакой сидит на своем добре. У ямы, в кромешной темени, зарыта деньга и хлеб, — и обрез зарыт до поры до времени. Кулак орудует, нечего спать. Будем крепче, чем кремни. Никаким обрезом обратно и вспять не повернуть советского времени. Хотя кулак лицо перекрасил и пузо не выглядит грузно — он враг и крестьян, и рабочего класса, он должен быть понят и узнан. Там, где речь о личной выгоде, у него глаза навыкате. Там, где брюхо голодом пучит, там кулачьи лапы паучьи. Не тешься, товарищ, мирными днями, сдавай добродушие в брак. Товарищ, помни: между нами орудует классовый враг. [ 1928]
Даешь тухлые яйца! *
(Рецензия № 1)
Проходная комната. Театр б. Корш
Комната проходная во театре Корша (бе). Ух ты мать… моя родная! Пьеска — ничего себе… Сюжетец — нету крепче: в роли отца — мышиный жеребчик с видом спеца. У папы много тягот: его жена собой мордяга и плохо сложена. (Очевидно, автор влип в положительный тип.) Целый день семенит на доклад с доклада. Как змее не изменить?! Так ей и надо. На таких в особенности скушно жениться. И папа, в меру средств и способностей, в служебное время лезет на жилицу. Тут где ж невинность вынести? И сын, в семейке оной, страдая от невинности, ходит возбужденный. Ему от страсти жарко, он скоро в сажень вытянется… А тут уже — кухарка, народа представительница. Но жить долго нельзя без идеолога. Комсомолец в этой роли агитнуть ужасно рад: что любой из граждан волен жить с гражданками подряд. Сердце не камень: кухарка в ту же ночку обеими ногами лезет на сыночка. Но только лишь мальчишеских уст коснулись кухаркины уста — в комнату входит один хлюст в сопровождении другого хлюста. Такому надо много ли: монокль в морщине, и дылда в монокле лезет к мужчине. Целует у мальчика десять пальчиков. Пока и днем и ночью вот это длится, не отстают и прочие действующие лица. Я сбежал от сих насилий, но вполне уверен в этом, что в дальнейшем кот Василий будет жить с велосипедом. Под потолком притаилась галерка, места у нее высоки… Я обернулся, впиваясь зорко: — Товарищи, где свистки?! Пускай партер рукоплещет — «Браво!» — но мы, — где пошлость, везде, — должны, а не только имеем право негодовать и свистеть.[ 1928]
Две культуры *