Шрифт:
Стих Брюсова:
Неужели вы близки * , К исполнению близки, Мечты моей юности, — И в древний Царьград, Там, где дремлют гаремы, Где грустят одалиски, Войдут легионы европейских солдат…вызывавший слезы прапорщического умиления, в семнадцатом году был издевательством.
Разве былая массовость «Отченаша» оправдывала его право на существование?
Массовость — это итог нашей борьбы, а не рубашка, в которой родятся счастливые книги какого-нибудь литературного гения.
Понятность книги надо уметь организовывать.
«Классики — Пушкин, Толстой — понятны массам.
Да или нет?»
И да и нет.
Пушкин был понятен целикомтолько своему классу, тому обществу, языком которого он говорил, тому обществу, понятиями и эмоциями которого он оперировал.
Это были пятьдесят — сто тысяч романтических воздыхателей, свободолюбивых гвардейцев, учителей гимназий, барышень из особняков, поэтов и критиков и т. д., то есть те, кто составлял читательскую массу того времени.
Понимала ли Пушкина крестьянская масса его времени, — неизвестно, по маленькой причине — неумению ее читать.
Мы ликвидируем это неумение, но даже у нас газетчики жалуются, что грамотный крестьянин еще не понимает фразы, в которой два отрицания, например: «Я не могу не сказать, что…»
Где же ему было понимать и где же и сейчас понять длиннейшие объиностраненные периоды «Евгения Онегина»:
Бранил Гомера, Феокрита, Зато читал Адама Смита…и т. д.
Сейчас всем понятны только простейшие и скучнейшие сказки о Салтанах да о рыбаках и рыбках.
Все рабочие и крестьяне поймут всего Пушкина (дело нехитрое), и поймут его так же, как понимаем мы, лефовцы: прекраснейший, гениальнейший, величайший выразитель поэзией своего времени.
Поняв, бросят читать и отдадут истории литературы. И Пушкина будут изучать и знать только те, кто специально интересуется им в общем учебном плане.
Чтивом советских масс — классики не будут.
Будут нынешние и завтрашние поэты.
В анкете о Толстом * («Огонек») Н. К. Крупская приводит слова комсомольца, вернувшего со скукой «Войну и мир»:
«Такие вещи можно читать, только развалясь на диване».
Первые читатели Пушкина говорили:
«Читать этого Пушкина нельзя, скулы болят».
Завтрашняя всепонятность Пушкина будет венцом столетнего долбления и зубрежки.
Слова о сегодняшней всехной понятности Пушкина — это полемический прием, направленный против нас, это, к сожалению, комплимент, ненужный ни Пушкину, ни нам. Это бессмысленные слова какой-то своеобразной пушкинской молитвы.
«Если вы понятны, где ваши тиражи?»
Вопрос, повторяемый всеми, кто количеством проданных экземпляров измеряет близость и нужность книги рабочему и крестьянину.
Не распространились? О чем говорить! Равняйтесь на «Новый мир» и на Зощенку * .
Вопрос о распространении наших книг — это вопрос о покупательной способности тех групп, на которые книга рассчитана.
Наш чтец — это вузовская молодежь, это рабочая и крестьянская комсомолия, рабкор и начинающий писатель, по существу своей работы обязанный следить за многочисленными группировками нашей культуры.
Это наименее обеспеченный чтец.
Я получил недавно письмо от одного новочеркасского вузовца. Письмо со вложением, — конверт, сделанный из «Лефа» и полученный в придачу к соленым огурцам.
Вузовец писал:
«Я два года мечтал подписаться на «Леф» * — он нам по цене недоступен. Наконец получил даром».
Вот почему нас не радуют тиражи двухрублевых томов. Нам подозрителен их покупатель.
Временный выход — покупка библиотеками.
Но здесь нужно организованное продвижение книги соответствующими органами, понявшими нужность этой книги.
Но вопрос о нас — еще дискуссионный. Нас не пущают полонские-воронские * авторитетами двухрублевых тиражей.
«Но почему вас не читают в библиотеках?»
«Вас купят, если будет массовый спрос».
Так говорят библиотекари.
В Ленинграде * в клубе на Путиловском заводе я читал мое «Хорошо». После чтения — разговор.