Побежденный

Аннотация

Роман известного английского писателя Питера Устинова «Побежденный», действие которого разворачивается в терзаемой войной Европе, прослеживает карьеру молодого офицера гитлеровской армии.

С присущими ему юмором, проницательностью и сочувствием Питер Устинов описывает все трагедии и ошибки самой страшной войны в истории человечества, погубившей целое поколение и сломавшей судьбы последующих.

Пролог Ганс Винтершильд родился семнадцатого октября тысяча девятьсот двадцатого года в городке Лангензальца, у границы, отделяющей Пруссию от Тюрингии. Отец Ганса, Фридрих Винтершильд, поглядел на корчащегося малютку со светлым пушком на голове, с шарящими ручонками и понял, что молитвы его оказались услышаны. Нежно чмокнув жену во влажный лоб, он негромко произнес: — Мутти, ты подарила мне сына. В течение многих поколений это семейство играло в городке довольно значительную роль; отец Фридриха в начале века даже выдвигал свою кандидатуру в мэры, правда, безуспешно. Сам Фридрих, теперь почти шестидесятилетний, командовал местным артиллерийским полком, провел четыре года на Западном фронте, дослужился до полковника, а потом, по суровым условиям Перемирия, пушки конфисковали и уничтожили. Его жена Вильгельмина, урожденная фон Веца-Баберсбек, придала семейству легкий налет аристократичности, которого оно давно жаждало. — Если б, — говорил полковник Винтершильд, — фон была моя мать, а не супруга, служить в артиллерии мне бы не пришлось. Я бы стал кавалеристом и завел бы полезные знакомства в генеральном штабе. Он упускал из виду, что, поскольку Германия была лишена армии, эти тонкости в любом случае ничего бы не значили. Для него вооруженные силы были одной реальностью, жизнь — другой. И совместиться они не могли никоим образом. Дети Винтершильдов столкнулись с трудностями. Старшая дочь, Ханнеле, была обречена оставаться старой девой. Она, поскольку преподавала пластику и мимику в детском саду, сохраняла милые детские повадки, что вызывало некоторое беспокойство. На губах у нее почти всегда играла капризная улыбка, она на глазах увядала, духовно так и не покинув детской. Младшая, по прозвищу Мопсель, вышла замуж за некоего Гельмута Больмана, обладавшего в полной мере воинственным, уязвленным величием тех, кто нес на своих плечах все бремя невзгод Германии. Природа одарила его необычайно скрипучим голосом и сокрушительным красноречием. Когда он пользовался тем и другим, никакая сила на свете не могла остановить его. И теперь, в послевоенной обстановке, у этой пожилой четы родился мальчик, который придал ее преклонным годам чудесную, неожиданную теплоту. Детям внушают, что гордость предшествует падению, что падение является неизбежным следствием гордости. Из чего делается вывод, что гордость — это плохо. Плохо для индивида. Но как ни парадоксально, их вместе с тем учат, что плохое для индивида необходимо для масс. Ребенка упрекают, если он возносит себя на пьедестал, но в то же время поощряют возносить туда свою страну, права она или нет. Гордость, когда она уязвлена, становится опасной, и с помощью арифметики можно доказать, что национальная гордость является большей проблемой для мира, чем гордость одного человека. Мало кто мог предвидеть, какой страшной станет Первая мировая война. Жан Жорес во Франции предвидел и был убит за свое ясновидение. Генералы с обеих сторон договорились, что война закончится «к Рождеству». Закончись она в самом деле к Рождеству тысяча девятьсот четырнадцатого, можно не сомневаться, что последствия ее оказались бы ненамного страшнее войны восемьсот семидесятого года. Либо та, либо другая сторона пережила бы краткий период упадка, либо Берлин, либо Париж были бы мгновенно оккупированы, Германия уступила бы свою часть Западной Африки Франции, часть Восточной Африки Англии, или же Мадагаскар и Бермуды перешли бы на время Германии в популярной тогда игре в колониальные шашки, и высшим достижением генерала Першинга осталось бы вторжение в Мехико. Использование кавалерии, красные брюки французов и немецкие каски с блещущими шишаками свидетельствовали, что это будет цивилизованная, рыцарственная война, кратковременная мера силами в наилучших традициях. Люди, которые размахивали флагами возле дворцов и бездумно устремлялись на призывные пункты, постепенно стали осознавать, что стороны равны по силам, и в своем глубоком разочаровании начали нарушать вековые правила соперничества. Поскольку надежды победить не было, стало очень важно не проиграть. Мало того, что поражение повлекло бы за собой невиданный упадок, становилось ясно, что будет создан некий жуткий прецедент, последствия которого рисовались зловещими, ужасающими. Пожар такого масштаба вряд ли мог окончиться только сложением оружия и поспешным отречением от своих прав. Когда Германия в конце концов капитулировала, ее делегаты вынуждены были делать вид, что ждут того же милосердия, с каким относился к побежденным Наполеон, а когда эти ожидания не оправдались, изобразили ужас, осознав, что Рейх является первой страной в мировой истории, наказанной по рассчитанным, современным масштабам. Пожалуй, они были вправе жалеть себя, так как стали в определенном смысле жертвами общей вины, вины людей с обеих сторон, которые беззаботно вступили в войну, дабы уладить дела правителей, и уцелели, дабы нести ответственность за дела их подданных. Полковник Винтершильд испытал всю горечь капитуляции, тем более что он не оставлял уверенности и надежды все четыре года — срок для каждого, кроме твердокаменного патриота, непомерный. Когда наступил мир, он был искренне и глубоко потрясен суровостью приговора, вынесенного невиновной, на его взгляд, стране. Нравственные проблемы полковника обострились, когда инфляция свела пенсию до жалких грошей. С продуктами дела обстояли так же плохо, как с деньгами; он смотрел на маленького Ганса, игравшего в своем манеже, и бормотал, что, если ребенок вырастет хилым, виноваты будут те безбожные государства, которые так бессердечно распяли Германию. После Версальского вердикта возник миф, что к поражению привела какая-то гнусная уловка, а не изнеможение страны. Когда все уже почти забыли о той войне, немцы все еще перевоевывали в воображении ее битвы. Никогда не задавались вопросом «Зачем мы воевали?», но постоянно «Что получилось не так?». К тому же после стадной, бездумной жизни при имперской диктатуре, новая многопартийная система демократического правительства, состоявшего в подавляющем большинстве из честных людей, насилу сводящих концы с концами, казалась не только никчемной, но и созданной но расчетливому плану союзников сохранять Германию слабой. При подобных подозрениях парламент, находившийся в младенческом возрасте, был обречен. Избрание Гинденбурга рейхсканцлером обнаружило как стремление к прежнему имперскому величию, так и вызывающий вотум доверия тому, с кем так тесно ассоциировались былые частичные успехи Армии и Империи, что появилась надежда — не все потеряно и последняя битва еще впереди. В день, когда Гансу исполнилось десять лет, полковник повесил над его кроватью портрет Гинденбурга. 1 В школе Ганс учился прилежно. Он рано осознал свои долг перед родителями и принял близко к сердцу огромные надежды, которые на него возлагались. Школа — такое место, где в еще не развитый разум сеют не только знания, но и предрассудки. Поскольку Ганс обладал врожденным чувством дисциплины, унаследованным от поколений предков, служивших хоть и не блестяще, но добросовестно, что снискало уважение фамилии Винтершильд, то, естественно, пил из источника знаний, даже не задумываясь о его вкусе. Он знал, что Германии вредили на всем протяжении ее истории, что Фридрих Великий блестяще боролся против коварного заговора тех, кто завидовал германскому военному искусству, что победу при Ватерлоо одержал не Веллингтон, а Блюхер, и что конец в восемнадцатом году наступил в результате не поражения немецкого оружия, а позорного развала в тылу. Знал он это все, потому что ему так говорили, и отец подтверждал теории учителя в долгих послеобеденных высокопарных разглагольствованиях о немецкой душе, проникнутых безудержной жалостью к собственной персоне. — Мы руководствуемся божьим промыслом! — любил восклицать полковник. — Gott mit uns [1] . Ранние годы мальчика прошли в очаровательной, тактичной почтительности к все усиливающемуся мистицизму полковника. С истинно сыновней преданностью Ганс почтительно слушал романтическую проповедь и усваивал ее. В дом каждый вечер приходил Гельмут Больман и с гордостью говорил о быстроте немецких ОЛИМПИЙСКИХ бегунов, о превосходстве немецких гоночных автомобилей, о непревзойденных воинских доблестях немецкой нации. Старик любил слушать эти речи. Даже когда Больман принимался рассуждать на более сомнительные темы, например о необходимости погромов, полковнику не хватало духу возразить, для собственного удовлетворения он бормотал что-то невнятное, а затем вновь погружался в задумчивое, рассеянно-признательное молчание. 1 С нами Бог! (нем.). Ганс с матерью были очень благодарны Гельмуту за эти продолжительные монологи — они звучали с неистовой убежденностью, приятной в ненадежные времена. Мопсель наблюдала за мужем, по взгляду ее голубых глаз было видно, что она зачарована его многословием, и ее явная вера в него укрепляла Ганса в преданности делу. Однажды вечером Гельмут задерживался. Мопсель в одиночестве вязала бесконечные белые одеяния для священника. — А где Гельмут? — спросила фрау Винтершильд. Она тоже вязала что-то маленькое, белое в покорном предвидении неизбежного. — Придет, — таинственным тоном ответила Мопсель. Вскоре на лестнице послышались шаги, более резкие, чем обычно, более четкие. Вошел Гельмут, и они впервые увидели его в мундире. — Что это? — спросил полковник. — Мы отошли от традиционного покроя обмундирования? Ты поступил на военную службу? — Это мундир Schutzstaffel, Waffen SS, — ответил казавшийся подвыпившим Гельмут. — Какой-то новый технический род войск? — Да, — воскликнул Гельмут, — новый технический, моральный и патриотический род войск. Рейхстаг горит. Полковник вынул изо рта трубку. — Ты шутишь. Гельмут улыбнулся. — Нет, не шучу. — Какой-нибудь идиот-турист с зажженной сигаретой, — буркнул полковник. — Ничего удивительного. Изменчивость повседневного существования отражалась на школе. Уроки тут же прерывались, когда мимо окон проезжали грузовики с коричневорубашечниками, хором выкрикивающими: «Deutschland, erwache!» [2] . Занятие для уважающих себя людей вряд ли достойное, но в хриплом призыве Германии проснуться эти разочарованные жизнью обрели смысл существования без оружия. Когда эти крикуны грозили сорвать урок, смелости требовать от мальчишек внимания хватало только герру Вехтеру, учителю латинского языка. Если ученик оказывался чересчур увлечен демонстрацией на улице и садился не сразу, герр Вехтер заставлял виновного перевести «Deutschland, erwache!» на латинский язык. Некоторые ребята так ничего и не усвоили из латыни, кроме этого перевода. 2 Германия, проснись! (нем.). Со временем необходимость будить Германию отпала. К власти пришел Адольф Гитлер и поднял такой шум, что о дальнейшем сне не могло быть и речи. Поначалу он не мог позволить себе идти на конфликт с какой-то организованной силой, однако вынужденный поддерживать не только бодрость, но и воинственность духа своих слушателей в предвкушении великого дня возмездия начал применять к евреям методы, которые вскоре начнут применяться ко всем остальным. Интернационализм евреев привел к подозрению, что они образуют единую партию, строящую колоссальный заговор обирать тех, кто кормится честным трудом. Евреи превратились в удобный символ эпохи, эквивалент Уолл-стрита в жаргоне коммунистов. Государствам, разумеется, не так уж трудно расправиться со своими подданными, возмущение общественного мнения в других странах они неизменно называют вмешательством в свои внутренние дела. Однако подобная деятельность — почти всегда следствие бессилия творить зло в более широком масштабе. Юные воины, неспособные напасть на Чехословакию без необходимого оружия, нападали с дубинками и факелами на евреев. Однажды герр Вайнштейн, учитель физики, был уволен. В подготовленном объявлении директор школы доктор Кресс сообщил ученикам, что герр Вайнштейн освобожден от своих обязанностей, так как является евреем и сей факт лишает его права преподавать физику. Отныне физика становится немецкой сферой. Доктор Кресс был пожилым человеком, и в затрудненности, с которой он читал написанное своим почерком, было нечто, выдающее убежденность, что он несет чушь. Во всяком случае, он не поднимал глаз и вышел из школьного зала с опущенной головой. Вскоре после этого ушел герр Вехтер. В другом подготовленном объявлении доктор Кресс осведомил учеников, что герр Вехтер находится в разладе с духом времени и потому уволился, дабы служить своей стране в другом месте. При последних словах голос доктора Кресса слегка дрогнул, и перед уходом он выпил два стакана воды, пролив часть ее на пол. Никто особенно не удивился, когда вскоре после этого доктор Дюльдер, новый директор школы, прочел еще одно подготовленное объявление, сказав твердым, однако сочувственным голосом, что доктор Кресс достиг пенсионного возраста и сам попросил, чтобы денег на прощальный подарок ему не собирали. И неожиданно добавил: — Если хотите выразить свою признательность, можете сделать пожертвования в фонд Национал-социалистической зимней помощи, Winterhilfe. Фонд, разумеется, будет носить имя доктора Кресса. Свое правление доктор Дюльдер начал с отмены оставшихся уроков. — Эту поблажку я даю вам только сегодня, — строго заявил он, — чтобы ознакомиться со школой и поговорить с учителями, со всеми вместе и с каждым в отдельности. До конца года вы будете трудиться усерднее, чем когда бы то ни было. Я об этом позабочусь. Разгильдяйства не потерплю. Германия разгильдяйства не потерпит. Ясно? Упор будет делаться не только на умственное развитие, но и на физическую подготовку. Мы обязаны смотреть в лицо нашей геополитической участи. Когда наступит время и мы услышим свои фамилии на перекличке, то должны ответить четким, бодрым, громким голосом: «Здесь!». Чюрке, школьный громила, косматый шестнадцатилетний парень, дважды остававшийся на второй год из-за своего поразительного невежества, после ухода Дюльдера воскликнул: — Наконец-то! Вот это разговор! — И с коварным видом добавил: — Знаете что, давайте устроим директору сюрприз. Чюрке побаивались все, не только из-за его роста, но и потому, что в парте у него хранился шприц со ржавой иглой, которой он безжалостно колол тех, кто осмеливался ему возражать. Поэтому весь класс ждал его объяснений. Чюрке не спешил, неторопливо достал из парты шприц. Ребята украдкой переглядывались. — Может, наша гео-как-ее-там участь уже смотрит на нас и говорит: «Посмотрите на этих разгильдяев из гимназии Иммануила Канта. Их отпустили с уроков, и что они делают? Идут по домам и приятно проводят время, едят мороженое, а о Фатерланде и не думают». Вопросы есть? Вопросов не было. — Знаете старого Фельдмана, у которого мы покупаем сладости? Что это с вами? Так боитесь Чюрке и его шприца, что не можете ответить? — Конечно, знаем… Мы не боимся… Кто же не знает Фельдмана? — Так вот, — спокойно сказал Чюрке, — о Фельдмане я кое-что разузнал. Он еврей. Через полчаса на витрине лавки Фельдмана была намалевана желтая звезда Давида. Вскоре после этого витрину разбили, сладости с нее хлынули сперва на улицу, а затем в карманы юных хулиганов. Кое-кто из юных прохожих принялся помогать им в этом разгроме, а люди постарше переходили на другую сторону улицы или молча взирали на происходящее с угрюмым, обеспокоенным любопытством. Ганс принимал участие в этом разгуле, изо всех сил старался выглядеть решительным и восторженным, хотя сердце его неистово колотилось. Сладостей он не крал. Большинство ребят слегка сникло, когда стало ясно, что разгрому лавки полиция мешать не будет. Это вызвало разочарование, так как разгром не обладал нездоровой увлекательностью правонарушения, а рассматривался как работа в интересах общества, вроде подметания тротуаров после снегопада. Радовался, казалось, только Чюрке, правда, он был постарше остальных. Он единственный вошел в лавку и вытащил несчастного герра Фельдмана на улицу, пиная его и тыча иглой. Фрау Фельдман открыла окно и подняла истерический крик. Несколько человек из собравшейся небольшой толпы посмотрели на нее и рассмеялись, но большинство сохраняли естественную серьезность людей, видящих попавшего в беду человека. Однако никто не протестовал. Фельдмана били, пинали, рубашка его была измазана краской, которую предусмотрительно захватил Чюрке. Внезапно под самый громкий вопль фрау Фельдман из лавки выбежал мальчик лет десяти, схватил осколок разбитого стекла и бросился на ближайшего из мучителей. Им оказался Ганс. Не обратив внимания на внезапный выкрик герра Фельдмана, мальчик вонзил стекло Гансу в руку. Тут в толпу ринулись стоявшие с краю ее полицейские и увели плачущего еврейского мальчика. Когда Чюрке нанес последний злобный пинок, один из блюстителей порядка огрел его дубинкой. Лица полицейских были непроницаемы. Толпа рассеялась. Чюрке выкрикивал ругательства, а робкий Фельдман следовал на некотором расстоянии за схваченным сыном в полицейский участок, что-то негромко бормоча. Маленький мальчик шел, не оглядываясь, между двумя грузными Schupo [3] . 3 Schutzpolizist — полицейский. Не ощущавший боли Ганс внезапно обнаружил, что смотрит в глаза Чюрке. — Этот гаденыш поранил тебя? — спросил тот. Ганс поглядел на него, потом на свою окровавленную руку и, понурив голову, поспешил домой. Очень бледный, с беззаботным видом вошел в гостиную. — Господи, что с тобой? — воскликнула мать. — Ничего. — Ничего? Взгляни на свою руку! Рука была вся в крови. — Несчастный случай? — спросил полковник. — Драка. — Немедленно звоню доктору Хайсе, — сказала мать, направляясь К телефону. — Мутти, мутти, чуточка крови, и ты сразу же вызываешь скорую помощь, — ласково проворчал полковник. Для его поколения чуточка крови являлась проявлением мужества. — Чуточка? — ответила она. — Не забывай, я была медсестрой. Это рана от ножа или чего-то острого. Алло, доктор Хайсе… Пока мать говорила с врачом, Ганс неуклюже опустился в кресло, на лбу его выступили капельки холодного пота. — Ганс, где ты был? — резко спросил полковник, поднявшись так же внезапно, как его сын сел. Рана оказалась неглубокой. Доктор Хайсе, врач семьи Винтершильдов в течение многих лет, сказал, что, по его мнению, легкий жар Ганса вызван каким-то эмоциональным шоком или же самим фактом ранения. Они разговаривали в присутствии Ганса, но мальчик не смотрел на них. — Однако, вы говорите, рана у него не от ножа, — в пятнадцатый раз повторил полковник. Он сидел на кровати сына, положив руку на одеяло, туда, где должно было бы находиться колено мальчика. — Нет, — ответил доктор Хайсе, — как я уже сказал, по-моему, от осколка разбитого стекла. — Стекла? — монотонно повторила фрау Винтершильд. — Как это произошло? Кто тебя? — спросил полковник, чувствуя отчужденность сына. Ответа не последовало. — Что мы знаем о детях в эти дни? — произнес доктор Хайсе. — Когда они появляются на свет, мы думаем, что знаем их. Я думал, что знаю этого парня, когда принимал у его матери роды, однако поглядите теперь на него. Что делается у них в голове? Знаете, я слышал, что сегодня шайка юных негодяев устроила налет на еврейскую лавку. Разбила витрины. Полковник выпрямился, раскрыл рот, собираясь заговорить, потом с облегчением улыбнулся. — Это невозможно. Ганс был в школе, да и все равно, он бы не позволил втянуть себя в такую глупую выходку. Доктор Хайсе пристально посмотрел на Ганса, и мальчик, не удержавшись, ответил ему быстрым взглядом. — «Глупую»? Какое странное прилагательное вы употребили, полковник. — Почему странное, доктор? — Очень мягкое. — А какое употребили бы вы? — Может быть, презренную. Отвратительную. Постыдную. — Право же, не могу понять, что сделали бедные евреи, — сказала фрау Винтершильд. — Фрау Левенталь в высшей степени обаятельна. Если не знать, нипочем не догадаешься, что она еврейка. И герр Франкфуртер весьма приличный человек, правда, его предки жили здесь поколениями. — Фрау Винтершильд, вы не можете понять, что сделали бедные евреи, — заговорил доктор Хайсе, по-прежнему искоса глядя на Ганса. — Позвольте сообщить вам об одной стороне их деятельности. Как медик могу с полным основанием, без преувеличения, утверждать, что немецкая медицина обязана своей всемирной славой врачам еврейского происхождения. — Не может быть, — ответил слегка оскорбленный полковник. — Я не выдумываю, — продолжал доктор, глядя на мальчика, — а сообщаю вам неопровержимые факты. Будь я даже оголтелым антисемитом, вы услышали бы от меня то же самое. И потому считаю, что если свора юнцов отправляется грабить еврейские лавки, это не просто глупость, а преступление. Такое же, как мучить собаку, потому что бедные, по вашему выражению, евреи беззащитны. В такие происшествия полиция уже не вмешивается. Никакого риска. А раз так, то эти ребята, лишенные чести, — трусы. Ганс внезапно задрожал, словно осиновый лист. — Теперь вы знаете, где был ваш сын, — спокойно произнес Хайсе, берясь за шляпу. — Доктор, это уже слишком, — сдавленно сказал полковник. — В том, что происходит, виноваты мы. У нас не осталось моральных критериев. Что нам сказать нашим детям? Врач ушел. Фрау Винтершильд обняла сына и крепко прижала к себе, что не понравилось полковнику, забывшему проводить Хайсе до парадной двери. — Вильгельмина, оставь его. Он уже почти взрослый. Это требование было пропущено мимо ушей. — Ты пошел туда добровольно? — спросил полковник. Ганс заколебался. Он не мог признаться, что поступил так из страха перед школьным громилой и иглой от шприца. Лучше было выглядеть смельчаком. И кивнул. — Почему? — резко спросил полковник. — Захотел, — прошептал Ганс. — Там было много ребят? Ганс ответил кивком. Вопросы у полковника внезапно иссякли. Он пришел в замешательство. Ни с чем подобным ему сталкиваться не приходилось. Даже почувствовал легкое раздражение. Чуть было не спросил, организовало ли этот поход руководство школы, иначе как же такое могло произойти в учебное время, но сдержался из страха, что вопрос может прозвучать слегка нелепо. Впал в минутное оцепенение, а потом, как многие военные, столкнувшись с неразберихой, ощутил желание внушить уважение к себе. Нервозно постукал ступней по полу. — Кто поранил тебя? — спросил он наконец. — Мужчина, — солгал Ганс. — Мужчина? Какой? — Взрослый. — Еврей? — По… по-моему, да. — Ага! — произнес полковник, словно все было ясно. — Оставь нас, — взмолилась его супруга. С чувством обиды и облегчения полковник вышел из комнаты. Вечером на ужин пришел Гельмут Больман. Ганс выпил в постели немного бульона. Мать пришла забрать чашку, поцеловать его перед сном и погасить свет. — Тебе лучше, мой ангел? — спросила она. — Я вполне здоров. Ганс больше не нуждался в ней, слегка стыдился своего поведения, и потому ее слащавая заботливость была ему неприятна. Мать печально улыбнулась, словно внезапно повзрослевшему ребенку. — Спокойной ночи. — О чем говорил Гельмут? — Да все о политике, о политике. Я не слушала. — Политика — это очень интересно, — сказал Ганс. — Конечно, мой дорогой, — прошептала фрау Винтершильд. Ганс закрыл глаза. Когда свет погас, открыл снова и уставился в потолок. Из всех событий дня ему не давало покоя лишь одно — унизительное подчинение Чюрке. Разгром кондитерской лавки мало походил на подвиг. Кто угодно может разбить палкой стекло витрины. Многие ребята набивали карманы сладостями, но он пошел не красть, никакой Чюрке не заставил бы его пойти на это. Грубое обращение с герром Фельдманом ничем не было оправдано. Если б Фельдман защищался, оно еще бы имело какой-то смысл, а так этот пожилой человек с покорным лицом и удрученным взглядом причудливым образом присоединился к их классу, стал жертвой этой отвратительной колющей иглы. В сущности, то, что произошло с Фельдманом, было немногим хуже того, что происходило в свое время со всеми его одноклассниками, даже с ним самим. Чюрке, дважды остававшийся на второй год, любил считать себя великим магистром покорного ему ордена, и каждый новичок бывал вынужден проходить унизительный обряд посвящения, влекущий за собой всевозможные низкие поступки. Неожиданно Ганс вспомнил вопли фрау Фельдман, вновь услышал пронзительную ноту ее отчаяния, режущую, немелодичную. О, если бы мать видела его окровавленного, с завязанными глазами во время этого обряда посвящения, она бы тоже завопила, и еще как! Не стоит об этом думать; все женщины, чуть что, поднимают вопль. Это их форма выражения, женский эквивалент мужского крика. Жаль, конечно, что его поранил ребенок. Было бы достойнее получить рану от кого-то побольше, постарше себя. Однако же рана нанесена в руку сзади. Почти вероломно. Что заставило еврейчонка пойти на это? Ганс сказал себе, что, если б на его отца напали хулиганы, он бы тоже бессмысленно, но отважно бросился в драку, правда, с кулаками, а не с осколком стекла. Острым стеклом можно убить. Однако напасть на его отца никак не могли, потому что он немец. А Фельдман — еврей, в том-то все и дело. Фельдман принял свою участь, так как сознавал, что он еврей. Кто слышал о дерущемся еврее? Или хотя бы разгневанном? Такого и вообразить невозможно. И все-таки Ганс не мог отделаться от мыслей о случившемся и чем больше преуспевал, убеждая себя, что все было нормально, тем назойливее осаждали его сомнения. Оставалось фактом, что, если б он не подчинился Чюрке, ничего этого не случилось бы. Голоса полковника и Гельмута Больмана внезапно стали громче. Под дверью появилась узкая полоска света. Ужин окончился. Они шли в гостиную пить кофе. Резкий стук кованых сапог Больмана о холодный кафель звучал четко, мужественно, особенно по сравнению с шарканьем шлепанцев полковника. Свет в холле погас; электроэнергия стоила дорого. Голоса превратились в негромкое бормотанье. Мужчины могли беспрепятственно поговорить о мировых делах, пока женщины мыли посуду. Ганс подождал немного, затем поднялся. Боль в ране была мучительной, дергающей. Осторожно открыв дверь, он вышел на цыпочках в коридор. С кухни доносились стук посуды и болтовня женщин. Ганс беззвучно опустился на колени у двери гостиной и стал прислушиваться. Неуверенный в себе полковник лопотал: — Что бы ты ни говорил, кажется невероятным, что группа ребят может учинить такое в часы занятий. Я не могу назвать это воспитанием. Больман покровительственно рассмеялся. — Ну что вы, полковник, это составная часть воспитания. Я уважаю ваши воинские достоинства, однако должен напомнить вам, что времена переменились, и людям в соответствии с ними тоже надо меняться. Весь геополитический вопрос, тем более расово-историческая область являются совершенно новыми сферами обучения и воспитания. В прежние времена юноша, интересующийся банковским делом, изучал коммерцию и финансы, даже не задумываясь об их расово-исторических аспектах. Однако с приходом к власти национал-социалистов исследования таких светочей, как гаулейтер Штомпфль и профессор Шлайф, не говоря уж о фольксгеноссе Розенберге, раскрыли тайную панораму иудейско-левантинской деятельности в финансовом мире. Знаете, впечатление такое, будто знакомую тебе картину отправили на реставрацию и реставратор, очищая ее, обнаружил под ней другую — гнусную, отвратительную. Тайная панорама всемирного еврейского заговора опутывает, словно паутина, всю финансовую структуру цивилизации, подавляя всяческое противодействие изощренной системой наибольшего благоприятствования для своих, финансовыми войнами ради собственных зловещих выгод, использованием национального языка, так называемого идиш, для своих международных связей. Этот язык знает половина американских банкиров, половина кремлевских комиссаров, и они находятся в постоянном контакте друг с другом. Под ширмой международной политики неустанно действует еще более опасная организация, Ротшильды и их собратья, не питающие преданности ни к чему, кроме денег. Говорят, Дизраэли был британским патриотом. Да ведь он обманывал даже британскую разведку! Кому принадлежат акции Суэцкого канала? Фамилии владельцев, возможно, нееврейские, но они служат иудейско-левантинским интересам, используя французский и английский флаги в качестве прикрытия. Возьмите дело Дрейфуса… — Дрейфус был невиновен, — перебил полковник. — Невиновен! — зарычал Больман. — Единственный раз этот заговор вышел наружу; и когда достойные французские офицеры попытались сделать достоянием общественности ужасающее положение дел, эта же самая иудейско-левантинская организация удержала руку французского правительства, угрожая ему банкротством, и обвиняемый был оправдан. — У тебя есть доказательства этому? — Доказательства! Да об этом знает вся партия! Думаете, наша инфляция была вынужденной? Экономически неизбежной? Никоим образом. Она была устроена этими самыми интернационалистами. — Но зачем? — спросил полковник, уже заинтересованный всерьез. — Чтобы спровоцировать нас нарушить договор и начать перевооружение. Они хотели хаоса в Германии, за которым бы последовали революция и вторая война. В их интересах было, чтобы началась гонка вооружений, чтобы они могли оказать нам финансовую поддержку, а когда бы мы достаточно окрепли, чтобы угрожать другим странам, — помогать им. Зловещий план этого заговора состоит в том, чтобы поддерживать паритет сил для успешных сделок с обеими сторонами. — Какое ужасное положение дел, — сказал полковник. — Да, но мы их одурачили, — продолжал Больман, и в голосе его слышалась холодная улыбка. — Они не думали, что революция будет национал-социалистической, что мы возьмем власть, затянем пояса и будем изготавливать оружие сами, без их помощи изгоним эту болезнь из своего организма. Наш долг не только освободиться самим, но и освободить все человечество. — Другими словами, тебя не возмущает, что Ганс принял участие в разгроме еврейской лавки. — Возмущает? Из этого следует, что он преданный ученик и замечательный сын. — Ну, я мог бы понять, если бы они громили большой магазин или банк, но кондитерскую лавку? — Кто может знать, где находится голова змея? При таком изощренном заговоре можно предположить, что она спрятана в самом неожиданном месте. Нет, дорогой полковник, нас обманывали больше тысячи лет. Чтобы обезопасить себя, мы должны уничтожить весь заговор без сентиментальных соображений. — И все-таки вряд ли достойно нападать на маленькую лавчонку. — А достойно обрекать на голод тысячи мелких лавочников, устраивая инфляцию? — Нет. Наступила пауза. — Полковник, — вновь заговорил Больман, уже любезнее, — рано или поздно это нужно сделать. Зачем ждать? Это только подорвет наши силы. Когда настанет время, нам потребуются вся наша фанатичная смелость, все наши железная дисциплина и солдатские доблести. Тогда поздно будет беспокоиться о сорняках в нашем огороде. — Согласен, — произнес полковник и добавил в последнем порыве храбрости: — Но ты должен признать, еврейский вклад в немецкую медицину… — Что? — прорычал Больман. — Он меньше, чем нулевой! Рюттельбергер изобрел сальварсан, а весь мир считает, что это изобретение Эрлиха. Почему? Если международный заговор способен создавать финансовую структуру общества, что ему стоит создавать и разрушать репутации? Иудейско-левантинский картель веками подрывал немецкую науку, немецкую медицину. Пора объявить об этом во всеуслышание. — Но доктор Хайсе говорил… — Кто-кто? — Доктор Хайсе. — Вот как? И что же он сказал вам? — Что вклад евреев в немецкую медицину неоценим. — Большое спасибо, что сообщили. — Я не хочу навлекать на него никаких неприятностей… — нервозно заговорил полковник. — Их не будет. Никаких, уверяю вас. Снова наступила пауза. — Значит, считаешь, Ганса не следует переводить в другую школу? — Полковник, — спокойно ответил Больман, — если вам не нравится, что ваш сын исполняет свой священный долг перед фюрером и Фатерландом, непременно переведите, только потом не удивляйтесь, если утратите всяческое уважение окружающих. — Можно бы обойтись без оскорблений. — Мы должны отбросить любезности! — выкрикнул Больман. — Если вы такой обидчивый, то скоро поймете, что в новой Германии вам нечего делать. Факты есть факты. Поскольку в качестве первого шага на пути к осознанию нашей геополитической участи мы должны сокрушить франкмасонство иудаизма, то давайте сделаем это беспощадной рукой, с холодным взглядом. Другого пути нет. Эта цель оправдывает любые средства. Отныне каждый, кто не герой, тот трус. На кухне погас свет. Женщины шли к мужчинам в гостиную. Ганс на цыпочках вернулся к себе в комнату и всю ночь пролежал без сна. На другое утро Ганс мог бы пойти в школу, но притворился, что плохо себя чувствует, и сидел в своей комнате, размышляя над подслушанными откровениями. Вот так, напрямик, с ним еще никто не разговаривал. Он был охвачен желанием повзрослеть, разобраться в проблеме геополитики, что бы она собой ни представляла. Тайна бытия, очевидно, заключалась в том, что все является не таким, как кажется. Для ребенка улыбка — это улыбка, радушное приветствие, знак дружбы. Для взрослого она может означать совершенно противоположное, признак того, что тебе лгут. Взросление — не что иное, как осознание этого. Ганс стеснялся спросить, что такое геополитика. Когда ему это объясняли, он что-то прослушал. Но можно было не сомневаться, что это вещь хорошая, потому что имелась только у Германии и больше ни у кого, даже у иудейско-левантинского заговора. Может, в ее свете гуманнее было бы объяснить герру Фельдману, почему разгромили его лавку. В конце концов даже еврей заслуживает объяснения. Оно бы сделало всю акцию менее ребячливой, более взрослой и серьезной. «Герр Фельдман, — объяснил бы он на месте Чюрке, — к сожалению, вы еврей, следовательно, соучастник всемирного иудейско-левантинского заговора. Мы не исключаем, что голова змея находится именно здесь, в вашей кондитерской. Говорите что угодно, но убедить нас, что это не так, вы не сможете. Поскольку наша цель — уничтожение всего стоящего на пути нашей геополитики, мы, к сожалению должны разгромить вашу лавку. Нам жаль, потому что раньше вы были очень добры к нам — внешне, разумеется. Только вам известен обман, крывшийся под вашей показной добротой. Мы уже способны понять, что под ней таился какой-то обман. Очень жаль, но ничего другого не остается. В новой Германии факты есть факты». Вот как нужно было поступить. Чюрке свинья, жестокая, безмозглая свинья. Ганс тщательно разработал свои планы. На другой день, в четверг, он по-прежнему оставался в своей комнате. Мать, решив, что ее мальчик скрывает какое-то более серьезное недомогание, стала звонить доктору Хайсе, но ее перебил голос полковника из соседней комнаты. — В чем дело, Фридрих? Оставь меня в покое. Я вызываю доктора Хайсе. — Доктор Хайсе умер, — объявил полковник, появляясь в дверях. В руке у него была газета. — Умер? — повторила его жена, бережно кладя трубку. — Об этом сообщается в газете. Он принял яд. — Когда? — Прошлой ночью. — Но почему? Он был таким спокойным, таким рассудительным, — воскликнула фрау Винтершильд, внезапно расчувствовавшись. У полковника мелькнула жуткая мысль, но он поспешил отогнать ее. Лицо его покраснело, он ответил как можно спокойнее: — Не имею ни малейшего представления. Ганса весть о самоубийстве Хайсе оставила почти равнодушным. Он знал его как врача, но был слишком юн, чтобы знать как друга. Так или иначе, из школы ушло трое учителей, и вопросов никто не задавал. Не спрашивать, как и почему, становилось нормой. Попозже фрау Винтершильд, не удержавшись, позвонила фрау Хайсе, чтобы узнать подробности трагедии. Полковник не решался спрашивать, что ей стало известно, но его жена выложила все по собственной инициативе. — Бедная Агнета держится замечательно, — сообщила фрау Винтершильд, — однако сообщила мне только, что вчера доктор был в хорошем настроении, потом к вечеру ему кто-то позвонил, и этот разговор, кажется, привел его в уныние. Примерно через четверть часа после его смерти за ним приехали гестаповцы. — Какая трагедия, — произнес полковник. На другое утро, в пятницу, Ганс объявил, что может идти в школу. Полковник сказал, что рад этому. Перед самым уходом мальчик взволнованно напомнил отцу, что это день получения карманных денег. Полковник полез в кошелек и дал сыну марку. — Не ешь слишком много шоколада, — предупредил он. Ганс, не говоря ни слова, выбежал на улицу и со всех ног помчался в скобяную лавку, где купил перочинный нож с шилом. В школу он опоздал на десять минут. В половине двенадцатого началась обычная пятнадцатиминутная перемена. Чюрке при всеобщем любопытстве неторопливо подошел к Гансу и спросил: — Как рука, солдат? — Как спина, трусишка? — ответил Ганс, слегка ошарашенный собственной смелостью. Что такое? Остальные ребята изумленно переглянулись. Несколько самых робких вышли во двор. — Кажется, наш герой вздумал дерзить, — протянул Чюрке. — Ну что ж, раз кровопускание так воодушевляет тебя, мы его повторим. Он неторопливо открыл парту и достал знаменитый шприц. — Иди сюда. Пора делать укол. Ганс не двинулся с места. — Не только дерзить, но и не слушаться, — прорычал Чюрке, приближаясь к нему. Ганс достал нож и открыл шило. — Нож против иглы, — сказал Чюрке, — это нечестно. — Знаю, потому буду действовать шилом, — ответил Ганс. — У него нет лезвия, только острый кончик, как у твоей иглы. — Советую передумать, — неуверенно сказал Чюрке, — и согласиться на легкую операцию: Будет не так больно. — Ну, давай, — прошептал Ганс сквозь стиснутые зубы. Они кружили друг перед другом, ребята расступались. Неожиданно Чюрке сделал финт, целя в верхнюю часть тела, но внезапно направил удар в нижнюю. Своим грязным умишком он понимал, что угроза удара ниже пояса заставит съежиться даже самого смелого мужчину. Однако испугать Ганса ему не удалось. Ганс увидел направление выпада и нанес удар сверху вниз, поранив тыльную сторону ладони Чюрке. Задира с воплем отдернул к животу руку, выронив шприц. Ганс наступил на него, раскрошив стекло, а затем бросился на Чюрке. Когда оба повалились на пол, он остервенело колол и колол противника. Чюрке орал, что драка теперь стала нечестной, но Гансом владела только одна мысль. — Встать! Встать сейчас же! — Это прокричал доктор Дюльдер. — Здесь что, школа или бродячий зверинец? Оба мальчишки робко поднялись на ноги, тяжело дыша. У Чюрке были раны на руке и на лице, по виску текла струйка крови. — Приведите себя в порядок! — крикнул директор. — Винтершильд, пошли ко мне в кабинет. Доктор Дюльдер бушевал добрых пять минут, а потом слегка успокоился и потребовал объяснений. — Видите ли… — Стоять «смирно», когда разговариваешь со мной! — Должен сказать вам, Чюрке очень долго держал в страхе весь класс. — Ты считаешь, что наушничество похвально? — Нет, и потому решил исправить положение сам. Я не пришел с жалобой. Вы спросили меня. — Не смей дерзить! Чюрке не особенно умен, но не всем же быть выдающимися. Его отец занимает высокий пост в министерстве путей сообщения. Положение очень щекотливое. Я должен знать причину вашей драки. — В тот день, когда впервые пришли, вы отпустили нас с уроков пораньше. Чюрке обычно запугивал весь класс шприцем с иглой… — Шприцем? Это может быть очень опасно. Что он делал? — Изображал, что делает укол, когда мы не подчинялись ему. И в тот день, когда вы отпустили всех с уроков, заставил пойти разгромить кондитерскую лавку Фельдмана. — Ты был этим недоволен? — Нет. Я был недоволен тем, как это делалось. Бездумно, не принимая во внимание историческую и геополитическую правомерность такого поступка. Доктор Дюльдер был поражен и не скрывал этого. — Геополитическую правомерность разгрома кондитерской лавки? — переспросил он. — С вашего позволения, да. Разгромить лавку, так как знаешь, что не будешь наказан, недостаточно. Необходимо понимать и геополитическую сторону вопроса. Чюрке думал о разгроме лавки только потому, что ему доставляло удовольствие разбить витрину. О том, почему это делает, он не думал. — С каких это пор ребята вашего возраста задаются вопросами философского порядка? — спросил доктор Дюльдер. — Если кто-то из нас не задается ими, то должен задаваться. — Хмм. Ты не против разгрома еврейской лавки, однако против духа, который он носил. Так? — Да. Против того, что это было сделано бездумно, как я уже сказал, без учета геополитических… геополитических вещей… — Ради Бога, помолчи о геополитике! — выкрикнул доктор Дюльдер. — Не употребляй слов, значения которых не знаешь. — Вы сами говорили, что наша геополитическая участь глядит нам в лицо, и когда на перекличке назовут наши фамилии, мы должны ответить: «Здесь!». Доктор Дюльдер в отчаянии провел рукой по лбу. — Стало быть, ты все запомнил? Я иногда упускаю из виду, что обращаюсь к детям. Однако хорошо, что ты сказал о шприце. Это поможет мне удержаться на своей должности. — Позвольте сказать. — Говори. — Вы неправы, думая, что я употребляю слова, значения которых не знаю. Герр Фельдман еврей, следовательно, соучастник всемирного иудейско-левантинского заговора, который принес много бед через Дизраэли и Дрейфуса. — Дрейфуса? — Да, когда он был несправедливо оправдан. Кроме того, еврейские врачи крали изобретения немецких врачей, и это тоже часть иудейско-левантинского заговора. — И все это, полагаю, является частью геополитических аспектов разгрома кондитерской лавки? — Совершенно верно. Доктор Дюльдер слегка повеселел. — Винтершильд, — спросил он, — ты уже решил, кем хочешь стать? — Пойду в армию, как мой отец. Доктор Дюльдер улыбнулся. — Ты доказал, что способен сражаться. И к тому же сознаешь, против чего сражаешься. Только оставь разгром лавок слабакам. Когда наступит время, тебе придется сражаться кое с чем посерьезней. — Да, конечно. Спасибо. — И вот что, Винтершильд. — Слушаю. — Возьми почитать эту книгу. Я принимал участие в ее составлении. Она называется «Аспекты расового очищения в наших восточных землях в эпоху геополитического сознания». Предупреждаю, чтение нелегкое, но ты явно серьезный мальчик, и в тебе нет ничего дурного, кроме незрелости, мыслишь правильно, но примитивно. Упоминая Дизраэли и Дрейфуса, ты касаешься только внешней стороны проблемы, невероятной в своей сложности и значительности. Если возникнут вопросы, спрашивай не колеблясь. И пожалуйста, больше не дерись. Наращивай мускулы для будущего. 2 Теперь, когда Чюрке оказался дискредитирован, Ганс преуспевал в роли вождя и властвовал, не имея нужды пускать в ход шило. Книгу, которую ему дал доктор Дюльдер, он перечел несколько раз и ничего в ней не понял; сам по себе этот поступок свидетельствовал о твердом характере и упорстве. Оказавшись неспособным ее понять, Ганс нашел наилучший выход — заучил несколько отрывков наизусть. При желании мог назвать точный процент смешанных браков в Померании в первом квартале 1935 года. Смешанных означало, разумеется, еврейско-арийских. Уничтожение еврейской собственности Ганс оставил старшим, а вместо этого организовал в школе дискуссионные группы, где в ожидании, пока настанет der Tag [4] , обсуждались все фазы текущих геополитических проблем. Времени для пробуждения полового инстинкта у него было мало, поскольку интерес к происхождению девушки, а не к ней самой, делает ухаживание несколько затруднительным. Разумеется, Ганс ходил на танцы, однако после первых вступительных фраз ловил себя на том, что ведет речь о будущем — не своем и не девушки, а Рейха. Девушки, которые выносили это, вряд ли могли заманить его в постель. 4 День (нем.). Ступни у Ганса были большими, танцевал он неуклюже. Однако девушки нравились ему, он с живым интересом смотрел на них как на будущих матерей, любовался изысканной грациозностью их движений, столь чуждой мужчинам. Почти каждую привлекательную раздевал взглядом. При этом на его щеках появлялся стыдливый румянец. Привлекали его внимание и статуи. В парке была статуя водной нимфы, она стояла на коленях и с выражением неописуемой нежности на лице держала на ладони кувшинку. Груди у нее были твердыми, крепкими, шея очень красивой, изящно выгнутая талия казалась почти живой. Ганс не имел бы ничего против такой жены — которая не произносит ни слова и находит такую радость в обыкновенной кувшинке. Он изливал все свои чувства на нее и ходил на вечеринки только потому, что его приглашали. Заметив, что все больше и больше его сверстников ходят на свидания, Ганс принялся размышлять. И неизменно приходил к выводу, что ему назначено судьбой вести за собой других, а не следовать за другими, что эта природная способность налагает на него суровую ответственность, лишает его возможности вести нормальную мужскую жизнь. Фюрер нашел, что его любовь к Германии является своего рода супружеством. Ганс считал, что ему, возможно, тоже придется делать выбор между плотским и аскетическим, духовным союзом. Однако эта тема так и не была окончательно закрыта. Она почти ежедневно вновь и вновь требовала его внимания, и хотя вывод неизбежно бывал тем же самым, тема открывалась вновь всякий раз, когда мимо проходила какая-нибудь стройная, веселая девушка, оставляя за собой аромат духов и хихикая, опираясь на руку спутника. Смех как таковой раздражал Ганса, однако женский, с его трепетным волнением и смутным предвестием радости, был очарователен. В нем слышалось что-то приятно непристойное и несерьезное; в нем был элемент лести и развлекательности. Смеясь, девушки, казалось, льнули к мужчинам, крепче прижимались к ним — словно были готовы ради еще пары шуток отбросить осторожность. Ганс завидовал тем, кто умел смешить женщин. Мать иногда говорила ему: «Почему бы тебе не пригласить на ужин Ханнелоре Экшмидт? Она хорошенькая, скромная». Эта заботливость была ненавистна Гансу. На кой черт ему скромная девушка или даже хорошенькая? Если полковник по своему обыкновению отвечал: «Всему свое время, мутти — не надо торопить события», Ганса это лишь злило еще больше. Проблема женщин была неимоверно раздражающей, скучной. И все-таки… — Ты должна понять, мутти, — сказал как-то полковник, когда они были одни, — что Ганс слегка задержался в развитии. Для своего возраста он очень умен, физически крепок, но настолько младше своих сестер, что вынужден был проводить много времени с нами или в одиночестве. Он всегда робок с девушками и замкнут. Некоторым девушкам это нравится, но обычно потому, что сами они робки и замкнуты. Ухаживание у людей с таким темпераментом может тянуться много лет. Мой двоюродный брат Отто женился на возлюбленной детства, когда обоим было уже за сорок. Оба не могли заставить себя поднять этот вопрос. Когда в конце концов это сделала она, Отто разрыдался, как ребенок, хотя во всех других отношениях он был вполне нормален, служит директором бойни и блестяще преуспевает на своем поприще. — У нашего мальчика золотое сердце, и он кого-нибудь очень осчастливит, — ответила фрау Винтершильд. В гитлерюгенде Ганс делал успехи и радовался этому, поскольку вся его бурная энергия уходила на строительство дорог, пение хором у бивачного костра и прочие доблестные подвиги в лесу и в ноле. Он загорел на открытом воздухе, и девственность не причиняла ему страданий. Весной 1939 года Ганс с блестящими рекомендациями вступил в вермахт и получил от Гельмута Больмана поздравительную телеграмму, которой очень обрадовался. Времени для женщин теперь не было, если не считать памятного случая, когда он был вынужден присоединиться к четверым приятелям в откровенных поисках податливых девиц. Путь их лежал в Сан-Паули, неприглядный квартал Гамбурга. Во всех воротах, под всеми арками узких улиц оживленно шла торговля. Там были девицы на любой вкус, и те, кто днем громче всех кричал о возрождении арийской расы, теперь казались более всего озабоченными своими низменными желаниями. Гаулейтеры и группенфюреры, провозглашавшие на трибунах и на страницах печатных изданий, что еврейские осквернители арийских женщин заслуживают немедленной стерилизации, погружались в полумрак этого нордического дна, чтобы найти жеманного мальчика своих мечтаний. На этой рыночной площади царило строгое правило, предписывающее всем не узнавать друзей и даже недругов. Как стрельба в траншеях прекращается на Рождество, так и все дневные дела забывались здесь ради нечестивой цели. Можно было увидеть, как дородный чиновник какого-нибудь министерства обнимает под уличным фонарем застенчивого гермафродита, но это зрелище не должно было вспоминаться под гневным орлом на стене его служебного кабинета. Ганс со своим особенным темпераментом не видел ничего смешного в лысеющих сатирах, лапающих в темноте представителей обоих полов разного возраста; не видел ничего, кроме ужаса, словно страстный пастор из ибсеновской драмы. Не видел он и того, что разница между днем и ночью не так уж велика; что ежедневная одержимость размножением, племенными фермами для совершенных образцов арийского поголовья, Mutterehrenringe — кольцами за заслуги в сфере материнства, которые полагалось с гордостью носить на указательном пальце, имеющими съемный центр с бесконечно меняющимися числами, обозначающими количество отпрысков, принесенных на алтарь Фатерланда — являлась признаком нарастающего сексуального безумия нации. Непрестанно думать о здоровье — значит быть одержимым болезнью. И вот они, второстепенные провозвестники Нового Порядка, находились в Сан-Паули, отдавая должное старому, пачкаясь ночью в той грязи, которую пытались искоренить днем. Ганс предоставил приятелям вести переговоры, а сам стоял столбом на тротуаре. И внезапно обнаружил возле себя отвратительную ведьму. Она намекающе улыбалась и подмигивала, будто заведенная. Один из приятелей заметил обеспокоенный вид Ганса, благожелательно отвел его в сторону и объяснил, что девицы здесь не особенно хороши собой, но расценки у них вполне приемлемы. Двадцать марок. — Солдатам привередничать не приходится, — сказал он и засмеялся. Когда все стали подниматься по шаткой лестнице дома, перед которым эти особы находились в засаде, Ганс, почувствовав запахи сырости, политуры и прошлогодней капусты, остановился. — В чем дело, дорогой? — спросила уцененная Венера. — Неважно себя чувствую. — Такой здоровенный парень и неважно себя чувствуешь? Брось! — И настойчиво зашептала: — Я знаю, Анна знает, здоровенные всегда робки. Пошли, угостишь меня выпивкой, а потом отправимся бай-бай. Ганс охотно согласился. Пока они шли к бару, Анна красочно расписывала ему, что ожидает его за закрытыми ставнями. Ганса охватил сильный страх. Они вошли в бар, и расточительная Анна заказала шампанского — патриотического шампанского, шампанского Риббентропа. Стоило оно восемьдесят марок. Вчетверо дороже соития. Анна неуклюже пыталась расшевелить Ганса. Соблазнительницей она была никудышной. Принялась виснуть у него на руке, поглаживать его. Ганс ее оттолкнул. Со своими темными, напоминающими проволочную щетку волосами она была отвратительна. — Ты зверь, я вижу. Сильный мужчина, стремящийся добиться своего. Я тебя боюсь. — Нечего меня бояться, — промямлил Ганс. Анна внезапно потеряла терпение. — Что это с тобой? — выкрикнула она. — Ничего, — огрызнулся он. — Ты не извращенец? Не хочешь поцеловать мои туфли? Ганс подумал, что ослышался. — Ты похож на дрянного мальчишку-двоечника. — Что? — Я восточная царица. Ты будешь моим рабом, моей собачонкой! Должно быть, она сошла с ума. — Тебе нравятся мужчины, и все дело в этом, так? Это Ганс понял и вскочил, дрожа от гнева. В неудержимом желании отомстить за оскорбление он подражал Гельмуту Больману, которым восхищался. — Как ты позволяешь себе такую наглость? — загремел он. — Ты должна стыдиться себя! Как стыдится тебя Новая Германия, которую мы клянемся построить! Когда вся страна сосредоточена на труде, на созидании, на марше вперед с несгибаемой волей и высоко поднятой головой, женщины вроде тебя по-прежнему пытаются развратить наш народ! Будьте вы все прокляты! Эта вспышка немедленно вызвала аплодисменты других мужчин, сидевших в полумраке со шлюхами. Анна, не на шутку испуганная этим непредвиденным возрождением нравственности, убежала. Атмосфера в баре изменилась полностью. Мужчины озирались, словно прозвучал сигнал подъема и они внезапно увидели отвратительных проституток в истинном свете. На краткий головокружительный миг Ганс стал Фюрером своего маленького Рейха. Однако уход его оказался несколько испорчен, потому что разгневанный администратор встретил солдата у двери со счетом в руке. Восьмидесяти марок у Ганса не было. Двое мужчин, которых он видел впервые, поднялись из-за столиков и доплатили разницу. — Для армии чего не сделаешь, — сказал один. — Конечно, — поддержал его другой. — Я получил пулю в бедро на прошлой войне. Эти деньги были платой за успокоение совести. В казарме Ганса встретили взгляды сообщников. — Куда ты девался? — спросил один приятель. — Он волк-одиночка, — сказал другой. — Я отлично порезвился в постели, — сказал третий. — А ты? — Превосходно, — ответил Ганс. Иногда ночами после тяжелого дня учений, когда казарму оглашал довольный храп, Ганс лежал в раздумье. Он начал бояться часов темноты, когда человек находится наедине с собой. Дом был далеко. Беспечность детства скрывалась из виду, словно машущая рука на многолюдном вокзале; уже почти исчезла из его поля зрения. Однако теперь, поскольку сержанты и капралы спали, он мог предаваться воспоминаниям, и это было мучительно. Ему нравились ученья, марши, контрмарши, всевозможные безобидные, но сложные строевые приемы с винтовкой, нравился грубый разговор унтер-офицеров, потому что они не знали страха и робости. Раз они разговаривали так, иначе быть не могло. Ганс знал, что делает успехи. Еще немного учебы, и он станет офицером, получит право повышать голос, если сочтет нужным. А пока что никто не должен был слышать, как он всхлипывает по ночам. Конечно, это было ребячеством, но Ганс старался дать выход скрытой в душе нежности. Хотел совершать благородные поступки, не связанные с насилием. Когда это удавалось, держался торжественно, как Парсифаль. Больше всего ему хотелось как-то вознаградить родителей за их огромную доброту. К материнству он относился со страхом и недоверием, но был по-матерински заботлив. Умел писать доставляющие радость письма, хранил в бумажнике две фотографии: на одной была мать в лучезарно-безмятежном настроении, прижимающая к щеке сопротивлявшуюся кошку, не другой отец, еще совсем молодой человек в мундире, строгий и властный по просьбе любившего все военное фотографа. Ганс помнил все юбилеи и знал разницу между бронзовой и серебряной свадьбами. Был, что называется, хорошим сыном. Однако внутри у Ганса действовали всевозможные, едва понятные ему природные силы, тревожа его простой пуританский разум. Вскоре ему предстояло столкнуться с «фактами жизни» (о которых он узнал слишком поздно во время неловкого разговора с полковником). Очевидно, полковник прошел через такой же кризис в юности, иначе не испытывал бы затруднений, не заикался, сообщая сыну эти жизненно важные сведения. Полковник с почти пугающим упорством только и твердил, что это «естественно». Что имелось в виду? Мука сомнения? Телесное страдание, возбуждающее, но невыразимое? Полковник не уточнил. Просто сказал «это». Сновидения Ганса стали заполняться женщинами — статными, нежными, жаркими, полногрудыми Гретхен, такими же невежественными, как он. Иногда в его сон вторгалась мерзкая шлюха из Гамбурга, и он внезапно просыпался. Будь у женщин такой же склад ума, как у мужчин, все было бы просто, но женщины иные. Насколько иные? Неужели они все, даже голубоглазые чопорницы, обладают некоторыми чертами той потаскухи Анны с ее непонятными вопросами и гнусными намеками? Неужели в характере у всех женщин есть определенная доля капризности, неискренности? Мужчины, особенно солдаты, отпускают циничные замечания о женщинах. Для этого должна существовать причина. Ганс усвоил снисходительную манеру шутить по адресу женщин — «А, женщины, сами знаете, они то… потом тут же…» — просто подражая другим. Быстро усвоил и то, что когда его товарищи говорят о влечении к женщине, то называют специфическую часть тела. Вошел в грубый дух этой болтовни, часто говорил, что томится по той самой анатомической принадлежности, не имея ни малейшего представления, о чем ведет речь. Его репутация повесы крепла. Продолжаться вечно так не могло. Ганс несколько раз колебался на грани принятия великого решения, но робко отказывался от него в последнюю минуту. С каждой незадачей его страдание становилось все острее. И когда уже близился настоящий кризис, сам Адольф Гитлер пришел на выручку Гансу. Этот всевидящий, благой образец для подражания вторгся в Польшу и тем самым милосердно отвлек мысли Ганса от проблем поздней юности. Ганс находился дома, на побывке, когда пришла телеграмма со срочным вызовом в часть. Он уже провел два дня отпуска, взволнованно расхаживая по дому к огорчению матери, которая напекла пирожных, чтобы отвлечь его внимание от бесконечно передаваемых по радио последних новостей, но ничего этим не добилась. Новости с каждой минутой становились все хуже, и голос комментатора звучал торжествующе. Поскольку на польской границе происходили инцидент за инцидентом, нестерпимо оскорбительные для чести немецкого народа, становилось ясно, что войны теперь не избежать. Германия в то время напоминала гейдельбергского студента, который целый день занимался фехтованием, а теперь сидит в пивном погребке, с нетерпением дожидаясь, чтобы его оскорбили. На вежливый вопрос другого студента: «Это место занято?» правила ложной чести предписывали ответ: «Как вы смеете позволять себе подобную наглость?». Ганс безо всяких сомнений принял это расположение духа. В каком-то туманном мистицизме он отождествлял себя с Германией и в самом существовании поляков видел личное оскорбление. — До каких пор нам терпеть? — воскликнул он на второй день пребывания дома. — Эти польские свиньи досаждали еще одной немецкой семье, а мы сидим сложа руки. Дух полковника был в значительной степени порабощен самоуверенным философствованием Гельмута Больмана, но все же он доблестно пытался придать своим мнениям патину мудрости, подобающую его почтенному преклонному возрасту. — Поляки не нация, — заявил он, — и одной из многих ошибок Версальского договора явилось предоставление им независимости. Их крах, разумеется, был предопределен. Все эти народности, поляки, чехи, литовцы — в том краю есть еще какие-то, название которых я позабыл — болгары, румыны, венгры, все они живут в зоне преобладания немецкого языка. Это нечистокровные, неполноценные люди с заимствованными обычаями, их историческое предназначение — покоряться нам и служить буфером против монголов. — Это не помогает нынешнему положению! — раздраженно ответил Ганс. — То, чего не можем исправить словами, мы должны исправить силой. Мать едва узнавала Ганса. Он не съел ни единого пирожного, которые так любил в детстве. Пока мужчины слушали радио, она сидела на кухне, прижимая к губам кружевной платочек. Когда телеграмма в конце концов пришла, Ганс стал гораздо внимательней к матери. Позволил ей собрать свое снаряжение и поцеловал ее в лоб. Родители пошли проводить сына на вокзал, несмотря на его просьбу не делать этого. — Нам необходимо пойти, — сказал полковник. — Когда я уезжал в четырнадцатом году, мой отец был на вокзале. Там я в последний раз видел его. Замечательного старика. Подразумеваемый трагизм этого высказывания тронул полковника, и когда супруга слезно попросила его не говорить таких вещей, он ответил, что жизнь такова, какая есть, а иначе не была бы жизнью, или что-то в этом духе, при данных обстоятельствах казавшееся почти непереносимо прочувствованным и благородным. На вокзале царила суета, он представлял собой окутанные паром шипящие, оглашаемые гудками джунгли с военной музыкой для услаждения слуха и превращения чувства одиночества, владевшего каждым среди толпы, во всеобщий исступленный восторг. Казалось, все поезда только отправляются, все заполнены мужчинами, солдатами, поющими старые песни о смерти и утрате человеческого облика в окопах, звучащие не в тон с удалым бивачным воодушевлением. В ревущих из динамиков маршах слышалось бодрячество; начищенные пуговицы, солнце, играющее на рядах ступающих в такт сапог; песни солдат были окрашены реальностью, грязью, стертыми ногами, печалью и кровью. У маршей и песен не было ничего общего, но ни те, ни другие не утихали первыми. Здесь было предчувствие того хаоса, который представляет собой сражение, невыполнимых приказов из штаба, генеральских поощрений, небрежно продиктованных в уютных кабинетах, и вечной зимы действительности, гнетущей муки выживания в холоде и в неведении забытых, заброшенных. Фрау Винтершильд, будучи женщиной, реагировала на этот конфликт, не понимая его, и плакала. Полковник ходил и стоял как никогда прямо, потому что был в гражданской одежде, а это работало против него. Было нечто слегка воинственное в том, как он держал зонтик наконечником вверх под неизменным углом к земле. По бетонной платформе он ступал в такт маршу, голова его была повернута к поезду, словно он проходил на параде перед неким кайзером. Свободная рука его начала, сперва почти неуловимо, двигаться поперек корпуса, пальцы в кожаной перчатке плотно прилегали друг к другу. Уголки губ опустились в преданности некоему делу, которое он не ставил под сомнение, поскольку звучала военная музыка. Ах, молодость! Фрау Винтершильд поцеловала сына и не к месту сказала, что будет за него молиться. Полковник протянул ему руку, словно незнакомцу. Это была сердечность солдат, которые оказались отцом и сыном. В последнюю минуту отец протянул сыну фляжку, которую получил от своего отца, а тот от своего: серебряную, со вмятиной. — Она спасла мне жизнь, — сказал полковник. — Пуля… сюда… — Будь хорошим. — Пиши. — Непременно. Наступило тягостное молчание. Поезда всегда отходят чуть позже, чем положено. — По вагонам! Еще долго после того, как поезд скрылся из виду, фрау Винтершильд прощально махала вслед ему рукой. — Пойдем, мутти, — с нежностью сказал полковник. Когда они вернулись домой, фрау Винтершильд пошла на кухню и там, в своих владениях, вдоволь наплакалась. Полковник, не способный ни на чем сосредоточиться, взволнованно расхаживал но дому. Он не мог изгнать из головы мелодию того марша. Ганса очень разочаровало, что его батальон не принимал участия в польской кампании. Он только и делал, что сидел в одном из маленьких кафе городка Леверкузена в Рейнланде, кипя от бешенства, и писал отцу длинные письма в таком ярком, взволнованном стиле, будто был очевидцем ужасов Варшавы. — Дела у него идут неплохо, — сказал полковник супруге. Потом, в начале весны 1940 года, батальон перебросили ночью в Бохольт, к голландской границе. Там после изматывающих душу проволочек он пошел в наступление при поддержке крупных бронетанковых сил и неожиданно для себя занял город Аппельдоорн почти без единого выстрела. Несколько дней спустя, сидя в военной столовой, озлобленный Ганс написал отцу письмо с ужасающими подробностями этой голландской бойни и закончил его словами: «Там не осталось ни единого голландца». Полковник прочел письмо жене и добавил: — Он вскоре станет капитаном. — Конечно, но ведь столько смертей, — печально произнесла фрау Винтершильд. — Да… да… — с искренним сожалением вздохнул полковник. — Однако на войне это неизбежно. Полгода спустя Ганса перевели в батальон, расквартированный под Лиллем, во Франции. Он писал отцу о сломленном духе французов и вместе с тем распространялся о войне с партизанами. Эти письма приходили в Лангензальцу сильно изуродованными цензурой. В ответных полковник просил сына не забывать об осторожности. Прошло еще несколько недель, и полк Ганса отправили эшелоном в Австрию, где он был переформирован перед нападением на Югославию. И снова, когда начались боевые действия, танки буквально сокрушили всякое сопротивление, а зачистку проводили отборные части, специально обученные уничтожать всех уцелевших до прихода обычных, более медлительных подразделений. Подавленный, но не обескураженный Ганс продолжал писать отцу и даже в письмах с безмятежно-красивого греческого побережья ухитрялся уснащать свои писания беззастенчивыми воинственными гиперболами. Этот непрерывный поток вымыслов о боях лишь вызывал у полковника недоумение, что его сыну не присваивают очередного звания, а фрау Винтершильд от постоянной угрозы «самого худшего» начала увядать. — Бедному мальчику должны дать отпуск, — причитала она. — Там только кровь и смерть — он больше ни о чем не пишет. — И до сих пор не произведен в капитаны, — ворчал полковник. — Должно быть, еще мало людей погибло. — Фридрих! — страдальчески взмолилась фрау Винтершильд. — Такова уж война, — вздохнул полковник, опять с полной искренностью. — Канны, Ватерлоо, Танненберг — везде проливалась кровь. В мае 1941 года желание Ганса наконец осуществилось, его перевели в прославленную часть, полк «Нибелунген», расквартированный в Польше. Двадцать второго июня после положенной артподготовки он двинулся в Россию, и двадцать четвертого во главе своего взвода молодых викингов Ганс одним из первых вошел в Брест-Литовск. Теперь он понял, что такое настоящая война, и вскоре свыкся с нею, стал жить, как и его товарищи, одним днем. Сознание, что смерть может настигнуть в любую минуту, побуждало их вести себя с бесстыдством животных. Для солдат, порабощенных циничной, приземленной философией, смерть является концом, а не началом. Они насиловали девушек, потому что так подобало мужчинам, и постоянно всеми силами старались доказать друг другу, что они мужчины. Это заставляло их делать вид, будто надругательство всем взводом над неизвестной беззащитной девушкой, безобразно распростертой на полу, доставляет им гораздо больше удовольствия, чем на самом деле. Почти у всех, когда они совершали этот постыдный ритуал под непристойные возгласы товарищей, природные склонности смешивались с отвращением, и этот омерзительный акт становился, подобно прыжкам через костер, испытанием решительности. В конечном счете он был победой нервов и крепкого желудка над жуткой возможностью насмешек со стороны товарищей и не имел почти никакого отношения к страсти. Во времена затишья между боями солдат время от времени осматривал бесстрастный врач; и когда время от времени кто-то бывал вынужден отправиться на лечение, то отправлялся с какой-то гордостью, чувствуя зависть подмигивающих и хихикающих приятелей. Он что-то полностью доказал остальным. Почти целый год солдаты из взвода Ганса вели себя, как присуще на войне солдатам оккупационной армии, были порознь гораздо мягче, покладистее, вежливее, чем скопом. С зимой добродушию пришел конец, начались вспышки грабежей и злобных, бессмысленных убийств. Ганс, получивший вскоре после начала настоящих боевых действий первичное офицерское звание, уже не должен был вести себя, как остальные ребята; напротив, ему подобало быть офицером и благородным человеком, следовательно, предаваться удовольствиям вдали от чужих глаз. Поведение солдат потрясало его, вызывало яркие, неприятные воспоминания о выходках Чюрке в классе. Поскольку армия — это просто-напросто продолжение школы, рай для тех, кому неохота взрослеть, такое отношение вполне понятно, и Ганс жаждал врываться на эти оргии, арестовывать всех, а зачинщиков вести к себе в кабинет, как доктор Дюмдер. Однако разумные доводы брали верх. Офицеры постарше, участники проигранных сражений, снисходительно объясняли ему, что хороший командир должен знать, когда ослабить поводья, действительность не имеет ничего общего с правилами, когда снега по пояс и каждое дерево, каждая тень, каждый бугорок, кажется, целятся в тебя. Ганс стал проводить столько времени, сколько удавалось, наедине с собой, в раздумьях. Характер не позволял ему мириться с мыслью, что его мечта опорочена. Иногда старшие офицеры в их равнодушии казались ему чуть ли не предателями. Они производили впечатление воюющих без особого желания, воспринимающих учение фюрера с легкой иронией, ничего не принимающих на веру и полагающихся только на опыт. Иногда досадовал на свою молодость, вынуждавшую его изо всех сил добиваться авторитета, который без труда становился достоянием людей с морщинистыми лицами, непринужденной утонченностью и легкой надменностью. Его нетерпеливое желание славы, возможности блеснуть умерялось глубокой, необъяснимой апатией, чувством затерянности среди массы людей в одинаковых мундирах, в океане цвета хаки, где все личное сглаживалось, все достижения становились общими. Под этой вялостью, которую в известной степени можно объяснить разумными мыслями, бурлил романтический гейзер, беспокойство, будоражившее его сновидения и зачастую вынуждавшее прикладывать руку к горящему лбу. Он думал, что заболел. Иногда разговаривал сам с собой ради удовольствия слышать голос, говорящий то, что ему хотелось услышать. Этот голос в зависимости от его настроения звучал по-разному. Мог призывать воображаемую армию к невероятным подвигам или говорить с огромной нежностью, не обращаясь ни к кому, изливать переполнявшее Ганса чувство любви в смятую, лихорадочно стиснутую пальцами подушку. Он не мог забыть о собственном теле. Лежа на матраце, чувствовал его форму и сознавал его возможности. Оно томилось но партнерше. Оно было зрелым. В ту зиму о наступлении или отступлении и речи быть не могло. Природа властвовала над землей, издеваясь над бессилием сверхчеловеков. Снежинки падали беззвучно, с оскорбительной грациозностью. Редкие выстрелы впавших в спячку орудий почти не сотрясали воздуха. Пар от человеческого дыхания был виден чуть ли не за километр. Оставаться в живых было ни хорошо, ни плохо. Несущественно. Деревня Плещаница находилась на занятой немцами территории, неподалеку от линии фронта; она представляла собой беспорядочное скопление унылых домов. Жители воспринимали оккупацию равнодушно: не вели себя с величавым достоинством и не выказывали ни малейшего подобострастия. Холод подавлял всевозможные эмоции. Если местный немецкий начальник издавал какой-то приказ, никто не проявлял недовольства, но обеспечить выполнение приказа было так же трудно, как угодить им жителям деревни. Зима являлась общим врагом, и вскоре в долгой, белой, свистящей ветрами ночи обе стороны перестали обращать внимание друг на друга. В деревне жила женщина по имени Валерия, не то медсестра, не то артистка, но не местная уроженка. Она не успела вовремя эвакуироваться и теперь жила в доме председателя сельсовета, в одной комнате с пятью или шестью невесть откуда взявшимися беженцами. Глаза у нее были блестящими, нескромно-соблазнительными, мужчины отворачиваются от взгляда таких глаз, потому что ответить на их призыв при людях стыдно. Копна светлых волос спадала на ее лоб кудряшками, нос был маленьким, вздернутым, с широким кончиком, по бокам собранных розочкой губ виднелись две изящные, напоминающие кавычки морщинки, над верхней губой красовалась родинка, высоко на щеке другая. Все это создавало впечатление грубой чувственности, нудной, но неутолимой похоти. Она пускала в ход все вульгарные уловки безработной актрисы, для которой жизнь — это череда любовников, цепь циничных непостоянств. От нее пахло дешевыми духами и табаком, для поддержки настроения она пела цыганские песни. Валерия случайно попалась на глаза Гансу, но он посмотрел на нее без интереса, как на прибитое к берегу сплавное бревно среди множества прочих. Однажды она явилась в избу, где Ганс устроил штаб взвода. На ней было толстое стеганое пальто, скрывавшее очертания фигуры, и нелепый вязаный башлык. Стоявший у дверей часовой впустил ее, потому что не понимал по-русски и решительностью не отличался. Ганс писал за столом какое-то донесение, и когда женщина вошла, едва взглянул на нее. Валерия заговорила глубоким, ласковым контральто, но чего ей нужно, было непонятно. Ганс поднял голову и увидел взгляд этих блестящих нескромных глаз чуть навыкате. Потупился, покраснел и сделал вид, будто изучает какой-то документ. Спросил по-немецки, чего она хочет. В ответ хлынул поток русских слов — судя по интонациям, это была просьба, но высказанная рассудительно, с ноткой смирения в конце. Ганс вновь поднял взгляд, потому что ничего другого не оставалось. Женщина была старше сорока лет, потасканная, однако глаза ее напоминали тюремные окна с протянутыми сквозь решетку руками. Он нахмурился и опустил взгляд на бумаги. Женщина подошла поближе и взяла со стола какой-то бланк. Ганс сердито спросил, что она делает, и почувствовал, как ее бедро прижалось к его плечу. Обычно при случайном соприкосновении люди поспешно отстраняются друг от друга с многословными извинениями, чтобы их оплошность не была истолкована превратно. Валерия не отступила ни на дюйм, а лишь крепче прижалась к его плечу, словно животное к столбу. В ответ на его грубый вопрос она улыбнулась, слегка опустила ресницы, словно шторы над заманчивой лавкой, и снова принялась говорить бесконечно, рассудительно, надувая губы. Ганс стал защищаться от нее тоже словами, набором случайных, нерешительных фраз. Зная, что женщина не поймет, он говорил, что приходило в голову, и легонько, ритмично постукивал для убедительности карандашом по столу. Он не думал ни о смысле, ни о грамматике, потому что ощутил мягкую теплоту этого бедра и осознал, что тоже не отстранился. Поднял взгляд и увидел в лице женщины веселое торжество. Откашлялся. Она положила ему на стол потускневшие фотографии. Красивый мужчина с безжалостными глазами преступника, словно бы снявшийся для документа. Она, сидящая, прикрывая рукой глаза от солнца и скрестив лодыжки, на качелях, из черт лица видны только губы с просунутым между ними кончиком языка и идущая от их уголка косая морщинка. Она в полосатом купальном костюме с пуританской юбочкой, но мокром и непристойно облегающем тело, внизу в лучах предвечернего солнца видны морские суда, отбрасывающие длинные тени. Она с тем мужчиной, оба в купальных костюмах, его костюм с вырезами на боках по моде тридцатых годов оттопыривается в паху. С какой целью она показывает эти фотографии? Хочет похвастаться, что знавала лучшие времена? Женщина снова взяла бланк и жестом показала, будто пишет. Ганс сказал ей, что никакие бланки нельзя заполнять без предварительного заявления о приеме, и должен пройти определенный период на проверку — он сам толком не понимал, что говорит и зачем, пытался выиграть время, выиграть невесть что. Бедро, прижавшееся к его руке, пульсировало, то самое бедро, что и на фотографии, бедро, которое, придя в движение, затрясется по-африкански. Она взяла фотографии и приложила их к бланку. А это что еще? Просит о какой-то уступке от имени кого-то другого? Ганс поглядел на нее. Мрачная, горячая женщина была воплощением секса. Он сглотнул. Горло его так пересохло, что он закашлялся, в пищеводе начался невыносимый зуд. Она похлопала его по спине, а когда приступ кашля прошел и он сидел, тяжело дыша, со слезящимися глазами, ее рука медленно поползла к его затылку, ноготь с дьявольской нежностью провел черту по корням его волос. Ганс неудержимо содрогнулся и взглянул на нее. Женщина знала, что делала. Она что-то сказала, видимо, «пойдем». Ганс поднялся. Притворство помогло ему. Женщина говорила так, словно знала нечто, заслуживающее внимание, нечто такое, что немцам следовало знать. Он мог делать вид, что напал на след какой-то преступной деятельности. В голосе женщины, несмотря на ее обеспокоенное лицо, звучали разговорные интонации. Держа в одной руке бланк, в другой фотографии, она настойчиво указывала подбородком на дома за окном. Ганс подошел к окну и пристально уставился на прекрасно знакомый вид. Женщина подошла к двери. Ганс следом. Они вышли на талый снег. — Если кто спросит, скоро вернусь, — отрывисто сказал он часовому, потом беспричинно добавил: — Положение очень серьезное… Ганс пошел за Валерией между снежных валов по обочинам дороги. Она не оглядывалась, и ему внезапно показалось, что на нем надета уздечка и повод у нее в руке. Они зашагали по снегу, который набивался им в сапоги и превращался в талую воду. Она подвела его к самому валу, потом через него, к задней двери дома председателя сельсовета. Когда они вошли, Ганс спросил самым официальным тоном, на какой был способен: — Чего в конце концов вы хотите? Женщина пропустила его вопрос мимо ушей и заперла дверь, ведущую в другую комнату. — Это ловушка? Вы партизанка? Женщина сбросила сапоги и поставила возле большой изразцовой печи в углу. Сняла шерстяные чулки, положила рядом с сапогами. Медленно пошевелила пальцами ног, словно восстанавливая в них кровообращение, потом бросила на него цыганский, предвещающий неизбежное взгляд. Ганс покраснел и топнул ногой. Будто жеребец в стойле. Женщина сняла пальто, башлык и встряхнула кудрями. Прядь волос закрыла глаз, и она смотрела сквозь них на Ганса. — Не понимаю, зачем вы привели меня сюда, — сказал он. Валерия подняла подол платья и недовольно проворчала, что снег набился повсюду. По подолу тянулась неровная влажная полоса. Повернувшись к Гансу спиной, женщина расстегнула на платье несколько пуговиц и сняла его через голову. Ганс не мог ни найти слов, ни выйти из дому. Женщина, не поворачиваясь, так и стояла в старой розовой комбинации. На спине у нее были веснушки. Голова ее была опущена, словно в раскаянии, будто она уже согрешила. Бедра ее были массивными. Игра света на блестящем искусственном шелке подчеркивала очертания ее тела, розовый ландшафт залитых светом вершин, гладкие участки и неожиданную тень впадин. Стояла она неподвижно, как статуя, и Ганс, черт ее побери, начал дрожать. Сделал шаг, хрустнув занесенным в помещение гравием. При этом звуке спина женщины слегка напряглась. Сзади в коленных сгибах у нее синели вены. Ганс смотрел на ее спину, на золотые хлопья веснушек по белому фону, чувствовал запах тела и дешевых духов. Вокруг его сапог образовались лужицы, ноги замерзли. Он подошел поближе. Голова женщины слегка запрокинулась, шея выдалась вперед. Глаза ее, очевидно, были закрыты. Ганс слышал свое дыхание, ощущал сильное биение пульса. Коснулся носом ее волос, они были жесткими и щекотали. К аромату духов снова примешался запах табака, заглушив их противную приторность и добавив возбуждающую крепость дыма. Нос Ганса уткнулся в ее голову, лицо утонуло в желтых джунглях. Он положил холодные руки на плечи и ощутил, как по ее телу прошла дрожь. Его пальцы принялись играть с двумя узкими полосками ткани; он оттягивал решающую минуту. Потом комбинация соскользнула на пол. Валерия неистово обернулась, ее рот с выпяченными губами стал огромным. Губы его утонули в пещере пульсирующей влаги, пуговицы мундира расстегивались под пальцами неистовой, бесчувственной руки. Ганс почувствовал, как его грудь прижалась к большим, радушным, зрелым грудям, и они оба повалились на пол, на беспорядочно сброшенную одежду. Пол, холодный, мокрый и, главное, твердый, вызвал целую бурю ощущений. Тепло тел и холод кафеля, ветер, задувающий под дверь и стонущий, женщина, тоже стонущая, но громче, не так сильно обдавая его дыханием, терпеливое тиканье незрячих часов; он погрузился в тепло, однако ноги его мерзли. Тяжело дыша, он чувствовал, как внутри сжимается, сжимается и вот-вот лопнет какая-то пружина, потом наступило колоссальное облегчение, послышался рев бурных рек, дробный топот копыт, шум камнепада, затем внезапно наступили тишина и покой. Ганс посмотрел на женщину. Теперь она была неприятной. Глаза ее мутились, дыхание было несвежим. Во рту у нее было несколько стальных коронок, которых он раньше не замечал, на губах пятна от никотина. Лоб ее влажно поблескивал. Она была старой. Рот ее снова стал маленьким, на лице отражалось удовлетворение с оттенком благодарности. Она пристально разглядывала его лицо с какой-то таинственной отчужденностью. В голове у нее блуждали непонятные мысли, сокровенные, рассеянно-довольные, нежные. Ганс чувствовал, что его в этих мыслях нет, но все же приятно было смотреть, как она думает. Было тихо. Когда тело голодно, оно должно насыщаться. На коротком пути назад Ганс думал, что ей было нужно с фотографиями и бланком. Но забыл об этом, когда осознал, что с ним произошло. Остановился в талом снегу, держа руки глубоко в карманах, и вдруг выкрикнул: — Я мужчина! Физически он еще никогда не чувствовал себя так хорошо. Безотрадная деревушка казалась чистой, отмытой, мир обновился. По улице шла молодая женщина с ведром. Ганс так посмотрел на нее, что она покраснела и несколько шагов пробежала. Он улыбнулся, почти свирепо, в сознании, что является хозяином положения. Придя к себе в штаб, отчитал часового за грязные сапоги и отправил солдата в столовую купить сигар. Праздно сидя за столом, Ганс попыхивал сигарой и смотрел на голубой дым, вьющийся томно, словно рука арабской танцовщицы. Женщины… Очаровательный пол… Несколько минут спустя он подскочил, и его вырвало. Сигары и совокупление в один день — это слишком. Надо одержать победу в войне. Будь серьезным. Четырнадцатого февраля сорок второго года, когда полк «Нибелунген» входил в состав Шестнадцатой армии фон Буша, воевавшей на севере, русские предприняли яростную атаку, и Ганс впервые полной мерой вкусил горечь поражения. Через десять дней вся Шестнадцатая армия оказалась окруженной, и лишь благодаря необычайному упорству основательно потрепанный полк Ганса вырвался из кольца. Вскоре после этого неприятного сюрприза германское командование решило в связи с гибелью многих компетентных офицеров присвоить Гансу временный чин капитана. Ганс воспринял это известие с удовольствием, но без ликования, поскольку считал свое повышение запоздавшим. Две недели спустя он был ранен в ногу и в госпитале узнал, что снова стал лейтенантом. В ноябре сорок второго года после отдыха в военном лагере в Германии Ганса вновь отправили на передовую, в полк, отчаянно сражавшийся севернее Сталинграда. Ганс быстро обнаружил, что боевой дух его новой части чрезвычайно низок. Объяснялось это не только долгим пребыванием без смены на передовой, но и злополучной личностью командира, пьяницы и сорвиголовы наихудшего разбора. Этого человека, у которого от сильного и продолжительного артогня постепенно сдавали нервы, через несколько дней после прибытия Ганса обнаружили ползающим по полу в унизительном истерическом припадке. Заместитель его оказался таким безнадежным военным роботом, что тянулся в струнку, ожидая приказов от существа, которое выло от страха на четвереньках, однако носило на погонах особые значки. Русские с характерным для них отсутствием savoir-faire [5] избрали утро, когда произошло это прискорбное событие, для прорыва немецких позиций. Это был звездный чае Ганса, и он мужественно воспользовался им. Подробности того сражения — дело историков, но Ганс две недели спустя вернулся на базу во главе двадцати пяти человек, уцелевших от всего батальона. Его вновь произвели в капитаны и наградили великолепным орденом с разукрашенной подвеской и дубовыми листьями. Фатерланд в тяжелое время становился щедрым. 5 Такта (фр.). Ганс еще год и три месяца сражался на разных участках Восточного фронта и неизменно совершал тягостные отступления, хотя готовили его совсем к другому. К сорок четвертому году в волосах у него появилась седина, веко правого глаза непрерывно подергивалось в нервном тике. Он часто палил из пистолета, не целясь ни во что, потому что его мир был населен мимолетными призраками; они были неуязвимы для пуль, но им надо было показать, что он не боится. Жизнь представляла для него изнурительное, требующее ловкости старание оставаться на плоту, когда другие падали в воду; иногда эти усилия казались тщетными, и вода манила к себе. В этом расположении духа, полуотчаянном-полуспокойном, холодном, но раздраженном, Ганс принял свой последний бой на востоке. Стояла необычно мягкая зима, казавшаяся очень студеной испанским добровольцам, занимавшим позиции вдоль Волхова на фланге полка, в котором воевал Ганс. Темперамент не позволял этим легионерам перенять убийственную апатичность своих тевтонских хозяев (разве они уже не пренебрегли в открытую строгими запретами немцев в Варшаве на связь с местными женщинами, пройдя по улицам маршем с привязанными к штыкам надутыми презервативами?). Испанский полковник в нескольких случаях отказывался выполнять распоряжения немецкого командира дивизии, выражаясь при этом со всей высокомерной велеречивостью гранда. Всякий раз, когда озлобленный генерал Риттер фон Хорствальд отдавал приказ о контрнаступлении, испанцы отступали на «заранее подготовленные позиции», под которыми подразумевались дома местных жителей. Делалось это не из трусости. Испанцы были весьма стойкими, неустрашимыми воинами, но, как говорил один из офицеров, «каждый шаг назад — шаг к Испании». Медицинской службе германской армии было хорошо известно, что единственными подразделениями, на которые совершенно не действовали столь заботливо заготовленные мудрым начальством средства, успокаивающие половое возбуждение, являлись эти пылкие уроженцы Пиренейского полуострова. Русские, начиная зимнее наступление на том участке фронта, двинули по всем правилам сотню танков против испанских позиций и обнаружили, что противник, руководствуясь блестящей интуицией, отступил далеко за пределы досягаемости и отнюдь не намерен вступать с советскими войсками в какой бы то ни было опасный спор, пока те не дойдут до Пиренеев. Вот там испанцы готовы были с радостью жертвовать собой. Генерал Риттер фон Хорствальд был не столь искушен в психологии войны, как его умудренный союзник, и потому с поразительным отсутствием находчивости не отступил на на сантиметр. В результате его фланг оказался полностью открыт произволу знаменитого армянина, командовавшего танковым соединением, который воспользовался в полной мере столь щедро предоставленной возможностью. Ганс вместе с горсткой отчаявшихся солдат и сомнительным подкреплением в виде наскоро вооруженного престарелого личного состава аэродромной службы «Люфтваффе» оказался моментально окруженным в так называемом котле, но капитану Винтершильду он казался больше похожим на голое поле, лишенное каких-либо укрытий. Здесь он решил погибнуть со славой. Неудержимо помигивая правым глазом, Ганс призвал солдат пойти с ним и встретить Геройскую Смерть. Это предложение было с неблагодарностью отвергнуто. В порыве какого-то возвышенно-непонятного чувства он пошел вперед один, бессмысленно паля на ходу из автомата. Как раз в эту минуту туда прибыл генерал Риттер фон Хорствальд — порывистый человек с очень тяжелым характером, мучимый завистью к Роммелю, которого постоянно честил хамом и выскочкой. Он изо всех сил доказывал, что миф о Роммеле как о любимце солдат, постоянно находящемся в гуще битвы, является вопиющим преувеличением и что он, Эгон Виллибальд Риттер фон Хорствальд, никогда не требовал от своих войск того, чего не готов был сделать сам. Верный этой давней неприязни, он теперь храбро встречал опасность окружения, бросив в бой все резервы и выехав сам на броневике. — Кто это? — заорал он, привалясь грузной тушей к закрытой дверце фольксвагена. — Капитан Винтершильд, — запинаясь, ответил какой-то злополучный капрал аэродромной службы, вылезая из кустов. — А что он делает? — завопил Риттер фон Хорствальд. По его пористому лицу струился пот. — Пошел искать что-то, — ответил несчастный капрал. — Искать что-то? Свинья, ты прекрасно знаешь, что он пошел искать! Геройскую Смерть! Des Heldens Tod! А почему вы не с ним? Вы все? Капрал не мог найти слов, поэтому генерал, одолжив пистолет у адъютанта, застрелил его. — Пусть это послужит уроком для всех! — крикнул он. — А теперь верните его обратно. Девять-десять солдат, предпочтя неизвестность в поле неизбежности смерти в своем жалком укрытии, побежали за Гансом, уже видневшимся вдали маленькой фигуркой. На бегу они представляли собой жалкое зрелище: один был плоскостопым, другой с язвой желудка, третий с хронической подагрой и так далее. — Быстрее! — ревел генерал, стреляя в промежутки между ними. — Ах, что можно сделать с такими солдатами? Почему не отвечаешь? — Ничего, — ответил трясущийся адъютант. Тут в талом снегу впечатляюще затормозил мотоциклист и подал письменный приказ командующего корпусом генерала Ханушека. Командующий требовал немедленно отступать. — И с такими генералами! — прорычал фон Хорствальд. — Генералы, солдаты, все они предают Германию, вечную Германию, das ewige Deutschland. Все. Дайте мне батальон, один батальон таких людей, как тот молодой человек, и я через неделю буду под Москвой! Это извечный вопль незадачливых командиров. «Дайте мне горсточку людей, которые…»: клекот стервятника, который попусту уложил сотни тысяч своих солдат, а потом заявляет, что его нелепые тактические причуды являются виной инструмента, а не работника. Привели Ганса, истошно вопившего о крови и участи. Было решено, что он заслуживает повышения в чине и отдыха, в результате чего Ганс стал майором, получил еще пучок дубовых листьев и был отправлен в Монте Кассино. 3 Ганс быстро обнаружил, что коммунистические пули и демократические свистят одинаково. Своего нового командира бригады, генерала Грутце, он нашел симпатичным, несмотря на мелкие, отталкивающие черты лица, потому что тот без конца сердечно расспрашивал о Риттере фон Хорствальде, видимо, одном из ближайших своих друзей. Другие коллеги раздражали Ганса не меньше, чем он их. Полковник фон Лейдеберг, его непосредственный начальник, был солдатом старой школы, кадровым военным, которого спасла от отставки нехватка способных командиров, однако уже в течение долгого времени никто не интересовался его взглядами, которые ему постоянно не терпелось высказать. Стал бледным, молчаливым, выглядел старше своих лет и негодовал всякий раз, когда прерывали поток горьких воспоминаний, которыми он жил. Терпеть не мог Грутце как члена нацистской партии, который узурпировал его законное место на ведущей к фельдмаршальскому жезлу лестнице, Риттера фон Хорствальда, которого в глаза не видел, считал изменником своему классу, что являлось гораздо большей низостью, чем переход на сторону благородного противника. Майор принц Кертнер-Четтервиц был щеголем-австрийцем, все свободное время проводил за бесконечной игрой арий из оперетт на любом доступном пианино и опустошением парфюмерных лавок. Считался начальником разведки. Капитан Ян был костлявым, неразговорчивым молодым человеком, напрочь лишенным индивидуальности; капитан Бремиг был язвительным, слишком старым для фронта, создавал поводы для ссор мрачным остроумием; капитан Шерф был наивным юношей, ненавидел войну, так как она помешала ему получить диплом историка. Темой его исследования было политическое устройство остготского общества. Верный своему предназначению Ганс приступил к исполнению своих обязанностей на фронте в тот день, когда при небывало мощной поддержке с воздуха американцы и поляки предприняли согласованную попытку сокрушить немецкую оборону. Ганс находился в гуще битвы и выкрикивал команды таким тоном, который капитану Бремигу явно не нравился, потому что, когда атака захлебнулась, он подошел к сидевшему на корточках в траншее Гансу со словами: — Вы слишком серьезно относитесь к этой войне, герр майор, право же, нет никакой необходимости кричать так громко. Ганс, помигивая, с подозрением воззрился на него, потом рявкнул: — Я отдаю команды на свой манер. — Так все говорят, — ответил Бремиг. — Это как понять? — У вас несчастливая должность. — Бремиг улыбался, сверкая в последних лучах заката золотыми зубами. — До вас ее занимал майор Браун. Мы его недолюбливали, потому что он орал так, будто у него горели штаны. Только что прибыл из России, понимаете. Но кричал он так громко, что поляки услышали и открыли огонь на звук. — Пожал плечами. — Пришлось отправить фрау Браун телеграмму, и в газетах напечатали, что он встретил Геройскую Смерть. Очевидно, чтобы стать героем, нужно криком привлекать к себе внимание. — Вы оскорбляете меня? — выкрикнул Ганс. — Нет-нет, — ответил Бремиг с улыбкой. — Просто рассказываю вам ту же сказочку, что и часовым, чтобы им хорошо спалось. — Слушайте меня, — сказал Ганс, бледный от гнева и чопорный от официальности. — Ваши обязанности просты. Вы должны исполнять мои приказания и, если потребуется, погибнуть на своем посту. Вот и все. Бессмысленных шуток по поводу Геройской Смерти я не потерплю. Понятно? — Мои обязанности мне известны, герр майор, но не надо путать их с удовольствием слегка сбивать спесь с самоуверенных парней, прибывших с русского фронта. Вы повидали всего, не так ли? Скажите, видели хоть раз столько самолетов, как сегодня? — Это возмутительно! — выкрикнул Ганс. — Я доложу о вас полковнику. — А, — улыбнулся Бремиг, — если б вы только знали, что у него на уме. Auf Wiedersehen [6] , герр Новичок. Увидимся на кладбище, если не раньше. И прежде, чем Ганс успел отдать театральный приказ удалиться, саркастический Бремиг уполз. — Он пьян? — отрывисто спросил Ганс, повернувшись к глуповатому капитану Яну, который в угасающем свете пытался читать письмо от любящей матери. 6 До свиданья (нем.). — Что, герр майор? — спросил Ян. — Я спрашиваю: пьян ли этот офицер? — рявкнул Ганс. — Пьян? Нет, не думаю… — Встать! — заорал Ганс, внезапно придя в ярость. — Здесь негде, — ответил удивленный Ян. — Встать! Ян медленно поднялся на ноги и встал, пригнувшись под небольшим земляным выступом. — Выйти оттуда! — Но это очень опасно, — вполне обоснованно ответил Ян. — Слышали? Ганс был вне себя от изумления, что немецкий солдат может произнести слово «опасно». — А теперь отвечайте. Был этот офицер пьян? — спокойно спросил Ганс. Тишину разорвала пулеметная очередь. Ян инстинктивно пригнулся. — Stillsennen! [7] — завопил Ганс. Ян стоял дрожа, его голова с торсом были видны с любой точки кажущейся бесконечной местности. Он начал понимать, какую опасность представляет собой новый командир. — Нет, герр майор. Он такой. Он… в общем, это Бремиг, мы все его знаем. — Знаете? — Так точно. Он несколько… ну, странный, мы все здесь очень давно. 7 Стоять смирно! (нем.). — Вы здесь очень давно? Junge, junge [8] , нашел чем хвастаться. А мы, в России? — Должно быть, это почти одно и то же, герр майор. — Почти одно и то же? Ганс позволил себе рассмеяться. В разговор ворвалась еще одна пулеметная очередь; струя трассирующих пуль врезалась в землю, словно далекий, исчезающий в туннеле поезд. — Можешь спрятаться, — сказал Ганс, усаживаясь сам. — Послушай, в России мы… В России мы лежали в мерзлых траншеях, а красные танки катили над нами, обливая нас своим кипящим маслом. Такой войны мир еще не видел, — писал Ганс отцу. — Только героизм наших солдат, позорно преданных испанцами и прочим иностранным сбродом, позволял нам так долго удерживать свои позиции. Какая еще нация могла бы противиться этому смертоносному натиску азиатов? Дорогой папа, если позволительно критиковать политику нашего фюрера, который во всех других отношениях совершил то, чего никому в мировой истории не удавалось, я бы сказал, что он недостаточно верит в немецкого солдата, в то, что следовало бы предоставить нам самим разгромить русских без обузы иностранных наемников, от которых вреда всегда было больше, чем пользы. (Пожалуйста, не сообщай о моих взглядах Гельмуту Больману. Ты понимаешь меня, но поймет ли он?) 8 Мальчик, мальчик (нем.). Здесь, в Италии, совсем маленькая война, и будь у нас такие солдаты, как были в России, как генерал фон Хорствальд (прозванный Орлом Одессы), то мы бы давно сбросили англо-американцев в море. К сожалению, наши войска здесь, за исключением генерала Грутце, он alter K"ampfer [9] , не делают нам чести. Солдаты не отличаются стойкостью, а офицерам поразительно недостает фанатизма. Ничего, мы справимся. — В Италии совсем маленькая война, — сказал полковник фрау Винтершильд, — и скверные войска. Австрийцы, ничего удивительного. Жаль. Ну, ничего. Ганс пишет, что мы справимся. — Маленькая война? — переспросила фрау Винтершильд. — Возможно, но на маленькой можно погибнуть точно так же, как и на большой. — Не думай об этом, — сказал полковник. В штабе бригады, покинутом фермерском доме, расположенном далеко от передовой, генерал Грутце расхаживал перед висевшей на стене картой Италии. Полковник фон Лейдеберг сидел за столом, словно разозленный сфинкс. Другой полковник, Вольхольц, глядел в окно. Третий, Брейтханд, барабанил пальцами по крышке совершенно разбитого пианино. Ганс отбивал ногой ритм воображаемого марша. Страсти были накалены. — Немыслимо, немыслимо, чтобы немецкие офицеры были такими упрямыми, — напыщенно произнес Грутце и внезапно остановился. — С каких это пор генерал призывает своих офицеров идти в наступление? Я приказываю вам идти в наступление — Куда? — спросил Брейтханд. — Куда я указал! — рявкнул Грутце. — Вы имеете в виду упомянутое вами выступление дивизией в направлении Сан-Амброджо, герр генерал-майор? — спросил Вольхольц, отворачиваясь от окна. — О чем же еще я говорил последние полчаса? — Этому препятствуют три фактора, — произнес, нарушив тишину, фон Лейдеберг. — Назовите хоть один! — вскричал Грутце. Когда фон Лейдеберг начинал говорить, утихомирить его было нелегко. — Во-первых, местность, которую вы избрали, проходима только для обезьян… — — Обезьян без снаряжения, — вставил Брейтханд. — Во-вторых, растрачивать наши уже ограниченные силы на бои местного значения с сомнительной целью и предопределенным неуспехом нелепо. В-третьих, наступление на фронте дивизии — дело дивизионного генерала, а не бригадного. Грутце чуть не лопнул от гнева. Лицо приобрело неприятный фиолетовый цвет, и с его уст хлынул поток слов, привлекший всеобщее внимание к его губам. При виде того, как предали смелого командира, Ганс забылся и выпалил потрясающее обвинение. — Есть еще четвертый фактор! — выкрикнул он подскочив. — И это победа — победа, какой может добиться только немецкий солдат вопреки кажущейся невозможности. Я прибыл из России и могу сказать, что там не могло возникнуть подобного положения. В России, господа, мы сражались, наступали, когда и где могли, и зачастую атаковали вопреки доводам рассудка! — И полюбуйтесь на результат, — произнес флегматичный Брейтханд. — Результаты достигаются, на них не любуются, — сказал Грутце. Он любил произносить чеканные фразы и думал, что их будут вспоминать после его смерти. Для этого он все их все время твердил всем друзьям. — В России отступают быстрее, чем мы, — сказал Вольхольц. — Мы вообще не отступаем, — сказал Грутце, — но это затишье в боевых действиях невыносимо. Мы должны наступать и будем наступать. Отныне думать о дальнейшем отступлении — измена. Спорить со мной бесполезно. Двинемся на юг, снова возьмем Сан-Амброджо, пересечем Гарильяно, обнажим фланг противника для атаки нашим резервном батальоном, которым командуете вы, полковник Брейтханд, и вновь займем Черваро. Я сказал, вновь займем Черваро . Понятно? Наступило молчание. Брейтханд поглядел на свои пальцы и облизнул губы. — Не слышу ответа. Брейтханд неторопливо поднялся со словами: — Герр генерал-майор, прошу отстранить меня от командования. — Ясно, — отрывисто произнес Грутце. Ему хватало ума понять, что все офицеры постоянно обращаются к нему «герр генерал-майор», а не просто «герр генерал» с намерением оскорбить его. — И чему приписать вашу просьбу, герр подполковник? Трусости? Я спрашиваю для того, чтобы указать в рапорте. Брейтханд словно бы получил пощечину. — Два моих Железных креста достаточный ответ на это оскорбление, герр генерал-майор, — ответил он, с трудом сдерживаясь. — От командования прошу меня отстранить, потому что я солдат, а не убийца. Грутце вышел из себя. — Что вы имеете в виду? — завопил он. — Я выразился ясно, — ответил Брейтханд, — и прошу официального разрешения оставить должность. — Не разрешаю! — выкрикнул Грутце. — Не разрешаю, слышите? Полковник Вольхольц, вы будете командовать подразделением, атакующим Черваро. Вновь наступило молчание. Вольхольц приподнял брови и задумался. — Ну? — спросил Грутце. Вольхольц, человек более слабого характера, стал отвечать неторопливо и рассудительно. — Мои обязанности ясны, — заговорил он, — однако прошу разрешения предположить, что страсти здесь, пожалуй, чрезмерно накалились. Ни в коей мере не присоединяясь к позиции доблестного собрата по оружию полковника Брейтханда, я был бы рад, если б в начале такого — как бы это сказать — такого серьезного шага… — Что это за нелепый дипломатический язык? — спросил Грутце. — Я хочу слышать «да» или «нет». — Тут все не так просто, — ответил Вольхольц. — «Да» — ответ в высшей степени простой, — сказал Грутце с тяжеловесным юмором. — «Нет» окажется более сложным. Фон Лейдеберг неожиданно поднялся и произнес с убийственным презрением: — Мне до смерти надоели дилетанты. Грутце снова стал фиолетовым. — Объяснитесь, — еле слышно потребовал он. — Я старый солдат войны четырнадцатого — восемнадцатого годов, — сказал фон Лейдеберг. — Знал Фолькенхайна, служил под началом Макенсена и Лимана фон Зандерса… — У меня нет ни времени, ни желания слушать вашу автобиографию, — перебил Грутце. Фон Лейдеберг никак на это не среагировал. — Эти люди знали свое дело, — продолжал он, — эти люди были преданы политикам, но не позволяли себе становиться орудием этих самых политиков. Они завершили свою войну брошенными на произвол судьбы, но непобежденными. Они были профессионалами. А здесь, господа, мы наносим поражение самим себе, потому что в военном деле главное — знание, когда наступать, когда отступать, спокойно, бесстрастно, не думая о Геройской Смерти и прочих мелодраматических глупостях. Грутце поглядел на Ганса. — Майор Винтершильд, приказываю вам принять командование резервным батальоном и под моим руководством атаковать Черваро. Устремив взгляд на потолок, словно видел там сокрытую от других истину, Ганс с пафосом произнес: — Я последую за вами куда угодно, герр генерал! — Совещание окончено, господа, — сказал Грутце со злобным удовлетворением. Тут открылась дверь, вошел командир дивизии генерал Воннигер в сопровождении адъютанта и капитана Бремига. Это был неожиданный визит. Бремиг увидел подъезжающий фольксваген и отдал честь. Генерал остановил машину и довольно долго разговаривал с капитаном. Он считал, что следует разговаривать с любым и каждым, дабы, по его выражению, «прощупывать пульс своих солдат». Воннигер был проницательным и культурным человеком, еще довольно молодым, дамским угодником. — Добрый день, господа, — обратился он к вытянувшимся офицерам. — Должен извиниться, что внезапно прервал совещание. Скажите, пришли к каким-нибудь интересным выводам? Грутце ответил с решительной подобострастностью: — У меня есть план, герр генерал, который я хотел представить на ваше рассмотрение. Воннигер обаятельно рассмеялся и, закуривая сигарету, сказал: — Ну что ж, Грутце, изложите его, в эти трудные дни у нас вечно не хватает планов. Грутце с уверенным видом подошел к карте. — Мой план, герр генерал, представляет собой операцию в масштабах дивизии. Я считаю, что нет фактора, действующего более пагубно на боевой дух немецкого солдата с врожденной любовью к сражениям и победе, чем затишье. Поэтому думаю, что пора перейти в наступление, преподать американцам и этим непокорным полякам хороший урок. Воннигера это позабавило. — Продолжайте. — Мой замысел состоит в том, чтобы начать наступление дивизией в южном направлении, нацеленное на Сан-Амброджо и Гарильяно, но с внезапной атакой, разворачивающейся позади, и повернуть на восток в направлении Черваро, чтобы таким образом отрезать войска противника перед Кассино. Воннигер улыбнулся. — Вольхольц, что скажете об этом плане? Вольхольцу не хотелось отвечать первым. Он громко откашлялся. — Ну что ж, — заговорил он, — на первый взгляд, этот план, пожалуй, теоретически довольно надежен, однако, на мой взгляд, существует много факторов, которые определенно в той или иной мере препятствуют его осуществлению. — Полковник Брейтханд? — спросил Воннигер. — Я уже выразил свое мнение достаточно ясно, — ответил Брейтханд, — попросив отстранить меня от командования, герр генерал. — Боже правый, — произнес Воннигер. — Полковник фон Лейдеберг? — По-моему, герр генерал, этот план является результатом очень странных и совершенно непрофессиональных представлений Немецкий солдат славится своими боевыми качествами, но он не шимпанзе. Отнюдь. Горы в данном районе труднопроходимы, и даже будь они преодолимы для современной армии, то полностью свели бы на нет фактор внезапности. Воннигер обратил взгляд на Ганса. — Это майор Винтершильд, герр генерал, — сказал рассерженный Грутце, — только что прибыл к нам с Восточного фронта. — Вот как? — произнес Воннигер. — И каковы же ваши взгляды, майор Винтершильд? Ганс гордо выпрямился и ответил с подобающим фанатизмом: — В России мы узнали, что все возможно, герр генерал. — Даже поражение, — кисло сострил Воннигер. Брейтханд засмеялся. — Поражение? Никак нет, — ответил Ганс. — Мысль о поражении там ни разу не приходила в голову. — С каких пор? — С начала боевых действий, герр генерал. — Вы меня удивляете. Скажите, положение все еще очень тяжелое? — Тяжелое, но наши войска воспринимают это как вызов, и они выйдут из него с честью, несмотря на испанцев, герр генерал. — У вас были испанцы? — Так точно, герр генерал. — Плохие солдаты? — Никудышные, герр генерал. — У меня были две румынские дивизии. Я тоже воевал на Восточном фронте — три месяца назад оттуда. Сражались румыны замечательно, — великодушно добавил Воннигер. — Они находились совсем рядом с Румынией. Кажется, мы несколько раз сильно их подвели. А теперь, Грутце, я хочу поговорить с вами. Думаю, наших друзей можно отпустить. Нужно принять все меры, чтобы, когда мы будем вынуждены отойти от Кассино, наш отход не превратился в беспорядочное бегство. — Отход куда? — спросил ужаснувшийся Грутце. — К Арно. К Флоренции. Примерно на шестьсот километров, — спокойно ответил Воннигер. И тут Ганс заметил, что Бремиг улыбается ему. «Все погибнет, — писал отцу Ганс, — если некоторые господа, которых я не назову до нашей победы, не будут немедленно казнены как предатели. Не могу писать о том, что знаю, дорогой папа, сейчас ни на чью честность полагаться нельзя. Собственно говоря, осложнения эти того типа, которые возникают в ту минуту, когда становится ясно, кто герой, а кто трус. Возможно, настало время сообщить Г. кое-что из того, о чем я писал, так как тому, кто постоянно помнит о Фюрере и Фатерланде, мучительно видеть, до чего хитроумны и как ужасны предательства, которые я наблюдал в действии. В конце с любовью и поцелуями мутти, Мопсель и Ханнеле, с крепким объятьем тебе, я торжественно заверяю вас, что поражение невозможно». — Кажется, на фронте какие-то осложнения, он даже хочет, чтобы мы сообщили о них Гельмуту, — сказал полковник супруге. — Слава Богу, он жив, — ответила фрау Винтершильд. — Однако заканчивает письмо гарантией, что поражение невозможно. Я верю ему, я доверяю ему больше, чем знакомым, с которыми ты видишься в мясной лавке. — Мальчик фрау Ольмен майор. Конечно, она не может знать, что он думает в действительности, но говорит, между строк читается — положение очень тяжелое, — сказала фрау Винтершильд. Она смирилась с самым худшим и не хотела тешить себя иллюзорным оптимизмом. — Мой сын тоже майор, и я ему верю, — упрямо сказал старик, набивая табаком трубку. — Что бы ни случилось, — добавила его жена, — во всем будут винить тыл. Всегда говорят, что мы, те, кто беспокоится, почти не получая вестей, подводим мальчиков на фронте. До второй недели мая ничего особенного не происходило, если не считать доверительного письма генерала Воннигера другу из генштаба. В письме содержался совет немедленно сместить с должности генерала Грутце, которого Воннигер называл «совершенно некомпетентным, генералом-партийцем наихудшего разбора, упрямым, тщеславным и чудовищно глупым». Грутце тоже написал доверительное письмо, адресованное влиятельному члену партии в должности младшего секретаря, где советовал немедленно сместить с должности генерала Воннигера, которого называл «сущей свиньей, бабником, щеголем, пагубным для наших идеалов». Еще одно доверительное письмо написал полковник фон Лейдеберг. Оно было отправлено фельдмаршалу фон Вицлебену, имевшему земли, граничащие с владениями Лейдеберга. Полковник ходатайствовал о смещении с должностей и Воннигера, которого называл слишком уж молодым, и Грутце, которого обозвал солдатским ругательством. Старый полковник Винтершильд, исполняя свой долг, написал Гельмуту Больману, разумеется, доверительно, приправив неопределенность в письме сына неопровержимыми доказательствами, которые выдумал сам. Больман так и не ответил тестю. Вицлебен написал Лейдебергу: «Ах, дорогой друг, если б это были единственные наши беды!». Младший секретарь письменно обещал Грутце, что немедленно начнется расследование, однако оно так и не началось. Офицер генштаба в ответном письме поздравлял Воннигера с усердием и вопрошал: «Что мы можем сделать?». Эти словесные битвы прервало наступление союзников, от которого потянуло приближением конца. Ганс мог призывать как угодно громко, Грутце мог выкрикивать приказания сколько душе угодно — легионы в их распоряжении были призрачными. Шестнадцатого мая их часть хваленой линии Густава к югу от реки Лири была прорвана. Семнадцатого генерал Воннигер, повинуясь командующему армией, издал приказ о всеобщем отступлении. Восемнадцатого польские солдаты водрузили свой красно-белый флаг на развалинах монте-кассинского монастыря, а британцы вошли в этот городок. Другие подразделения Восьмой армии перерезали Виа Казилина на пути немецкого отступления к Риму. Генерал Воннигер во время отступления успешно исполнял свои обязанности, и его арьергард, возглавляемый Грутце, который метался туда-сюда, обливаясь слезами, держался хорошо. Однако двадцать третьего мая положение осложнилось, союзники нанесли удар с плацдарма высадки в Анцио по правому флангу немцев. Бросили в бой столько самолетов, что небо колебалось, как застрявший диапозитив в волшебном фонаре. Все окна, все ограждения от ветра на много миль вокруг дрожали, издавая звук клацающих зубов, и нервы у всех были расшатаны, В то время как Ганс вел своих людей в этом медленном отступлении, британские и американские самолеты преспокойно появлялись в небе и беспрепятственно поливали их пулеметным и ракетным огнем, будто любовно поглаживая пальцами землю по головке. — Wo sind unsere Flieger? [10] — пронзительно вопил Ян, дошедший до последней точки. Бремиг угрюмо объяснил ему, где именно. Двадцать пятого мая на дорогах было выведено из строя более тысячи ста немецких машин, и капитан Ян погиб в бою. 10 Где наша авиация? (нем.). Первого июня исчез молчаливый капитан Шерф, специалист по остготам. Пропал без вести, предположительно погиб. Четвертого июня в половине седьмого вечера авангард союзников вошел в Рим. 4 К двадцатому июля положение относительно стабилизировалось. По сведениям генерала Воннигера, большая часть немецкой армии неравномерно растянулась между Марина ди Пиза и Флоренцией по рубежу реки Арно. Натиск союзников после фантастического продвижения вперед был в то время не особенно сильным. Ганс участвовал в тяжелых арьергардных сражениях, главным образом в холмах Тосканы, где местность особенно удобна для оборонительных боев, и после полутора месяцев упорных боевых действий оказался в деревушке Сан-Рокко аль Монте, в нескольких милях к северо-востоку от Флоренции. Вся дивизия Грутце находилась тогда не на передовой. Ганс устроил себе штаб в фермерском доме, всего в нескольких сотнях метров к северу от деревушки, на дороге в Борго Сан-Лоренцо. Владельцем дома был синьор Буонсиньори, коренастый, грузный, бывший мэр, гроза семьи, радушный хозяин для незнакомца. Однако нельзя сказать, что он был особенно рад принимать угрюмого, мигающего немецкого офицера, который постоянно сидел в раздумье за столом, обхватив голову руками. Это вынужденное совместное проживание уже было омрачено неприятным инцидентом. У Буонсиньори был пес, очаровательный, потешный гибрид далматского дога и сеттера, он явно состоял в близком родстве со всеми собаками в деревне и носил кличку Фольгоре — Молния. Этот пес, столь же умный, сколь и дружелюбный, подбежал трусцой к сидевшему Гансу и, пытаясь снискать расположение нового гостя, ткнулся носом ему в руку, что выражало просьбу погладить. И получил за свои старания жестокий пинок. Надо сказать, что Ганс тогда был сам не свой и, поняв, что сделал, жалел о своем поступке. Потом он прилагал все усилия, чтобы подружиться с собакой, но Фольгоре лишь смотрел на него горьким взглядом обиженного ребенка и понуро уходил, оставляя Ганса ломать голову над загадкой ничего не выражающего хвоста. Синьор Буонсиньори прекрасно понимал, что между псом и незваным гостем что-то произошло; когда они вместе находились в комнате, там всегда царила напряженная атмосфера. Он ничего не говорил, но издавал условный звук, чтобы приободрить Фольгоре; тот неторопливо вилял в ответ хвостом, а затем усаживался возле большого стола, чтобы в упор не замечать Ганса. К несчастью, у Буонсиньори было пианино, очень старое, едва ли не времен австрийского владычества. И естественно, принц Кертнер-Четтервиц почти непрерывно сидел за желтеющей клавиатурой, распевая все партии из самых известных венских оперетт. Его бас был хриплым шепотом, тенор — завыванием, сопрано — пронзительным воплем, контральто поистине прекрасным. Бремиг тоже заходил и бесцеремонно, с удовольствием вторил. При этом он всегда неотрывно смотрел на Ганса, словно хотел вывести его из себя. Буонсиньори прекрасно понимал, что рано или поздно должно случиться нечто ужасное. — Они уже побеждены, — сказал он супруге после того, как незваные гости провели в доме первый день, девятнадцатое июля, если быть точным. Он собирался лечь в постель и снимал то, что обычно снимал в это сумасшедшее время. Вылез из брюк, развязал шнурки ботинок и приподнял половицу, чтобы взглянуть на спрятанную под ней винтовку. — Мы пока что не вступили в войну, — сказала Елена, его жена, уже лежавшая в постели. Синьор Буонсиньори издал звук, побуждавший судьбу сделать самое худшее и вместе с тем бросавший ей вызов посметь сделать что-нибудь. Положение в деревне было весьма сложным и без немцев в доме. Все знали, что полковник Гаретта, герой битвы при Капоретто, живущий в отставке на площади Виктора-Эммануила Второго, активно поддерживает контакт с «некоторыми». Все знали, что «некоторые» представляют собой остатки 806-го батальона дивизии Гран Сассо, рассеянные в лесах и оливковых рощах, и что эти изменники в свою очередь активно поддерживают контакт с «другими». Все знали, что «другие» — партизаны, действующие с невидимых вершин Монте Кальво, и что они активно поддерживают контакт с «человеком в переднике». Все знали, что «человек в переднике» — владелец сельского универмага синьор Филиграни, сидевший в тюрьме за принадлежность к компартии, и что он получает деньги от «крахмального воротничка». Все знали, что «крахмальный воротничок» — местный землевладелец, граф Ремиджо Фаббри ди Сан-Рокко Томазуоли, тем не менее старый друг «лысого». Все знали, что «лысый» — бывший подеста деревни, фашист со времени Марша на Рим, местный механик и владелец единственного в округе гаража синьор Бакка, который регулярно раз в неделю играет в шахматы со Старым Плюмажем. Все знали, что Старый Плюмаж — полковник Гаретта, герой сражения при Капоретто, который живет в отставке на площади Виктора-Эммануила Второго и поддерживает контакт с «некоторыми». Все знали, все давали клятву хранить тайну и все болтали напропалую. Едва полная Елена погрузилась в сон, один из младенцев завопил. — Который это? — спросил синьор Буонсиньори, скребя колючую бороду десятью короткими пальцами. — Мария Пиа, — ответила Елена. Она не обладала музыкальным слухом, но ухитрялась различать пронзительные голоса малышей. — Пойди, успокой ее, — сказал Буонсиньори. — Ни к чему, чтобы наши гости начали стрелять через пол. Но Елена уже поднималась. — Принесу всех сюда, — сказала она. — Тогда нам не уснуть. — А без этого что, уснем? Принц Кертнер-Четтервиц услышал плач младенца, и взгляд его водянистых глаз утратил сосредоточенность. Не переставая играть сложный квартет, он посмотрел вверх с грозным выражением примадонны, заметившей храпящего в глубине зала. Бремиг с улыбкой обратился к Гансу: — Мы вознамерились покорить мир, установить свои порядки, однако сидим здесь, с восемнадцатью патронами на троих, и нас удерживает от их использования международное право, которое мы начинаем уважать, когда нас теснят к нашим границам. Ганс, как и предвидел Бремиг, поднял взгляд. Его правый налитый кровью глаз мигал с пулеметной частотой. — Кто спрашивает вашего мнения? — произнес он. — Даруйте мне необходимую свободу говорить, что думаю, герр майор, — насмешливо взмолился Бремиг. — Пожалуйста, прошу вас. Раздражение Ганса перешло в жгучую ненависть, главным образом оттого, что он не представлял, как реагировать на это каверзное нарушение субординации. — Я бы истратил свои патроны на вас, — сказал он, — с большим удовольствием. — Урра! — воскликнул Бремиг. — Мы воссоздадим старый Гейдельберг здесь, вдали от дома, потому что сердца наши разрываются. Будем стрелять друг другу в сердце в нашей традиционной манере, дабы положить конец этой невыносимой боли. За неимением настоящего кровожадного немца рефери будет наш утонченный австриец. Мы обретем Геройскую Смерть в этом будуаре, дома в газетах наши фамилии поместят в черную рамочку и напишут: «Это было неизбежно». — Дети, дети, — взмолился принц, — почему вы не можете думать о приятном, к примеру, о замечательных довоенных временах, когда Вена была Веной и еще существовали евреи, которым можно было грубить. Громадная ошибка гонений на евреев стала мне мучительно ясна. Теперь нам приходится грубить друг другу. — Ложитесь спать, — сказал Бремиг. — Если не будете заботиться о себе, у вас не хватит сил на очередное отступление. — Вы отвратительны, — сказал принц. — Вот, послушайте — это Оффенбах. — Еврей, — сказал Бремиг. — Гений, — ответил принц. — Это невыносимо, — пробурчал синьор Буонсиньори; руки его были заняты вопящими малышами. — Ради всего святого, не жалуйся, — взмолилась Елена. — Я слышу звяканье бутылок. Немцы наверняка найдут граппу. И один Бог знает, в какое настроение придут. По оконному стеклу стукнул брошенный камешек. Донельзя взволнованный Буонсиньори положил детей на одеяло, бросился к окну и отдернул штору. — Dio [11] , что там еще? — простонала готовая расплакаться Елена. На улице стояла темная фигура. — Пссс, Фебо! (Синьора Буонсиньори звали Феб.) — Che с'е? [12] — Vieni alle Vecchie Piume, urgentissimo [13] . — Ma… [14] 11 Господи (ит.). 12 В чем дело? (ит.). 13 Иди к Старому Плюмажу, немедленно (ит.). 14 Но… (ит.). — E imperativo [15] . И темная фигура бесшумно исчезла. Синьор Буонсиньори, кусая ногти, отвернулся от окна. — Ты никуда не пойдешь, — сказала Елена. — Е imperativo, — ответил Буонсиньори. — А как выйдешь из дома, когда внизу немцы? — Меня им не остановить. — И оставишь меня с детьми, isolata, abandonata? [16] — Я должен повиноваться приказу Consiglio Superiore de la guerra di San-Rocco [17] . 15 Это приказа (ит.). 16 Одинокой, покинутой (ит.). 17 Верховного военного совета Сан-Рокко (ит.). — Что проку от вашего Consiglio Superiore de la guerra? Все они прячутся по кустам, ждут прихода союзников и кормятся нашими скудными припасами. — Оставь свои нападки, — произнес синьор Буонсиньори, угрожающе подняв руку. — Это будущие национальные герои. Я должен занять место в их рядах. — Но не в час же ночи! — Для Consiglio Superiore de la guerra di San-Rocco время суток ничего не значит. Об удобствах надо забыть. Когда наконец пробьет час, каждый должен находиться на своем посту, — заявил он, натягивая брюки. — Спокойной ночи, — сказал синьор Буонсиньори, поцеловав детей на прощанье. — In tempo di guerra [18] никогда не знаешь… Елена расплакалась при виде такого героизма, а ее муж решительно вышел на цыпочках из комнаты. Синьор Буонсиньори благоразумно решил не пытаться выйти из дома незамеченным. И еще не входя к немцам в комнату, стал свистом звать собаку. — Уходите? — спросил Бремиг. — Собака хочет облегчиться, — ответил Буонсиньори. — Фольгоре, vieni, vieni [19] . 18 Во время войны (ит.). 19 Пошли, пошли (ит.). Немцы поглядели на крепко спящего пса. — Собака спит, — заметил Ганс, — притом вам прекрасно известно, что ночью выходить на улицу запрещено. — Поверьте, своего пса я знаю лучше, чем сам себя, и даже если кажется, что он спит, облегчиться ему очень хочется. Он так хорошо воспитан, что не просится сам. А что до выхода на улицу, то ведь наши доблестные союзники не лишат бедного итальянского пса возможности облегчиться цивилизованным образом. Фольгоре, Фольгоре, vieni far pipi. Все поглядели на пса. Тот потянулся, зевнул и безнадежно расслабился, чтобы заснуть снова. — Мне совершенно ясно, — сухо произнес Ганс, — что собака не имеет желания облегчиться и что ваше желание выйти из дома в этот ночной час весьма подозрительно. — Послушайте, — настаивал Буонсиньори, — пес до того напуган видом стольких, пусть и желанных, гостей в доме, что его реакция даже на самые обычные желания несколько затруднена. Фольгоре, viene. Фольгоре приоткрыл желтый глаз и закрыл снова. — Господи Боже, — сказал Ганс с непонятным возбуждением. — У меня были волкодавы, боксеры, доберман-пинчеры, я могу понять, когда собака хочет облегчиться, а когда нет, и категорически заявляю — эта собака хочет лишь, чтобы ее оставили в покое. У Буонсиньори подскочила температура, и это оживило его фантазию. — Послушайте, синьор Maggiore [20] ! — закричал он. — Я знаю Фольгоре с тех пор, когда он еще находился в зародышевом состоянии. Он вырос у меня в доме. Собаки все разные, как и люди. У них масса комплексов. Некоторые из них легко смущаются и не просятся на улицу при посторонних. Среди людей тоже есть такие, для них естественные отправления организма — повод для стыда, для стеснения, они предпочтут умереть, лишь бы никто не видел, как они облегчаются. Поверьте, что Фольгоре такой, и прошу с уважением отнестись к его трудностям, как отношусь я. Об этих вещах не говорят, эти вещи понимают. Фольгоре, piccolo [21] , vieni, vieni. 20 Майор (ит.). 21 Маленький (ит.). Фольгоре поднял взгляд и слегка повилял хвостом. — Видите! — торжествующе произнес Буонсиньори. — Ничего не вижу, — отрывисто ответил Ганс, — кроме вашего желания зачем-то уйти из дома среди ночи. — Я ухожу из дома в это время с тех пор, как стал понимать затруднения Фольгоре, — повысил голос его хозяин. — Я уважаю пса, поскольку жду от него того же самого. Без взаимного уважения ходить на охоту нет смысла. Если вы лишаете меня права выйти на улицу с моим псом, предупреждаю, что в три часа ночи он начнет выть, а когда Фольгоре воет, спасения от этого нет. — Кроме разве что пули, — протянул Бремиг. — Пули? — Вы, итальянцы, представления не имеете о мощи немецкой военной машины и ее чувствительности, — заговорил, улыбаясь, Бремиг. — Не всегда одна лишь угроза оружием подчиняет государства ее воле. Эта машина может быть столь же избирательной, одухотворенной, как руки великого хирурга. Выпущенная в собаку пуля утонченно разрешит проблему, которая озадачила бы менее одаренную организацию. Точно так же можно уничтожить муху, кружащую у вас над головой во время обеда. У нас есть снайперы, специально обученные для таких фокусов. — Перестаньте говорить ерунду! — вспылил Ганс. — Ерунду? Дорогой мой Гансик, мы живем в ужасное время и не можем рисковать. Гораздо лучше расстреливать всех, чем задавать вопросы. Мы вышли за пределы глупой разборчивости. Застрелите герра Буонсиньори за то, что хочет выйти. Застрелите фрау Буонсиньори безо всякой причины. Застрелите собаку, потому что она существует. Так гораздо безопаснее. — Идите, но возвращайтесь через пять минут, — сказал Ганс. — Теряете самообладание, — прошептал Бремиг. — Вы покидаете дом на свой страх и риск, это понятно? — спросил Ганс. — Естественно. In tempo di guerra… — ответил Буонсиньори. Фольгоре к этому времени задремал снова, и пришлось его, скулящего, тащить к двери. На улице Буонсиньори вполголоса извинился перед псом, оправдываясь тем, что немцы могли передумать. — Запрещаю вам говорить об убийстве собак, — сказал Ганс Бремигу, когда Буонсиньори вышел. Бремиг улыбнулся. — Глупый мальчик. Я просто хотел, чтобы вы перестали выставлять себя ослом. Чтобы позволили ему уйти. — А теперь, пожалуй, можно продолжить, — с глуповатой улыбкой произнес принц, снова усаживаясь за пианино. Наверху во все горло вопили дети. Буонсиньори бежал по пустой улице, прижимаясь к домам, Фольгоре трусил следом. Навстречу им попался только немецкий солдат, изливавший звездам свою тоску в сентиментальной, памятной с детства песенке. Буонсиньори бросился в какую-то дверь, отчаянно зашипев на собаку. Фольгоре, однако, от усталости не расслышал, украдкой подошел к солдату и стал обнюхивать его следы. Солдат был настолько поглощен пением, что не обратил на это внимания. Обливаясь холодным потом, Буонсиньори бежал трусцой, пока не достиг площади Виктора-Эммануила Второго. Укрылся там на минуту под памятником жертвам войны, на котором боролись за власть несколько ангелов. Потом быстро зашагал, держа Фольгоре за ошейник. Было совершенно ясно, что пес станет неимоверной помехой, так как взбодрился настолько, что разносимые ветром всевозможные ночные запахи начали представлять для него неодолимый соблазн. Тем не менее он служил единственным веским предлогом для ухода из дома. Нужно быть признательным и за это in tempo di guerra… Буонсиньори постучал в дверь дома, где жил Старый Плюмаж. Тот открыл самолично и громким шипением умоляюще призвал к тишине. Они вошли в коридор. Старый Плюмаж, полковник Галеаццо Гаретта, был офицером берсальеров, чем и объяснялось это прозвище. Его огромная голова с жестким ежиком белоснежных волос горделиво высилась на толстенной шее, изборожденной морщинами, словно колено слона. Дубленое пустыней и сирокко лицо хранило смешанное выражение недовольства и решительности. Короткий прямой нос с большими, надменно раздувающимися ноздрями походил на акведук, ведущий в твердый лоб и разделяющий два серых глаза, заслуживающих внимания гневностью и унылостью. Свирепый рот прятался под густым навесом седых усов. — До нас дошли сведения чрезвычайной важности. Под «нами» я, разумеется, имею в виду Stato Maggiore del Consiglio di guerra de San Rocco. Однако первым делом… — он протянул руку для пожатия. Буонсиньори пожал ее, а Фольгоре облапил человека, которого с рождения считал своим. Как-никак, полковник был хозяином его единоутробной сестры Папаверы, вечно чем-то недовольной пятнистой суки с волочащимися по земле сосками. — Зачем привели собаку? — спросил Старый Плюмаж. Буонсиньори не без удовольствия рассказал о своей уловке, но это не произвело впечатления. — Нужно было найти другой предлог, — сказал полковник. — Пойдемте, надо зайти за «человеком в переднике» и «крахмальным воротничком», а потом встретиться с «некоторыми». Времени в обрез. — Но я не могу отсутствовать дома больше пяти минут, — сказал, побледнев, Буонсиньори. — Где пять минут, там вполне может быть и пять часов, — ответствовал Старый Плюмаж. — Невозможно — к тому же там bambini [22] . — Вы солдат? Да или нет? — Да. 22 Дети (ит.). — Вот и прекрасно, надо найти способ изменить свое положение в доме. Никаких возражений. Avanti! [23] — А пес? — Останется здесь. — Но… — Родина взывает к нам. Даже сейчас приглушенные голоса павших зовут нас к действию, страдальчески кричат в муке с благоуханных полей, на которых они обитают: «Победите там, где мы не по своей вине потерпели поражение». Неужели мы останемся глухи к их призыву? — Нет, — благоразумно ответил Буонсиньори. Старый Плюмаж многословием не отличался, но если уж начинал говорить, речь его бывала витиеватой, не допускающей никаких полумер. Мужчины обменялись рукопожатием и вышли через конюшни в задней части дома. 23 Вперед! (ит.). В церковной ризнице синьор Филиграни разговаривал вполголоса с доном Диомиро, священником, который даже в это ужасное время всеми силами старался привлечь заблудшего, но храброго агнца-коммуниста в лоно католической церкви. Филиграни, худощавый мужчина с непреклонным выражением лица, приветствовал полковника, потом упрекнул за опоздание. — Оно позволило мне подольше взывать к христианской совести нашего бедного, доблестного сына, — улыбнулся дон Диомиро, моложавый человек с горящими черными глазами и одной сплошной черной бровью, протянувшейся от виска до виска. Старый Плюмаж пришел в раздражение. — В военных делах, — заявил он, — главное не своевременность, а эффективность. Я пришел, когда смог, поскольку решил дождаться Фебо Буонсиньори по своим личным соображениям, и они останутся моими личными до собрания Consiglio Superiore. — Пойдемте, — сказал Филиграни, и под негромкое благословение дона Диомиро все трое бесшумно вышли из церкви. На территории заброшенного монастыря они встретились с графом, почти пятидесятилетним холостяком. Он сидел с двумя слугами на каменной скамье, попивая бульон из термоса. Филиграни немедленно спросил, почему граф взял слуг в экспедицию, в которой подвижность может сыграть существенную роль и сведения о которой были доверены только элите. Граф нахмурился, отчего сотни морщин его горделиво-страдальческого лица превратились в вертикальные щели. — В армии, — ответил он, — мне давали денщика. Это являлось моей привилегией как высокопоставленного слуги государства. Теперь я частное лицо. И разумеется, мне позволительно иметь двух денщиков, при условии, что я буду платить им жалованье. — Времена подобной роскоши прошли, — заметил Филиграни. Граф брюзгливо заявил, что не может никому предложить бульона, поскольку выпил его сам. Затем маленькая процессия отправилась на поиски «некоторых». Тем временем в доме полковника Фольгоре поднял жалобный вой, поскольку в открытое окно мучительно струились дразнящие ароматы сельской местности. Папавера внизу заворочалась на своей подстилке. Ей снился кошмарный сон, что она заперта в чужом доме и в открытое окно мучительно струятся дразнящие ароматы сельской местности. Вой ее единоутробного брата придавал этим видениям жуткую реальность. Полежав какое-то время на грани этой ужасающей реальности сновидения и необычного покоя яви, она села с нескрываемо раздраженным видом. Все было ясно. Она не спала, в комнате стоял запах знакомых предметов, ветерок раздувал шторы. Однако снившийся вой слышался и наяву. Этот феномен требовал немедленного расследования. Протиснувшись в приоткрытую дверь, Папавера стала подниматься по лестнице, обнюхивая ступени. Неустрашимый Фольгоре уловил приближение странного запаха с неожиданной стороны и повернулся к двери, напрягши для прыжка одну лапу. Из-за угла с рычанием появилась Папавера. Она напоминала стареющую любовницу влиятельного человека, намеренную сражаться за свои эфемерные права. Фольгоре попытался утихомирить ее, пустив в ход весь арсенал собачьих доводов, начиная с ответного рычанья и кончая осторожным облизыванием, выражающим добрые чувства, но тщетно. Сражение началось и продолжалось с неослабевающим ожесточением около трех минут. В конце концов посрамленный и охваченный ужасом Фольгоре протиснулся в приоткрытое окно, извиваясь, будто разрубленный червь, и рухнул кулем на землю. Папавера оповестила лаем округу о своей победе, а Фольгоре, выражая воем протест против ничем не вызванной и неоправданной агрессии, хромая, поплелся домой. — Что там происходит, черт возьми? — произнес Ганс, подойдя к окну. — Адские псы возвещают о победе немцев, — засмеялся Бремиг. Он нашел бутылку граппы и потому быстро обретал оправдание необычному образу ведения разговора. — Dio, Dio, Dio, — стонала Елена, молясь, чтобы не случилось никакого несчастья. Послышалось царапанье когтей по двери. Ганс сунул в карман недописанное письмо и открыл ее. Фольгоре завилял было хвостом, но, увидя Ганса, предпочел не входить. — Где твой хозяин? — спросил Ганс. Фольгоре улегся снаружи. — Он весь в крови, — сказал Ганс. — Берет с нас пример, — заметил Бремиг. В долине прогремел выстрел и раскатился эхом среди холмов. — Dio, Dio, — зашептала Елена, осеняя крестным знамением себя и пятерых плачущих детей. — Что это? — спросил Ганс, испытанный воин. — Выстрел, — с улыбкой ответил Бремиг. Произошло вот что. Покуда процессия патриотов обыскивала оливковые рощи в поисках тех, с кем шла на встречу, из-за дерева появился человек и спросил пароль, как назло, у дворецкого графа. Дворецкий был взят прислуживать графу, а не сражаться, поэтому гордо представился, что, по его мнению, стоило гораздо больше какой-то заговорщицкой фразы: «Я личный дворецкий его превосходительства графа Ремиджо Фаббри ди Сан-Рокко, а ты кто?» — и получил пулю в руку. Граф, естественно, вышел из себя и потребовал командира «некоторых». Случившееся означало необходимость обходиться без дворецкого, пока он не поправится, поэтому никакие утешения не могли сдержать нахлынувшего гнева. Буонсиньори говорил о le fortune della guerra [24] , Старый Плюмаж — о sacrifizio all'altare della gloria [25] . Филиграни потребовал, чтобы граф взял себя в руки, однако успокоить отпрыска рода, давшего миру двух католических первосвященников, с дюжину кондотьеров и не менее тридцати разбойников, запятнавшего страницы истории кровью и благочестивостью, было нелегко. 24 Превратностях войны (ит.). 25 Жертве на алтарь славы (ит.). Командиром остатков дивизии Гран Сассо был некий капитан Валь ди Сарат, рыжеволосый, рыжебородый, голубоглазый пьемонтец. Он протянул графу руку, но граф отказался ее пожать. Валь ди Сарат засмеялся. «Другие», услышав выстрел в дворецкого, пришли к поспешному выводу, что вот-вот начнется большое сражение, и предприняли крупномасштабные военные операции против воображаемого противника. Успешно преодолев несколько холмиков, где не было оказано никакого сопротивления, быстро продвигавшийся авангард «других» внезапно столкнулся с бдительным охранением «некоторых», и перестрелки удалось избежать просто чудом, поскольку слова пароля, сложную лирическую фразу поэта Кардуччи, никто толком не запомнил. Те, у кого потребовали пароль, забыли его, и спасло их только то, что те, кто требовал, тоже забыли. Собственно говоря, за пароль сошла бы любая стихотворная строка, а тот, у кого хватило глупости выступить с такой прозаической фразой, как «я дворецкий графа», вполне заслуживал пули. Она демонстрировала недостаток воображения, наказуемый в Италии. Когда во всем разобрались и командиры удалились в заброшенную лачугу, началось совещание. Важные новости пришли по системе тайного сообщения невесть откуда, но были несомненно верными. Филиграни как командир партизан ручался за их точность. Они гласили, что Гитлер в этот самый день был убит во время конференции и что немецкие войска повсюду взбунтовались. — Образовано правительство из генералов, — сказал Филиграни. — Наша задача, товарищи, заключается в том, чтобы забыть наши разногласия и решить, каким образом создавшееся положение может пойти на пользу нашим военным действиям. На этом я открываю совещание и прошу вносить любые предложения. После чего с восхитительной непредвзятостью обратился к Эльвиро Робусто, своему заместителю у кормила управления партизанским отрядом, и попросил его открыть дискуссию. Робусто, одноглазый гигант, сражавшийся в рядах гарибальдийцев в Испании, начал речь, которую Филиграни тщательно отредактировал два часа назад. — Товарищи, солдаты, друзья, я как заместитель командира ударной партизанской бригады считаю, что немцы, уже деморализованные и находящиеся в состоянии крайнего смятения по всей нашей священной Италии, завтра утром, то есть сегодня утром, не смогут противостоять нашему натиску и что поэтому нам нужно атаковать их под открытым небом всеми имеющимися у нас средствами, увенчать таким образом итальянское оружие еще одной славной победой и опередить англо-американские войска, которые прибудут со временем и заявят, что освободили нас. Товарищи, я считаю, что район Сан-Рокко аль Монте может и должен быть освобожден итальянцами. Вперед, к общей победе. — Полковник? — произнес Филиграни. Старый Плюмаж был роялистом. Это означало не какую-то глубокую привязанность к правящему монарху, а глубокое почтение к святыне своего мундира. — Среди суждений, которые я почерпнул в Капоретто, а затем в Витторио Венето, есть такие: «Pazienza, sempre pazienza» [26] . «Не показывай своих карт, пока не знаешь их сам»; «Когда испытываешь искушение наступать, задай себе вопрос, не благоразумнее ли сперва отступить, и наоборот, разумеется». Он сказал это и уставился на Филиграни и Валь ди Сарата; в глазах его светилась любовь, та солдатская любовь, которая легко переходит в жестокость. — Когда я поглядел на наших людей, — продолжал он, — в моем сердце поднялась волна гордости, которую могу назвать только отцовской. Простите меня, я значительно старше вас. 26 Терпение, всегда терпение (ит.). Наступила подобающая благоговейная пауза, во время которой Старый Плюмаж утер платком сухие глаза. — И я сказал себе, — продолжал он хриплым голосом, дрожавшим от овладевшего им чувства, — сказал, не прольется ли по прихоти кого-то из командиров добрая, горячая кровь; не окажется ли весть о смерти нашего злейшего врага Адольфо Гитлера преждевременной или хитростью с целью заманить нас в ловушку? Синьоры, синьоры, будем осторожны, осторожны и осмотрительны, и когда пробьет час, пусть каждый будет на своем посту! Тогда мы пойдем вперед под знаменами, которые павшие обессмертили своей жертвой и которые живые увековечат своей сверхъестественной храбростью! Трудно было удержаться от аплодисментов, но Филиграни был несколько отдален от жизни своими скучными убеждениями. — Граф? — произнес он. — Полагаю, — ответил тот, — что, если люди говорят о необходимости дожидаться, когда пробьет час, они на самом деле рекомендуют вступить в битву, когда исход ее будет уже решен. Они, в сущности, предлагают: «Давайте подождем, когда пробьет час, подождем, чтобы после этого протекло изрядное количество времени, а потом с радостными кликами захватим то, что уже захвачено». И подавил вспышку возмущения величественным жестом. — Я говорю, опираясь на авторитет своих предков, находившихся у власти десять веков. Меня неизменно вдохновляют интимные записки Лодовико Первого и политические сонеты Эрменеджильо дельи Окки Бруни, как вам всем известно, моего предка со стороны оплакиваемой матери. Могу сказать, что в основе нашего национального духа лежит реагирование, а не инициатива — в том, что касается военных дел, разумеется. Мы — нация личностей. В мирное время это имеет свои достоинства. Благодаря этому мы дали миру художников, поэтов, архитекторов, механиков, исследователей, каких нет ни у одной другой нации. Однако во время войны это оборачивается недостатками. Мы по-прежнему порождаем блистательных героев, которые идут на смерть, ведя к цели торпеду, и в других отчаянных одиночных операциях. Однако когда мы в массе, блистательности у нас, откровенно говоря, нет. У любой нации есть какие-то слабости. Нашей слабостью является тот прискорбный факт, что, когда итальянцев много, они успешнее сражаются друг с другом, чем с противником. Поэтому меня не удивляет, что в столь блестящей операции жертвой оказался мой дворецкий. В свете этого достижения я ратую за еще большую осторожность, чем полковник Гаретта. Я ратую за немедленное определение этого героического часа, который пробьет, едва первые войска союзников пройдут через деревню. Давайте будем такими же расчетливыми, как на протяжении всей истории; давайте одержим победу, когда всякая возможность поражения будет устранена менее хитроумными союзниками. Раздались выкрики «за» и «против»; их прекратил сам граф, добавив: — Немцы действуют, не думая; мы говорим, не действуя. В результате мы выиграем войну. Синьоры, во время войны действовать при каких бы то ни было обстоятельствах в высшей степени опасно. Капитан Валь ди Сарат был не столь осторожным, правда, и не столь опытным. Когда он говорил, держа в руке трубку из вишневого дерева, его голубые глаза поблескивали. — Я бы согласился с синьором Conte [27] , — сказал он, — будь у меня в роду парочка понтификов, взвод кондотьеров и веди я безмятежную жизнь. Но у меня ничего подобного нет. Я происхожу из рода авантюристов, которые, в зависимости от точки зрения, украсили или запятнали нашу историю в то славное время, когда нас еще не постигло ужасное несчастье стать единой нацией. Следуя своей родовой традиции, я был мотогонщиком, лесорубом, художником-футуристом, фашистским легионером, бандитом, светским фотографом, инженером-мостостроителем, не говоря уж о том времени, когда делал аборты в Шанхае. Теперь я солдат, ведущий жизнь бандита, и намерен внести авантюрный дух в нашу игру. Это возможно, синьор Conte, если мы не станем изображать из себя солдат. Партизаны уже попались в эту западню, старую итальянскую западню иллюзорной силы. У них восемнадцать человек, и они называют себя ударной бригадой. Типично для этого треклятого склада ума, который превратил нас в такое посмешище в Албании и прочих местах. Представьте себе, что я назову имеющихся в моем распоряжении двадцать одного человека Пятьдесят первой итальянской национальной армией освобождения или Divisione Giulio Cesare [28] ! Да, вы улыбаетесь, потому что я представляю это в смешном свете, но если б я всерьез дал своему маленькому отряду такое название, вы поверили б в это через полчаса. Ваше воображение создало бы дивизию, корпус, армию под моим командованием, как создавало сорок миллионов штыков у Муссолини. Так вот, давайте не будем изображать из себя солдат. Мы бандиты, ни больше ни меньше, и как бандиты добьемся успеха. Я жил в Чикаго, и поверьте, мы были превосходными бандитами, лучшими из всех, и — как ни странно — не убивали без необходимости, в отличие от настоящих американцев, сирийцев или мексиканцев, потому что были уверены в себе. Поэтому я за грабительскую операцию против немцев в широком масштабе. Наша цель: нажиться и посеять беспокойство. Я знаю, что мои люди готовы к этому, поскольку консультировался с ними. 27 Conte (ит.) — граф. 28 Дивизией Юлия Цезаря (ит.). Тут Филиграни безо всякой необходимости объявил дебаты открытыми и ничего этим не добился, так как все и без того постоянно и многословно перебивали друг друга. В то время, когда Старый Плюмаж представил на обсуждение ужасно замысловатый, давно задуманный план, по которому Буонсиньори требовалось сигнализировать фонариком из своего окна о действиях немцев (Буонсиньори этому плану решительно противился), в деревню приехал немецкий мотоциклист и вручил Гансу депешу. Ганс с дрожащими губами объявил двум своим коллегам, что на жизнь Фюрера было совершено покушение. 5 — Мое предостережение Гельмуту Больману было оставлено без внимания, — негромко произнес Ганс. — Вот мы и нашли объяснение всем нашим военным неудачам, — сказал Бремиг. Принц перестал играть и спросил, не означает ли это конца войны. Ганс вышел из себя. — Фюрер жив! — выкрикнул он. — Теперь подозрения станут фактами, и виновные будут расстреляны. Раковая опухоль будет удалена из тела нации! Не будет оказано никакого милосердия… Внезапно Ганс умолк, и в его глазах появилось необычайно коварное выражение. — Я знал, что напрасно позволил этому итальянцу уйти, — сказал он и, повернувшись к Бремигу, добавил: — В том, что он ушел, виноваты вы, и я этого не забуду. Бремиг, спокойно осушив еще стакан огненно-жгучей граппы, ответил: — Вы командир и несете ответственность за все свои решения. Принц никак не мог понять, что происходит. — Ничего не понимаю, — устало сказал он. — Какое отношение имеет попытка убить Адольфа Гитлера к тому, что какой-то итальянец повел на прогулку собаку? — Остолоп! — зарычал Ганс. — А еще офицер разведки. Почему вас не сделали организатором досуга? Идиот. — Я протестую, — заявил принц, подскочив и вставив в глаз монокль, что придало ему еще более удивленный вид. — Он протестует! — язвительно усмехнулся Ганс. — Послушайте, вы, простофиля, долины кишат партизанами… — Там всего два-три бродяги. — Два-три бродяги! Я говорю, кишат партизанами. Это общенациональная организация. И почему Буонсиньори ушел под нелепым предлогом в час ночи? — Его собака… — Его собака вернулась через пятнадцать минут, вся в крови. Где она была? Откуда на ней кровь? От колючей проволоки? Или от чего? И почему Буонсиньори до сих пор не вернулся? И что это был за выстрел? Кто-то из солдат охотился на зайцев? — Какой-то генерал встретил Геройскую Смерть, — сказал Бремиг. — Вы убеждали меня не обращать на это внимания, — продолжал Ганс, — и я вас послушал, потому что не видел истинного положения вещей. Вы сказали, один из наших патрулей вроде бы заметил что-то подозрительное. Я виновен в той же мере, что и вы… — Но Буонсиньори ушел не так уж давно, — сказал принц. — И почему бы собаке не вернуться раньше хозяина? Она знала дорогу. — Не так уж давно? — выкрикнул Ганс, подбежав к окнам и раздергивая шторы. — Смотрите! Уже четыре утра! Он ушел три часа назад! Действительно, ландшафт был залит голубым рассветом, тусклая, напоминавшая перышко оранжевая полоска на горизонте еще не освещала его. — Господи, как быстро летит время под музыку, — сказал принц. — Погасите свет, — приказал Ганс. В мрачном утреннем свете трое офицеров переглянулись и поняли: что-то стряслось. Ганс подошел к двери, открыл ее и позвал: — Фельдфебель! Через минуту появился заспанный капрал. — Заметил, откуда донесся выстрел? — Никак нет, герр майор, патрули не докладывали ни о чем подозрительном. — Позови часового и буди всех солдат. — Сейчас? — Да, сейчас, и прекрати зевать. — Слушаюсь, герр майор. — Мы совершим небольшую экспедицию в долину. Ночная встреча завершалась. Итальянцы не пришли ни к какому решению, но пребывали в превосходном расположении духа. Они славно отвели душу, и принятая резолюция обязывала их к «неусыпной бдительности». Когда они обменивались церемонными рукопожатиями, одному из партизан показалось, что в оливковой роще что-то движется. Получив это сообщение, Старый Плюмаж поднес к глазам бинокль и напряженно вгляделся. Сперва это казалось обманом зрения, потом в перекрестье бинокля появился осторожно ползущий человек. — У вас глаза помоложе, — прошептал Старый Плюмаж, отдавая бинокль Валь ди Сарату. Валь ди Сарат разглядел чуть побольше подробностей, чем Старый Плюмаж, и на лице его появилась озорная улыбка. — Ragazzi [29] , — негромко произнес он, — вот самое веское основание для созыва нашего совета. Затем вдали раздалась команда: «Drei Mann durch den Wald!» [30] , — и все сомнения рассеялись. — До чего ж хитрыми они себя считают, — сказал Валь ди Сарат. 29 Ребята (ит.). 30 Три человека через лес! (нем.). Глаза Старого Плюмажа сузились. Час, несомненно, неотвратимо и несколько пугающе пробил; знамена были развернуты и трепетали на ветру; умоляющие голоса павших слились в оглушительный хор. — Принимаю на себя командование, — объявил он. — Синьор Conte, вы будете начальником штаба, а ваш слуга связным. Буонсиньори, будете моим заместителем, возьмете на себя командование резервом. Капитан Валь ди Сарат, командуйте левым крылом. Филиграни, вы — правым. Возражений не последовало. Торжественно, с полнейшей искренностью, Старый Плюмаж обнял Валь ди Сарата и Филиграни, затем отдал краткий приказ: — Рассредоточиться. Да благословит Бог наше оружие. Минут на десять воцарилась тишина, нарушаемая только беззаботным кваканьем лягушек да бесконечным стрекотом кузнечиков. Потом, уже гораздо ближе к ним, послышался голос солдата: — Junge, junge, ist es kalt! [31] Кто-то невидимый ответил: — Es ist doch blodsinnig, hier finden wir keint Partisanen [32] . — In dieser K"alte wird doch kein Italiener aus dem Bett kriechen [33] . 31 Парень, парень, до чего же холодно! (нем.). 32 Это бессмысленно, никаких партизан мы здесь не найдем (нем.). 33 Ни один итальянец в такой холод не вылезет из постели (нем.). Затем раздался смех. — Именно на этом месте Чезаре Борджа и Эрменеджильо дельи Окки Бруни сошлись в смертельной схватке почти пятьсот лет назад, — прошептал граф. — Кто победил? — спросил шепотом Буонсиньори. — Никто. В том-то и дело, — прошептал граф. — Шшш, — прошипел Старый Плюмаж. К этому времени было уже почти заметно, как свет постепенно становится ярче, словно природа позволила себе устроить театр. Старый Плюмаж понимал, что соприкосновение с противником произойдет с минуты на минуту. Об отрыве от противника не могло быть и речи. Двое его заместителей, лежавших на своих позициях в ожидании первого выстрела, представляли собой разительный контраст. У Филиграни, штатского, вообразившего себя солдатом, лицо представляло собой маску ненависти, решительности, а Валь ди Сарат, солдат, вообразивший себя бандитом, улыбался с простодушной непринужденностью довольного мальчишки, однако, когда на фланге его соперника раздался выстрел, улыбка мгновенно исчезла. Опять ненадолго наступила тишина. Все лежали неподвижно. Тем временем рассвет перешел в утро. Ганс с искаженным от ярости лицом выстрелил из автомата, ни во что не целясь, чтобы вызвать огонь противника. — Pazienza [34] , — сказал Филиграни своим разъяренным людям. Тишина наступила снова. Ганс выстрелил еще раз, и эта дерзость оказалась невыносимой для Эльвиро Робусто. Обратив слепой глаз к прицелу винтовки, он ответил на вызов. Сражение началось. — Vorw"arts! [35] — крикнул Ганс и выскочил из укрытия, стреляя на ходу. За ним последовала горстка людей, но двое с нелепыми жестами повалились на землю. — Попер напролом, — проворчал Бремиг, глянув на своего командира, потом приказал своим людям развернуться веером и обойти партизан с фланга. 34 Терпение (ит.). 35 Вперед! (нем.). Однако Филиграни предвидел этот незамысловатый маневр и отправил четверых самых спокойных и надежных людей ползком по подлеску в глубь низины, чтобы они могли ударить во фланг немцам с тыла. — Vorw"arts! — снова закричал Ганс, но теперь адресовал приказ принцу, который командовал подразделением на фланге Валь ди Сарата и наблюдал за развитием событий с присущим ему благоразумием: принц не очень любил чувствовать себя незащищенным. В минуты опасности его стадный инстинкт ощутимо давал о себе знать, поэтому он собрал своих людей и пошел на сближение с Гансом. Валь ди Сарат негромко рассмеялся, глядя, как неуклюже немцы бегут вдоль его фронта с грузным снаряжением, подскакивающим и ерзающим на их телах. Старому Плюмажу отдавать приказ не потребовалось. Валь ди Сарат прекрасно знал что делать. Без единого выстрела он провел своих людей через оливковую рощу на только что оставленные немцами позиции и таким образом отрезал их от деревни. — Убирайтесь! Держитесь на своем фланге! — заорал Ганс, срывая в ярости голос, но тщетно. Принц немедленно оказался рядом с ним. Спорить было поздно. Немцы отчаянными перебежками устремились вниз по склону через оливковые рощи. Старый Плюмаж не любил вести бой с находящимся выше противником, но с другой стороны, у него был защитный вал, а немцы представляли собой открытые цели. Положение могло измениться только в ближнем бою. Ганс это понимал и потому всеми силами стремился атаковать позиции итальянцев с фронта. Как только немцы оказались в опасной близости, Старый Плюмаж отдал своим людям команду, и те стали стрелять почти не целясь, но их винтовки были наилучшей заменой артиллерии, какую можно было организовать в ту минуту. Ганс неумолимо наступал, не считаясь с потерями. Десять его людей были убиты, еще десять ранены, но его тактика была уже совершенно безрассудной. — Еще всего две рощи, — крикнул он, — и эти свиньи у нас в руках! Никто не останется живым. Vorwarts! — Fuoco! [36] — крикнул Старый Плюмаж, размахивая револьвером. 36 Огонь! (ит.). Принц упал, раненный в ухо. Потом на фланге появился Бремиг, и между немцами и партизанами завязалась рукопашная. — Ручные гранаты! — приказал Ганс. — Валь ди Сарат! — закричал Старый Плюмаж. Четверо людей Филиграни выскочили из кустов и напали на Бремига с тыла. — Не обращайте внимания! — крикнул Ганс. Ручные гранаты взлетели в воздух и приземлились среди итальянцев. Буонсиньори в гневе схватил одну из них и бросил обратно. Большинство гранат взорвалось, но стрельба не прекратилась. Старый Плюмаж с залитым кровью лицом выпустил из револьвера шесть пуль, убил одного немца и оцарапал кору оливы. Слуга графа бросился на гранату, и его разорвало в клочья. Граф схватил брошенную винтовку и с надменным видом открыл огонь. Затем Валь ди Сарат начал с близкого расстояния за спинами немцев смертоносный обстрел. Девятнадцать человек тщательно целились. Двоих отправили в деревню, и в результате запряженные волами телеги с пожитками, вынесенными из домов с невероятной скоростью, потянулись по другой дороге. Ганс в бешенстве огляделся. — Zur"uck! [37] — крикнул он, и на глаза его навернулись злые слезы. Немцы в замешательстве побежали вдоль незащищенных оливковых рощ к флангу Бремига, стремясь оторваться от противника, снова пересечь дорогу на гребне холма и вернуться в деревню. Люди Валь ди Сарата стали их преследовать и убили еще пятерых. 37 Назад! (нем.). Из пятидесяти пяти немцев уцелело только одиннадцать, включая Бремига и Ганса. Когда они плелись через главную дорогу к северу, Валь ди Сарат увидел вдали тучку быстро движущегося дыма. — Отходите! — крикнул он в долину. — Они подтягивают броневики! Заберите раненых и сколько сможете пленных! Не волнуйтесь, мы прикроем ваш отход! Подтвердите, что слышали меня! Старый Плюмаж из-за ран лишился сознания, поэтому граф крикнул: — Слышали, спасибо за сведения! Будем действовать, исходя из них! — И установите контакт с гражданскими беженцами! — прокричал Валь ди Сарат. — Непременно! — ответил граф. Ганс услышал эти наглые голоса и прекратил отступление. Неторопливо вернулся на дорогу, бледный и неимоверно оскорбленный. — Где майор? — спросил Бремиг. — Гляньте туда! — выдохнул один из солдат. Валь ди Сарат повернулся, увидел Ганса по другую сторону дороги, и на лице его появилась улыбка. — Отходите! — крикнул он своим людям. Те нехотя повиновались. Ганс навел пистолет на Валь ди Сарата, выстрелил и промахнулся. Валь ди Сарат громко засмеялся. — Стало быть, у вашего превосходительства романтические представления о поединке? Прекрасно, итальянский солдат не оплошает, когда нужно преподать урок союзнику. С этими словами он выхватил револьвер и сбил пулей у Ганса с головы фуражку. — Ваша очередь! — засмеялся Валь ди Сарат. Ганс выстрелил опять, но глаза ему слепили слезы. Он промахнулся. — Поднимите фуражку, — сказал Валь ди Сарат. — Протокол требует, чтобы солдат был одет но форме. Ганс неуклюже нагнулся за фуражкой. Едва надел ее, Валь ди Сарат сбил ее снова. Ганс в ярости расстрелял все патроны в силуэт перед ним, потом сказал: — Скотина, убей меня. — Нет, — ответил Валь ди Сарат, поблескивая глазами. — Но мне хотелось бы сохранить вашу фуражку как сувенир. Смертельно оскорбленный Ганс нагнулся за фуражкой, но пуля выбила ее из руки. — Сделайте еще попытку, может, на сей раз вам больше повезет, — сказал Валь ди Сарат. Будучи не в силах снести это унижение, Ганс повернулся и бросился на землю, без слов, без мыслей. Когда первый немецкий броневик свернул на длинный отрезок дороги, ведущий к деревне, Валь ди Сарат перебежал через дорогу, схватил фуражку и скрылся в долине. В относительной безопасности леса осмотрел свой трофей и увидел внутри надпись: «Ганс Винтершильд, майор». — Как выглядел их командир? — спросил Старый Плюмаж, лежа на импровизированной постели. Ему очень хотелось узнать, какого человека он победил. — Он непрестанно мигал правым глазом, — ответил Валь ди Сарат. Генерал Грутце появился, словно манекен, из башни первого броневика. Остановил колонну взмахом руки в кожаной перчатке, поднял на лоб защитные очки и стал с величайшим вниманием вглядываться в зрелище, казавшееся ему невероятным. Немецкое воинство с жалким видом поднималось по склону через оливковые рощи. Кто-то помогал идти раненому, кто-то сидел в унылой позе на километровом столбике, из высоко поддернутой штанины вяло свисала босая ступня. Никто не обращал внимания на присутствие генерала. Грутце оглядел поднимавшихся, выискивая офицера. Бремиг вышел на дорогу, когда генерал начал вылезать из башни. — Капитан! Бремига слегка трясло. — Капитан, вы командир? — Не знаю, герр генерал. — Не знаете? В обычных условиях Грутце принялся бы разносить подчиненного за столь несолдатский ответ, однако теперь он был обескураживающе спокоен. Это слегка действовало на нервы. Бремиг нарушил молчание. — Мы понесли потери. Убитыми. Проклятые итальянцы. Грутце слегка кивнул, но взгляд его был обращен в оливковую рощу. — Винтершильд! Ганс услышал свою фамилию, но не отозвался. — Винтершильд! Это был голос Грутце. Ганс не отозвался снова, но поскольку в голове у него не было мыслей, их заменило воспитание. Он заковылял вверх по склону, с трудом перелезая через груды серых камней. Когда достиг наконец дороги, Грутце отечески улыбнулся ему и откозырял в ответ с четкостью, предназначавшейся только для начальства. Это было невероятно, успокаивающе. Генерал даже вынул небольшую серебряную фляжку и стаканчики, входившие один в другой, словно наперстки. — Прошу вас, я хочу выпить коньяку со своими офицерами. Время уходило. Ганс еле сдерживался. — Вы хотите, чтобы я преследовал партизан? — запинаясь, спросил он. — Не к спеху, — ответил Грутце. Это походило на язвительную насмешку, особенно при отряде броневиков с молчащими пушками. — Если нужно, я отправлюсь один — только прикажите! — неожиданно выкрикнул Ганс. — Куда? — спросил Грутце. — В погоню за партизанами. Неужели это нужно объяснять? Или генерал лишился разума? В армии безопаснее не замечать тонкостей, принимать все за чистую монету и объяснять самоочевидное. — Наполните стаканчики. Нужно прикончить фляжку. Прозит! Когда генерал заботится о добром здравии подчиненных, спорить не положено. — Прозит, герр генерал, — ответил Ганс. — Прозит, — произнес Бремиг. Солдаты хмурились. — Коньяк хороший, вы не находите? — спросил Грутце. — Я нахожу немецкий коньяк во всех отношениях равным французскому, а то и получше. — Я не знаток, — ответил Ганс. — Во всяком случае и тот и другой лучше итальянской граппы, — заметил Бремиг. Грутце весело рассмеялся и в последний раз наполнил стаканчики, тщательно разлив поровну последние капли. — За нашу победу! — предложил Ганс, стремясь повернуть разговор в более традиционное русло. — За нашу победу? — За нашу победу! Грутце завинтил фляжку, сложил стаканчики и старательно упрятал все в кожаный футляр. — Разрешите сказать, герр генерал? — спросил Ганс. — Конечно. — Еще есть время настичь партизан. Они потрепали нас таким образом, который… который взывает к отмщению. — Кто наши враги? — спросил Грутце. — Партизаны или итальянцы? — Не понимаю, герр генерал. Грутце заговорил медленно, педантично: — Оккупируя Европу, мы выказывали столько же милосердия к носившим мундир солдатам, сколько беспощадности к тем, кто оказывал нам сопротивление в гражданской одежде. Сила партизан заключается в том, что они, сделав свое подлое дело, бесследно растворяются среди населения; слабость их в том, что своим безрассудством они подвергают все население опасности. Раз они укрываются под гражданской одеждой, можно ли винить нас за то, что в каждом гражданском мы невольно видим партизана? Я спрашиваю, кто наш враг, партизаны или итальянцы? Ответ не имеет значения. С нашей точки зрения отныне итальянцы и партизаны одно и то же. — Тем более оснований преследовать их, — сказал раскрасневшийся от коньяка Ганс. — Вы все смотрите в долину, ища своего врага. Он никуда не денется. Он здесь. Спешить незачем. — Где? — Здесь. Грутце указал на деревню. И взял у одного из своих людей автомат. — Посмотрим, кто лучше стреляет, — сказал он и выпустил очередь, промахнувшись по стоявшему на балконе глиняному кувшину. — Я метил в горлышко. Ваша очередь. Гансу дали пистолет. Он выстрелил, но мимо. От выстрела Бремига кувшин разлетелся в осколки. — Низковато! — воскликнул Грутце. — Но из нас троих вы оказались лучшим стрелком. На улицу выбежала белая кошка. Грутце засмеялся и принялся стрелять в нее, она заметалась в разные стороны. Солдаты тоже подняли смех, прыжки кошки были забавными. Она заползла в какую-то решетку. — Оказалась слишком уж проворной, — сказал Грутце, благодушно приняв свое поражение. У окна появилась женщина и тут же скрылась. Снова раздался смех. — Вместе! — крикнул Грутце. От трех выстрелов стекла окна разлетелись. Смех поднялся снова. — Это отучит тебя любопытничать, мамаша! — крикнул один из солдат. Генерал одобрительно улыбнулся. Характер народного юмора служит мерилом боевого духа. Ни у кого не было сомнения в том, что им предстояло. То было просто-напросто заигрывание. Уничтожение, как и любовь, нуждается в тщательной психологической подготовке. Рюмочка-другая в интимной атмосфере. Затем шлепок, щекочущее прикосновение, ласковое поглаживание. Потом нарастающий ритм самого действия. После краткого молчания, торжественного, как после первого бесконечного пробного поцелуя, молчания, в котором все, кроме глаз, неподвижно, Грутце подал команду: — Строевым шагом, марш! Трое офицеров неторопливо замаршировали в ногу, за ними, словно на какой-то сумасбродной охоте, последовали солдаты с перезаряженным оружием. Грутце отсчитывал темп шагов, они стреляли, и но ходу стрельбы шаг невольно ускорялся. Генерал уже не мог отсчитывать темп, действие обрело собственный ритм, каждый действовал сам, в меру своего исступления, и был связан с остальными лишь ощущением соучастия в этом разнузданном ритуале. Быстрее, быстрее, к завершению. Пули расточительно брызгали из раскаленных стволов каждого стального фаллоса. Через час над деревней стал подниматься дым. Валь ди Сарат нахмурился. — Этого следовало ожидать. — Моя собака, — произнес Старый Плюмаж. Тут часовой увидел маленького, одетого в белое человека, со всех ног бегущего через лес. Он спотыкался, падал, вскакивал и казался обезумевшим. Часовой молчал, пока не разглядел, что это мальчик, и тогда уже окликнул его. Мальчик с расширенными от ужаса глазами упал в объятья часового и разрыдался. Когда он успокоился, его отвели к Старому Плюмажу, и тот сказал: — Да это же сын кузнеца Кавалески… Мальчик рассказал жуткую историю. Первой погибла собака, одна из многочисленного семейства Фольгоре. Повалилась кулем, и песок возле нее покраснел. Потом бабушка синьора Бьяти, не способная от старости двигаться, получила пулю, сидя в кресле-качалке. Затем ребенок, выдавший себя громким плачем на чердаке. Синьор Томмани, начальник почтового отделения, отказавшийся уйти с остальными, решительно вышел навстречу немцам со старым дробовиком в руках. «Eviva l'Italia!» [38] — закричал он и упал на дороге, изрешеченный пулями. Доктор Дзуоли погиб, раздавленный собственной лошадью, когда пытался ускакать. Немцы открыли огонь по более крупной цели. По словам мальчика, там должны были быть еще живые, потому что, когда он бежал, автоматы строчили почти непрерывно. Шедшие позади офицеров усталые, подавленные солдаты стали, подчиняясь приказам, поджигать дома, отсюда и столбы дыма, напоминавшие колоннады греческих храмов, в воздухе над Сан-Рокко. 38 Да здравствует Италия! (ит.). — Опиши офицеров, — сказал Старый Плюмаж, сделав слабую попытку держаться по-военному. Но тут с мальчиком случился нервный припадок, потому что из расположенного среди деревьев лагеря гражданских выбежала синьора Кавалески, его мать, потребовала свое дитя и едва не задушила его, прижав к пышной груди, бормоча утешения и проклятья, браня за то, что едва не погиб. Потом, когда наступила полуденная жара, часовой остановил двух сурового вида мужчин. Они произнесли заранее приготовленную фразу и были приведены к Старому Плюмажу. — Вы командир? — спросил старший. — Я полковник Галеаццо Гаретта, президент Consiglio Superiore della guerra di San Rocco al Monte, — сказал Старый Плюмаж. Оба пришедших откозыряли. Старший заговорил: — Я Андреа Деодато, член и делегат Comitato della liberazione di Castelbravo degli Angeli [39] . Они обменялись рукопожатиями. — Но ведь Кастельбраво дельи Анджели почти в тридцати километрах отсюда, — сказал Старый Плюмаж. — Мы организуем расселение жителей Сан-Рокко аль Монте по десяти — пятнадцати деревням по возможности подальше отсюда. Ваши действия были героическими, но, к сожалению, преждевременными, — объяснил Деодато. 39 Комитет освобождения Кастельбраво дельи Анджели (ит.). Старый Плюмаж, вполне естественно, оказался в высшей степени раздражен этой критикой и заявил, что все остальные тайные боевые организации, как ни прискорбно, упустили время. Другой партизан, по фамилии Скала, делегат от Divisione Partigiana del Val d'Arno [40] , сразу же подошел к Филиграни. Они приветствовали друг друга вскидыванием к плечу сжатой в кулак руки и теперь оживленно разговаривали. Вскоре был составлен план, и выступление назначили на сумерки. На тот случай, если немцы начнут прочесывание извилистых проселочных дорог Тосканы до назначенного для эвакуации времени, в район просачивался отряд соседних партизан, готовых в чрезвычайных обстоятельствах огнем прикрывать отход. Но вероятность осложнений была невелика. На свете мало ландшафтов, более соответствующих нуждам их обитателей, чем грандиозные Апеннины с множеством диких укромных мест, волнообразных холмов и неожиданных впадин, ревниво хранящих свои секреты. 40 Партизанской дивизии долины реки Арно (ит.). До наступления темноты оставалось только похоронить партизана; тяжело раненный, он скончался около десяти часов, тихо, пристойно, в окружении семьи. С подобающей этому событию торжественностью Старый Плюмаж пригласил обоих представителей других патриотических организаций присутствовать на церемонии. — Будете свидетелями от имени Италии, — сказал он. Тело опустили в могилу. Члены семьи до этого так плакали, что у них не осталось слез, и они стояли, словно тени, у скрывающихся под землей ног своего кормильца. — Луиджи Гвиччардини — имя всем известное, — с неописуемым достоинством заговорил Старый Плюмаж, — и мы никогда его не забудем. Мы должны выразить соболезнование его семье и вместе с нею оплакать его злосчастную участь, поскольку, друзья мои, безжизненное тело, которое мы только что видели в последний раз, могло, в зависимости от направления пули, оказаться телом Джозуй Филиграни, Фебо Буонсиньори, синьора графа или любого из нас. Смерть объединяет все сословия, для нее не существует ни богатства, ни ума, ни знатности. Она уравнивает всех. Мы помним улыбку Луиджи Гвиччардини, его манеру разговаривать, его личность. Тело, которое мы только что погребли, было в этом смысле отнюдь не Луиджи Гвиччардини, а традиционным символом, который, повторяю, мог представлять любой из нас. Друзья, деревня Сан-Рокко аль Монте обрела своего неизвестного солдата. Да покоится он в мире. После недолгой молитвы собравшиеся разошлись, и оба делегата с мрачным видом пустились в обратный путь. Немцы в тот день ограничились отправкой двух патрулей в неизвестность за пределами поля битвы. Они оба нагнали страху на безобидных окрестных фермеров, немного постреляли, немного пограбили, потом заблудились в предательских холмах и возвратились гораздо позже, чем их ожидали. Немцы похоронили своих убитых безо всякого ритуала, отправили Ганса в госпиталь и покинули горящую деревню, когда пламя стало слишком жарким. В пять часов над той местностью низко пролетел немецкий самолет-разведчик, но ничего среди деревьев не обнаружил. Старый Плюмаж решил, что рассредоточение начнется в половине восьмого, то есть, как он предпочитал выражаться, в девятнадцать тридцать. Около семи часов Валь ди Сарат расхаживал но лагерю, будто что-то искал. Споткнулся о лежавшего принца, единственного пленника, какого захватили патриоты, и попросил прощенья. Принц, уверившись в тысячный раз, что его не расстреляют, принялся с заиканием истерически выражать свою ненависть к нацистскому режиму. — Я дал бы вам сигарету, будь они у меня, — засмеялся Валь ди Сарат, и принц застонал от облегчения. В конце концов Валь ди Сарат заметил юного Кавалески, игравшего среди деревьев, и присоединился к нему. Мальчик вел сражение легендарных масштабов с хворостинками, имитировал звуки канонады, методично уничтожая в воображении и свою, и чужую армии. С жизнерадостностью своего возраста он уже почти забыл недавние ужасы и превращал свои впечатления в романтические подвиги. Валь ди Сарат умел находить подход к детям. Сперва он стал изображать из себя танк, но поскольку в противостоянии двух армий танку не находилось места, удовольствовался тем, что наломал хворостинок для сражения. Окончательно расположив к себе ребенка, Валь ди Сарат опустился на колени и довольно грубо обхватил маленького друга за талию. — Стало быть, ты солдат, как и я, bimbo [41] . — Да, — подтвердил ребенок. — Хм. Тогда скажи мне, как солдат солдату, как выглядели те трое врагов в деревне? Мальчик все вспомнил, испугался и готов был расплакаться. — Солдатам плакать запрещено, — сурово заметил Валь ди Сарат. — Не помню, — сказал мальчик. — Забывать солдатам запрещено. — Один был маленьким, толстым. — Браво, за это сообщение ты получишь медаль. — Валь ди Сарат, как обычно, улыбался. — А другие как выглядели? 41 Малыш (ит.). — Один был непохож на всех, кого я знаю. — Браво, еще медаль. А третий? — Он-то и стрелял больше всех. — Угу, и как он выглядел? — Мне он не понравился. — Почему? — Мигал все время. И тут впервые с лица Валь ди Сарата исчезли все следы веселости. 6 История Сан-Рокко аль Монте вскоре обрела известность как образец способности итальянцев к мученичеству в сознании высокой цели. Лишь когда повод для смерти слегка отдает сомнительностью, когда расставание с жизнью кажется хотя бы в малейшей степени ненужным, итальянцы предпочитают сдачу в плен и бурную радость по поводу того, что остались живы. Говорить, что они отчаянно цепляются за жизнь, будет несправедливостью к их прирожденной смелости; справедливее сказать, что жизнь отчаянно, любовно цепляется за них. Гибель семисотлетней деревни Старый Плюмаж рассматривал как неизбежное зло войны и не выражал изощренных сожалений, присущих историкам искусств. — Это могло произойти раньше; могло произойти позже, — сказал он. — Однако судьбе было угодно, чтобы это произошло в наше время, и чтобы у нас была достойная жертва для сожжения на алтаре свободы. — Вы сражались вчера за свободу, как Старый Плюмаж, — спросил Валь ди Сарат графа, — или потому, что находите радость в битве, как я? — Я сражался, — ответил граф, — за свои земли, как Эрменеджильо дельи Окки Бруни четыре века назад, и подобно ему на время утратил их. Ничего, я не падаю духом. У меня есть еще земли на севере. И позволю себе сказать, мой друг, что, хотя большинство наших павших отдало жизнь за Италию, за свои жалкие дома, мой слуга отдал жизнь за меня, а мой дворецкий, получив рану, попросил у меня дозволения временно удалиться с поля битвы. Вот это истинное благородство. — Это гнуснейшее раболепие, — неожиданно выпалил Филиграни. — Ragazzi, после поражения немцев у нас надолго воцарится мир, — заявил Старый Плюмаж. — Давайте отложим наши личные войны до того времени, иначе получится сражение сразу на несколько фронтов, а это безумие и с военной, и с моральной точки зрения. На другой день немцы, собрав все имевшиеся в распоряжении силы, устроили карательную экспедицию, которая не обнаружила ничего, кроме остатков лагеря. Когда она вернулась на базу, даль уже содрогалась от грома артиллерии. Тем временем в тесном вестибюле маленькой горной церкви, километрах в двадцати пяти к западу, Валь ди Сарат дружески беседовал с принцем. — Если не ответите на мои вопросы удовлетворительно, мне ничего не останется, как вывести вас и расстрелять. Принц так часто думал о неизбежности расстрела, что чуть ли не с облегчением услышал эту произнесенную спокойно, бесстрастно жуткую угрозу. Появилась почва для дискуссии. — Вы бы не расстреляли меня в церкви, — услышал он собственный голос. — Нет, я бы вас вывел, — ответил Валь ди Сарат, — хотя в подобных делах всякое представление о моральных критериях уничтожено. Вчера ваши солдаты сожгли церковь в Сан-Рокко, так что нелепо полагать, будто ваша смерть в церкви явилась бы таким уж святотатством. К тому же, — он указал на каменные плиты в нефе, — вы оказались бы в хорошей компании. Там уже лежат четверо или пятеро покойников. Принц счел эту шутку безвкусной и сказал об этом. Валь ди Сарат высказал мнение, что вся война была весьма безвкусной, и что лично он не настолько тщеславен, дабы полагать, будто может улучшить ее характер одним благородным поступком. — Каким, например? — спросил принц. — Например, пристойно расстреляв вас за стенами церкви, — ответил Валь ди Сарат. — Чего вы хотите от меня? — спросил принц, похолодевший от этого легкомыслия. — Название вашей части. — Сто восьмой пехотный полк, военный округ Дармштадт. Валь ди Сарат записал. — Теперь сведения об этом Винтершильде. — Откуда вы знаете его фамилию? Валь ди Сарат рассказал об их турнире, в меру приукрасив подробности. — Нет нужды говорить вам, что он фанатичный нацист, — сказал принц. — Или фанатичный немец? — Вам не оскорбить меня этими словами. Я австриец и непримиримый противник прусского духа. Винтершильду около двадцати четырех лет, родом он, по-моему, из Лангензальцы, городка в Тюрингии, очень неприятный тип — я почти ничего не знаю о нем. Помнится, он как-то сказал, что, когда принял боевое крещение, был вынужден изнасиловать женщину в какой-то деревне. — Вынужден? — засмеялся Валь ди Сарат. — Чем? Esprit de corps? [42] На лице принца появилось уязвленное выражение. — Прошу прощенья за очередную безвкусицу, — сказал Валь ди Сарат, стараясь выглядеть серьезным. — Продолжайте. — Он поведал мне о том случае, — снова заговорил принц, — и сказал, что, как ни отвратительно было ему собственное поведение, впоследствии оно возвысило его в собственных глазах. Это довольно трагично, если только в наше время есть еще что-то трагичное. Он сказал — я убежден, совершенно искренне, — что после этого никогда не женится. Чувствовал себя в определенном смысле нечистым — как ни парадоксально, у таких людей есть нечто абсурдно нравственное, даже пуританское. Но при всем своем пуританстве он прежде всего солдат. Помню, как он шутливо сказал, что любовью для него будет то, что можно купить за деньги. 42 Духом товарищества (фр.). — Шутливо? — Да, но это была не шутка. Валь ди Сарат записал еще кое-что и заметил необычно спокойным, сочувственным тоном: — Вы совершенно правы, это довольно трагично, для итальянца весьма трагично. Теперь назовите фамилии других офицеров. — Там был только один, Бремиг. — А как он выглядит? — Невозможно описать. Совершенное ничтожество. — Никаких особых примет? — Никаких. Продолжать допрос стало невозможно, так как появился граф, более аристократичный, чем всегда, хотя был одет в скромное крестьянское платье. Он услышал, что пленник оказался австрийским принцем, и ему не терпелось узнать, что сталось с Элли фон Балински, которая собиралась в тридцать восьмом году выйти замуж за графа Эльфензиделя, но не вышла, как семейство Цапарсич разрешило свои морганатические проблемы с королевским домом сами-знаете-где, не была ли Биди Хосони-Хосвос чересчур умна, не имела ли она несчастья унаследовать торс своей матери. Аристократия, как и смерть, границ не признает. Когда полковник Винтершильд вскрыл письмо и прочел: «Дорогой папа, если я когда-нибудь застрелюсь…» , он спрятал его, скомкал конверт, сунул в огонь и раскурил от него погасшую трубку. — Почему не спичкой? — спросила вынужденная уйти от дыма фрау Винтершильд, когда вернулась и увидела опускавшиеся на пол хлопья пепла. — По рассеянности, — ответил полковник. — Я думала, ты получил письмо от Ганси. — Я тоже так подумал, но письмо не от него. — От кого же? — Что? Ты его не знаешь… фамилия этого человека… Энцингер… он был моим… денщиком… С этими словами полковник отправился в ванную и заперся. Дорогой папа, если я когда-нибудь застрелюсь, ты поймешь, что этот отчаянный поступок вызван не зависящими от меня обстоятельствами. Германия, преданная слабыми сыновьями и дочерьми, снова истекает кровью. Никто не знает, когда наступит конец. Все беспросветно. Я очень хочу увидеться с тобой и с Мутти, сказать вам — однако жаловаться не по-мужски. Наступает время, когда пуля — это единственный язык, который способны понять мозг и сердце. Порабощение меня не прельщает. Дорогой папа, ты учил меня быть гордым. Мы одни, как всегда одни против всего мира, который я возненавидел. За эту идею я готов умереть. Окружающие не разделяют моих взглядов, и я могу лишь презирать их. Если б только у немцев было мужество убеждений Фюрера! Но что об этом говорить? Слишком поздно. Остается только личная честь. В недостатке ее никто не сможет меня упрекнуть. Я, как и ты, дорогой папа, думаю лишь о том, что находится за пределами обычного долга. Пока у нас есть эта вера, даже смерть не сможет нас разлучить. Не забывай меня. Письмо пришло смятым. Ганс забыл даже поставить под ним подпись. Любовных приветствий матери в нем не было. Оно представляло собой мужское прощание, женщины пусть поплачут потом. Полковник медленно вышел в сад и спрятал письмо под корень дерева. — Что ты делаешь там в такой холод? — крикнула ему из окна фрау Винтершильд. — Иду, дорогая, — ответил полковник и подумал: «Ах, женщины, до чего они непонятливы». Ганс вышел из госпиталя после двухдневного «обследования». В течение этого времени он видел лишь одного врача, старика, который пришел на второй день со словами: — Вы покидаете, нас, дружище. Извините, но эта койка нам нужна для умирающего. Боюсь, что больных в эти дни уже нет. Человек либо жив, либо мертв. Генералу Воннигеру теперь стало ясно, что союзники всеми силами рвутся к Флоренции, хотят спасти этот исторический город быстротой своего натиска. И поэтому перебросил 108-й пехотный полк в город, так как понял еще в России, насколько легче оборонять застроенное пространство, чем открытую местность. Он старался отложить как можно на дольше решение взорвать знаменитые мосты, так как понимал, что людей заменить можно, а плоды их нечасто встречающегося гения нет. Однако волею судьбы Воннигер был избавлен от необходимости принимать это решение, так как накануне битвы был арестован за соучастие в покушении на Гитлера, и больше его никто не видел. Командование перешло к ненавистному Грутце, которого произвели в генерал-лейтенанты по личному указанию фюрера и который решил в благодарность уничтожить все, что возможно. Двадцать четвертого апреля гитлеровское приветствие выкидыванием руки стало в немецкой армии обязательным. Десять дней спустя началась битва за Флоренцию. Во Флоренции существовал ночной клуб под названием «Uccello Rosso» — «Красная птица», скучный, как и все подобные заведения на свете. В то время он был излюбленным заведением немецких офицеров. Бармену пришлось выучить язык оккупантов, причинявший ему страдания своей немузыкальностью, но он не выражал на нем ничего, кроме смирения и терпеливости. Время от времени украдкой обменивался взглядом с одной из девиц за пустыми столиками, выглядевшей преждевременно постаревшей и удручающе оптимистичной. Во время затишья перед боем за город Бремиг потащил туда Ганса. — Вся беда с тобой в том, — сказал Бремиг, — что тебе нужна женщина. Взгляни на себя, становишься истеричным, как старая дева. То кричишь о победе, то хнычешь, как девчонка. Причина такого поведения коренится лишь в одной проблеме. Они подошли к бару, отдав нескольким знакомым офицерам новое приветствие. Офицеры, поневоле перестав лапать девиц, ответили, а девицы еле-еле удерживались от смеха. — Посмотри туда, — сказал Бремиг, когда они заказали выпивку и обменялись несколькими стереотипными шутками с барменом. Предмет его внимания, крупная дама словно бы с яркого полотна Тинторетто, прихорашивалась по случаю появления двух новых гостей. Бармен за их спинами пожал плечами. Он еще не составил мнения об этих офицерах. — У нее крашеные волосы, — сказал Ганс. — Господи, с каких это пор мы стали такими разборчивыми? — рассмеялся Бремиг. — Может, предпочтешь вон ту неподкрашенную левантинку? — Мне все они не особенно нравятся, — ответил Ганс. Но это было ложью, так как он приметил девушку — единственную, не старавшуюся привлечь его внимание. Она была не очень высокой, ничем, собственно говоря, не блистала, но выделялась своей позой, печальной и вместе с тем негодующей. Пугающе толстая дама, выйдя из-за портьер, улыбнулась обоим офицерам на манер наиболее отталкивающих китайских фарфоровых статуэток. — Господа предпочитают какой-нибудь определенный тип женщин? — осведомилась она. Бремиг начал поддразнивать ее, но эта дама была невосприимчива ко всему, кроме лести, и принимала завуалированные шпильки за чистую монету, округляя глаза от изумления и удовольствия. — Тем не менее позвольте нам к ним приглядеться, — сказал Бремиг. Разочарованная, но всей душой преданная созданному с великим усердием предприятию дама указала на вызывающе улыбавшуюся химическую блондинку. — Розанна венецианка, а господам, столь сведущим в истории, нет нужды говорить, что Казанова был венецианцем. Луиза, вон та, — и указала на женщину, которую Бремиг назвал левантинкой, — Луиза неаполитанка, а они славятся страстностью на всю Италию. Карлотта, вон, за колонной, виден только ее затылок, — римлянка, а Рим знаменит испорченностью и продажностью. Марта, она только что вышла и вернется с минуты на минуту, из Милана, блондинка с севера, очень неравнодушна к тоскующим по дому офицерам. Потом все поглядели на одинокую фигурку в углу. Сводня тут же вышла из себя и направилась к несчастной девушке. Последовавшая сцена прекратилась так же внезапно, как и началась, едва Ганс подсел к ней. Сводня возвела глаза к небу, так как временами становилась очень набожной, и пошла обратно распалять воображение Бремига. Девушка и Ганс какое-то время сидели молча. — Чего это вы остановили свой выбор на мне? — произнесла она в конце концов. Ганс, с грехом пополам овладевший разговорным итальянским, как и большинство иностранных солдат, спросил ее имя. — Тереза. — Меня зовут Ганс. — Я вас не спрашивала. Ганс пристально поглядел на нее. Она возбуждала острое любопытство не маской притворства, а скрытым под ней страданием. Лицо у нее было маленьким, очень изящным, с тонким носиком, хорошеньким и надменным. Губы были полными, щеки нежными, свежими, каштановые с рыжеватым оттенком волосы спадали на плечи в красивом беспорядке. Однако впечатление пасторальной невинности портили большие и темные, словно каштаны, глаза. В них горел революционный пыл. — Чего ты такая сердитая? — спросил Ганс. Девушка не ответила. У Ганса возникло желание оставить ее, но потом он увидел, что отвратительная ведьма без шеи выжидает минуты для нанесения coup de grace [43] . На сей раз молчание нарушила Тереза: — Почему не уходите? — Потому что намерен остаться, — ответил Ганс. — Странно. Она бессмысленно рассмеялась, потом впервые взглянула на него. Взгляд ее был испытующим, недоверчивым. — Хотите отправиться в постель? 43 Здесь: последнего удара (фр.). — Пожалуй, — ответил с легкой неловкостью Ганс. — Тогда почему не пойдете с другой? Я не ваш тип. Не тот, который нравится немецким офицерам. — Я вполне способен сам составлять свои мнения, — чопорно ответил Ганс, так как не мог допустить, чтобы столь величественное сообщество, как каста немецких офицеров, подвергалось классификации. Тереза рассмеялась к раздражению сводни, начавшей довольно громко бормотать себе под нос. Тут Ганс заупрямился и решил довести дело до конца. — Примирись с тем, что я остаюсь, — сказал он, — и объясни мне обычай ритуал подобных заведений. Я с ним незнаком. Злобно глянув на него, Тереза заговорила: — Для начала берете мне бокал самого дорогого вина. Когда я выпью его берете еще. Потом еще. Затем я подзываю подругу, и мы снова пьем. Потом я съедаю бутерброд, за который с вас дерут втридорога. Потом снова пью. Потом подходит цветочница, я застенчиво гляжу на вас, и вы покупаете мне цветок. Потом я пью еще — и если достаточно опьянею, там посмотрим. — Ничего не посмотрим, — резко ответил Ганс. — Меня трудно обмануть и если я буду вынужден платить за все то, что тебе, собственно, не нужно и чего я, собственно, не хочу тебе покупать, то буду рассматривать это как предоплату, так что примирись с этим. — Почему вы все время мигаете? — спросила Тереза. — Потому что воюю с сорок первого года почти без отпуска. — И от этого начинают мигать? Она явно старалась разозлить Ганса, и Гансу захотелось оказаться на месте Бремига. Бремиг уже сидел за другим столиком, смеялся и шутил с полной венецианкой; они целовались, что-то рассказывали друг другу. Уловив взгляд Ганса, он вытянул шею, словно бы говоря: «Дуралей, вечно выбираешь самую трудную дорогу». — Хорошенькая, правда? — спросила Тереза. — Божественная, — язвительно ответил Ганс. Тереза снова рассмеялась. Подошел бармен. — Бутылку самого дорогого шампанского, — заказал Ганс, — пару бутербродов и букетик цветов. Побыстрее. — Две бутылки шампанского, — сказала Тереза. — Три, — сказал Ганс, — и стакан молока для меня. — Одну бутылку, — сказала Тереза. Бармен, пожав, как обычно, плечами, удалился. — Можно, я скажу тебе что-то очень личное? — спросил Ганс. — Ничего личного сказать мне вы не сможете, — негромко ответила она, — потому что я не личность. Я утеха для тоскующих по дому солдат. Кто вложил ей в голову такие замысловатые понятия? Она произнесла эти слова так, словно заучила их. — Сколько тебе лет? — спросил Ганс. — Двадцать семь. — Быть того не может. — Тогда не спрашивайте. Дамы не любят называть свой возраст. — Тебе девятнадцать. — Спасибо. Она приняла застенчивый вид. Появилось шампанское, и после извлечения пробки из горлышка вырвался лишь легкий, раздражающий вздох. Жидкость была выдохшейся, сладкой; бутерброды с трудом можно было назвать бутербродами — каждый состоял из двух ломтиков черствого хлеба с вялым листиком салата между ними, букетик оказался поникшим цветком с шипами, который Тереза вернула бармену, поскольку Ганс за него заплатил. Бремиг затянул старую немецкую народную песню с грубыми словечками, венецианка пыталась ее гармонизировать. Другие офицеры в разных частях зала помогали ей в этом. Ганс мрачно взирал на эту хорошо знакомую сцену. Тереза обратилась к нему гораздо более мягким голосом, чем раньше: — Ты не похож на остальных. На сей раз Ганс не ответил. Тереза без удовольствия допила из бокала вино, взяла Ганса под руку и сказала: — Пошли? Ганс был рад покинуть это заведение, но, едва встав, тут же превратился в мишень грубых насмешек со стороны Бремига и остальных, которые объединились и готовы были начать безрадостную оргию. Ганс помог Терезе надеть поношенную меховую шубку, и они вышли. Ночь была очень светлой, пронизанной затаенным волнением. Небо то и дело озарялось вспышками летних молний, время от времени далекий грохот орудий нарушал неземную тишину в тени собора. Переходя площадь, они слышали звук своих шагов, многократно отражавшийся от мраморного фасада. Какой-то солдат хотел было окликнуть их, но увидев, что это всего-навсего офицер и женщина, снова погрузился в свои унылые мечтания. Путь их пролегал мимо ряда громадных суровых статуй, застывших в нескончаемой уничижительной критике крохотных существ из плоти и крови, столь беспечно проходящих на уровне холодных пальцев их каменных ног. Ганс не обращал внимания на этих обветренных критиков. Он был слишком охвачен каким-то странным, терзавшим его беспокойством. Тереза тоже не обращала внимания. Она хорошо знала их, они были для нее просто ориентиром. Они вошли в узкую улочку, оставив статуи за их ночной беседой. Безмятежные, величественные скульптуры являлись символом города, не замечали жалких приливов и отливов жестоких завоеваний и вошли в людскую память гораздо прочнее, чем сражения. Тереза остановилась у неприглядной двери и стала искать в карманах ключ. — Ты действительно хочешь в помещение? — неожиданно спросил Ганс. — Конечно, — ответила Тереза, — здесь очень холодно. Холодно не было. Они поднялись по скрипучей лестнице и вошли в комнату с небольшим балконом. Комната была скудно обставленной, пропахшей растительным маслом. Пол, выложенный кафелем на псевдомавританский манер, отражал лунный свет, поблескивая, будто стоячая вода. — Не зажигай света, — сказал Ганс. — Это еще почему? — спросила Тереза, привычно подошла к окну и задернула шторы. — Мне бы этого не хотелось. — Надо же, — сказала Тереза, включив лампочку без абажура над потрескавшейся раковиной. — Почему ты все время поступаешь наперекор? — Я независимая. Тереза принялась расстегивать платье. — Ты что делаешь? — спросил Ганс. — Если ты не задержишь меня надолго, я вернусь в клуб и, возможно, выпью еще шампанского с другим офицером, — ответила она и сняла платье. — Но ведь ты еще не потребовала у меня денег. — Как знать, может, и не потребую, — сказала Тереза и сбросила туфли. — Совершенно не понимаю тебя, — признался Ганс. — Я сама себя не понимаю, — беспечно ответила она. — Живу ни о чем не думая, механически. — И тебе это нравится? — Вот тут мне нужно замигать, как ты, правда? Она уже сняла блузку. Ганс внезапно поднялся. Он не испытывал никакого желания. — Пожалуйста, не говори так и не раздевайся, — резко сказал он. — Странный ты человек. Тереза поглядела на него без удивления и сняла лифчик. Полуголая она больше походила на ребенка, чем на женщину. Ее мрачное лицо над очень тонкой белой шеей, узкими плечиками и щуплым, не вполне сформировавшимся телом утратило свою властность. Внезапно она стала выглядеть беспомощной беспризорницей. Ганс поглядел на нее с чем-то, похожим на жалость, а потом, когда она начала снимать последнюю одежду, с яростью подошел к выключателю и погасил свет. В кромешной тьме наступила тишина, потом Тереза заговорила сдавленным от страха голосом: — Что ты за человек? Ты не убийца? Ганс промолчал. Это было жестокой местью, но Тереза ее заслуживала. Ни одна женщина — женщина? — девчонка не имела права мучить таким образом мужчину, быть столь вызывающе непокорной. Тереза напряженно прислушивалась к приближавшимся осторожным шагам, а потом произнесла испуганным шепотом: — Мне шестнадцать лет. — Верю, — ответил Ганс. — Это правда, клянусь, — воскликнула она. — Сказал же, что верю. Так привыкла ко лжи, что не доверяешь правдивым словам. — Что ты хочешь сделать со мной? — Ничего. — Тогда зажги свет, пожалуйста. — Нет. — Я сказала — пожалуйста. — Слышал. — Я подниму крик. — Я тебе не позволю. Ганс раздернул шторы, открыл окно и, повернувшись, увидел, что Тереза стыдливо прикрывает пальто наготу. Она утратила невозмутимость. — Иди сюда, — сказал он, — не бойся. Тереза дрожала от страха. — Ты выбросишь меня из окна, — пробормотала она заикаясь. Ганс негромко рассмеялся. — Не говори глупостей. До последней минуты я боялся тебя. Тереза робко подошла к нему, шлепая босыми ступнями по кафелю. Он взял ее за плечи и взглянул в бледно-голубое от лунного света лицо. — Да, тебе шестнадцать, — негромко заговорил Ганс, — а мне двадцать четыре. Но тебе повезло. Ты выглядишь на шестнадцать лет. А я на тридцать, так ведь? — Без света я тебя не вижу. Ганс засмеялся. — Хитрости у тебя хоть отбавляй. — Холодно мне, — сказала она. — Ну так оденься. — А что будем делать? Вернемся в клуб и снова станем пить? — Нет. — Ганс повернул ее к окну, к крышам домов. — Посмотри на вид, которого лишаешь себя, спеша вернуться к своему делу. Готов держать пари, ты как следует не разглядывала его даже днем. — Чего не разглядывала? — спросила она. Ганс изо всех сил напряг неразвитое воображение, ища для этой недемонстративной безмятежности поэтические слова. — Вон там горы кутаются в тучи; сверкают вспышки, это артиллерия союзников; вверху мерцают звезды, луна… — Оставь, пожалуйста, эту романтику, — с горячностью перебила Тереза. Ганс ненадолго задумался, но не позволил ей отвернуться от панорамы. — Наверно, он погиб. — Тереза негромко застонала. — Очевидно, был солдатом, пешкой в громадной шахматной партии, как я, и убивал, как я. Тереза, силясь не расплакаться, ухватилась за лацканы его мундира. — Я убивал, потому что мне приказывали, — с нарастающим волнением продолжал Ганс. — Тереза, ты прижимаешься к человеку, который исполнял свой долг, бесконечно, бесконечно совершая убийства в течение пяти лет и разбивая сердца тех, кого в глаза не видел! С одной стороны, Ганс был потрясен тем, что такое может говорить немецкий офицер, всегда презиравший эмоции как помеху грандиозным идеалам, с другой — слова лились потоком из его уст, словно он вынашивал их в душе не один год. — Знаешь, чего я наделал? — взволнованно спросил он. — Я был повинен в изнасиловании, поджогах, кражах, грабежах, как и в убийствах. В России, Голландии, Югославии, как и в Италии. И самое страшное, Тереза, что я был не единственным. И даже не самым худшим. Это было самым обычным делом. Самым обычным! Потом Ганс успокоился. Внимания к себе вновь потребовала возвышенная, героическая сторона его натуры. — И ты из-за каприза, под влиянием минуты, отказалась любоваться этой красотой. Этой спокойной бесконечностью, словно бы говорящей: «Все тщетно. Ты не движешься вперед. Не движешься назад. Мечись туда-сюда, как угодно, но ты стоишь на месте и ждешь нашей воли». Поскольку Ганс произносил эту возвышенную тираду по-немецки, Тереза поняла не все, однако она ждала не этого тристановского монолога и потому чувствовала себя жалкой и вместе с тем заинтригованной. — Отведи меня обратно в клуб, — попросила она. — Кто он был? — Нет, нет, пожалуйста, не надо. Ганс оставался непреклонен. Признания, сожаления, победы, успехи, ошибки должны существовать в широком, а потому достойном масштабе. К черту раздражение, нужна ярость. К черту мелкие драмы, они должны быть трагичными. К черту удовольствие, нужно исступление. — Где он погиб? — Нет, нет, нет! — завопила Тереза и бросилась ничком на кровать. Ее худенькая спина вздымалась и опускалась в ритме неудержимых рыданий. Ганс, разрывавшийся надвое между только что обретенной грандиозной свободой и суровым кодексом, которого твердо придерживался в менее волнующие минуты, снова превратился в бесчувственного офицера и, сев рядом с плачущей Терезой, сказал: — Давай переменим тему разговора, что скажешь? Поскольку эти слова не возымели действия, он принялся читать по-немецки грустное стихотворение. В конце концов Тереза успокоилась от естественной усталости, а не от его актерского мастерства, как вообразил Ганс. Медленно подняла на него взгляд, и скажи она в тот миг, что ей не шестнадцать, а десять лет, он бы ей поверил. Повинуясь порыву, он обнял ее и поцеловал в лоб. Она ради тепла прижалась к его грубому мундиру и тупо уставилась в окно. Они просидели молча, покачиваясь взад-вперед, больше получаса, и к концу этого времени Ганс Винтершильд, трижды упоминавшийся в официальных сообщениях, кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями и подвесками, герой национал-социалистического движения, признал тот странный факт, что их молчание было красноречивей его самых впечатляющих слов и что потому он влюбился. Не столь уж далеко, в центре другой гряды холмов, капитан Валь ди Сарат получил любопытное сообщение, что 108-й пехотный полк перевели из Сан-Рокко аль Монте во Флоренцию. 7 Ганс покинул Терезу, когда она заснула в его объятьях. Мягко уложил ее и укрыл одеялом. Денег решил не оставлять, потом подумал, что это может быть истолковано как попытка получить что-то задаром. Положил несколько банкнот на шаткий столик возле кровати и пробормотал две строчки из стихотворения средневекового поэта Альбрехта фон Иогансдорфа, которое выучил наизусть в школе: Michmacht der Tod ihrer Liebe wohl scheiden… Anders niemand: das habe ich geschworen… [44] 44 Дословно: Я поставил смерть преградой ее любви… Никто другой: я в этом поклялся… (нем.). Вышел он бесшумно, щеки его горели от сознания случившегося. На улице у Ганса возникло желание побродить. В голове у него теснилось множество противоречивых мыслей. «Какое право я имею влюбляться? Какая есть гарантия того, что я влюбился? Что знаю хоть что-то о любви? Что мое предназначение позволяет мне ослабеть, стать глупо-сентиментальным, женственным?… Нет, если это действительно любовь, она должна быть великой, такой, чтобы за нее стоило сражаться, стоило умереть, и, возможно, мне суждено погибнуть в битве со словами нежности на устах». На сей раз Ганс остановился перед статуями и стал упиваться их надменным неодобрением. Под клубящимся пологом туч аллегорические фигуры с лицами римских сенаторов, казалось, шевелились в своей вечной спячке. «Должно быть, они очень древние», — подумал Ганс с каким-то смутным чувством, ошеломляющей смесью ликования и печали. Он чувствовал себя одновременно и частью мироздания, частью тайны, начало и конец которой сокрыты от него, и вне мироздания, выше его и ниже, всемогущим его повелителем и ничтожным рабом. Казалось, в его жизни появилось новое измерение и он стал жертвой чувств, против которых его инстинкты не могли немедленно восстать. Уверен Ганс был только в том, что ему не хочется тут же возвращаться в свою штаб-квартиру. Прижимаясь к стене, прошел какой-то расхлябанный солдат, и Ганс раскрыл рот, чтобы призвать шаркающего нарушителя к порядку, но промолчал. С мыслью: «Образчик того, до чего докатилась наша армия», пошел дальше. Он заранее знал, что вид кривой улыбки Бремига на невзрачном лице окажется еще более раздражающим, чем когда бы то ни было. В своей попытке совладать с насущными сердечными проблемами Ганс попал в типичную для немецкого духа западню — стремился испытывать все чувства сразу. Ему хотелось быть жестоким и нежным, победившим и покорным, правым и непредубежденным. Человеческий мозг не способен логически реагировать на столь сокрушительную эмоциональную нагрузку и поэтому впадает в бессмысленную грандиозную мистику, которая, будучи всеобъемлющей, является своего рода безумием. В штаб-квартиру Ганс явился с решением скрыть свои проблемы за повышенной преданностью служебным обязанностям. Никто не должен был узнать, что, столкнувшись с древними статуями, ландшафтом, едва оглашавшимся звуками войны, и спящей девушкой, он прошел через легкий духовный кризис. Виной ему было подавление общего частным. Возможно, он не обратил бы никакого внимания на эту девушку в большой толпе, и если б ему приказали расстрелять эту толпу, выполнил бы приказ без сожаления, равнодушно. Но эта проклятая Тереза, милая Тереза была в ту минуту одна; она плакала из-за какого-то своего горя, которое его не касалось, и он так сочувствовал ей, что готов был отдать последний грош, последнюю корку хлеба. Утром Ганс исполнял свои повседневные обязанности, осматривал оборонительные сооружения, давал указания и так далее. С Бремигом он встретился за обедом и холодно реагировал на стремление выглядеть донельзя довольным прошедшей ночью, которое окрашивало все речи его заместителя. — А теперь расскажи о себе, — сказал Бремиг, — ты выбрал какую-то странную. — Выглядит она не особенно, но оказалась великолепной, — солгал Ганс. Вечером никаких признаков близкого сражения не наблюдалось, поэтому Ганс вышел на улицу. — Куда ты? — окликнул его Бремиг. — Решил заглянуть в «Красную птицу». — Как, опять? Два вечера подряд? Черт возьми, как ты изменился — ведь вчера мне пришлось тащить тебя туда! Хочешь, пойдем вместе? — Не особенно. — Ответ не очень дружеский. — Бремиг присоединился к нему. — Знаешь что, давай сегодня обменяемся. Ты возьмешь венецианку, а я твою… — Нет! — категорически отрезал Ганс. Бремиг с насмешливым удивлением взглянул на него, и дальше они шли молча. Когда они вошли в клуб, венецианка поигрывала с усиками какого-то лейтенанта. Лейтенант, несмотря на все удовольствие, покорно поднялся при виде Бремига и стал искать другую партнершу. Ганс подсел к Терезе, казавшейся почему-то раздраженной его появлением. — Не скажешь мне «добрый вечер»? — спросил Ганс. — Почему ты оставил деньги? Ганс засмущался. Сказал, что не собирался оставлять их, так как находился тогда в восторженном состоянии. У него вовсе не было намерения портить такой прекрасный вечер чем-то, могущим быть истолкованным как низменное. Тереза неприятно рассмеялась. — Я не думала об атмосфере вечера. Думала, что не дала тебе ничего, заслуживающего платы. — Ты дала мне больше, чем думаешь. — Чего доброго еще скажешь, что влюбился в меня. Ганс откашлялся и сказал: — Возможно. Тереза изумленно поглядела на него, попыталась рассмеяться снова, но погрузилась в мучительное молчание. — Я рад, что ты не смеешься, — сказал Ганс, стараясь выглядеть беспечно, потому что Бремиг глядел на него с улыбкой. — Больше я смеяться не могу, — ответила Тереза. — Почему? — Ничего больше не нахожу забавным. А потом я не личность. Ганс пришел в раздражение. — Почему ты все время твердишь это? — У меня есть тому причины. И я знаю все о любви солдат. Бармен подошел к столу принять заказы. — Бутылку… — начал было Ганс. — Нет. Ничего не надо, — сказала Тереза. — Я неважно себя чувствую. Пожалуй, пойду домой. — Можно, провожу тебя? — спросил Ганс. — Если хочешь. Запретить тебе не могу. — Ничего? — зловещим тоном переспросил бармен. — Ничего, — ответила Тереза, бесстрашно глядя ему в лицо. — Не хочешь даже цветка? — Ничего. Они поднялись и вышли к ярости лишенной шеи дамы, с беспокойством наблюдавшей повторение вчерашней сцены. — Чудной этот юный Винтершильд, — сказал Бремиг венецианке. На Piazza del Duomo [45] Гансу с Терезой показалось, что орудийная стрельба стала громче, чем накануне ночью, но возможно, это. была просто игра воображения, возбужденного мыслями о краткости жизни. Когда они достигли узкой улочки, Ганс внезапно изменил направление, и Тереза молча последовала за ним. Вынужденное спокойствие отношения к жизни, которое легко сохранять при тягостных обстоятельствах оккупации, против ее воли начало улетучиваться. Когда они подошли к реке и молча встали, глядя на воду и высокие холмы Фьезоле, она чувствовала себя беспомощно шестнадцатилетней, нуждающейся в утешении, стремящейся вновь обрести убежище в идеализме юности. 45 Соборной площади (ит.). Почему этот угнетатель так заинтересовался ею? Она видела их всех в отвратительном свете, пьяными, извращенными, скотскими, однако же среди них нашелся один такой, который мог обладать ею за несколько монет и все-таки разговаривал робко, создавая какую-то трогательную, неловкую атмосферу, готов был вознести ее на пьедестал, принять который она отказывалась. Лучшие из остальных были мучительно вежливыми. Принимали ее условия и полностью их выполняли. Бывали честными, подчас даже галантными. Один из них, уходя, поцеловал ей руку, и она, лежа в своей обветшалой комнате, воображала себя знаменитой куртизанкой. Но этот человек не отличался вежливостью. Был бесцеремонным, подчас грубым, однако без нестерпимой самоуверенности своих коллег, и когда брал ее руку, это бывал жест не многоопытности, а любезности, словно он с запозданием испытывал трепетные сомнения первой любви. Возможно, он тоже являлся жертвой какой-то вопиющей несправедливости и таким образом научился сочувствию. Глаза его, когда она смотрела в них, были холодными, но не жестокими. Хотя возможно, все светлые глаза такой ледяной ясности казались бы ей холодными. Глаза итальянцев, даже голубые, не походили на них. Это помигивание, к которому она отнеслась так бессердечно, могло быть последствием трагедии, не менее ужасной, чем ее трагедия, и холодность могла быть непреходящим следствием. Рука его была теплой. По его венам струилась кровь. Пролитая на поле битвы, она была бы неотличимой от крови другого человека, хоть немца, хоть итальянца. Когда он взял ее руку и приложил к своему мундиру, Тереза ощутила далекое, но сильное биение его сердца. — У тебя холодные руки, — сказал он. Обратил внимание. — Вот, надень мои перчатки. Но Тереза предпочла мерзнуть и ощущать тепло его руки. Почему? Если она даст волю чувствам, позволит себе сказать ему, как тронута, оказавшись предметом столь необъяснимой привязанности, сможет ли потом обрести в полной мере то тупое отчаяние, в котором была невосприимчива ко всему, кроме смутного желания жить? Да и может ли это быть чем-то, кроме очередного разочарования? Через несколько дней здесь появятся союзники. Значит, будут хорошие заработки — с американцами, англичанами, французами, теми, кто придет сюда первым. Это всего-навсего промежуточный эпизод, ничем иным он быть не может. «После этого сражения, — думал Ганс, — мы двинемся вперед, к Риму, к южной оконечности Италии». Ветеран заслуживает какой-то передышки. Когда победа вновь будет уже близка, ему, несомненно, предоставят отпуск. Сообщать о нем родителям будет ни к чему. Отпуск роскошь, и они это понимают. Время отпуска будет проведено здесь, как прелюдия к долгой, исполненной семейных радостей жизни с кучей детей и мягкой постелью. Циничные разговоры о любви в России и Польше были просто чрезмерным заблуждением неопытности. Он должен любить кого-то, и кто-то должен любить его, иначе детородные способности окажутся попусту растрачены и он войдет в почтенный преклонный возраст бездетным, предателем по отношению к струящейся в его венах крови. Немецкая нация должна увеличиваться, и в определенном смысле смерть — это предательство расы. Выживать должны самые приспособленные, а душа немца не чужда романтике. Разве Германия не дала миру величайших романтических поэтов и музыкантов? Но эти обобщения не объясняли волнения в груди, трепета в диафрагме. Карие глаза девушки были огромными и глубокими, как океан. Зрачки, расширяясь и сжимаясь в такт биению сердца, отчаянно искали его глаз, а потом с неугомонностью бабочки порхали по его лицу, не останавливаясь ни на миг. Ее ладонь легла на его затылок, и он почувствовал, что череп его окружен теплотой. О чем она думает? О чем он думает? О чем он думает? Их губы соприкоснулись, и томление исчезло. Когда они открыли глаза, все было ясно. Они глядели друг на друга. Они знали друг друга еще до рождения; они будут знать друг друга за гробом. Они неразрывны. Одна из загадок жизни стала понятна. — La bella Fiorentina, la bella Fiorentina [46] , — ворковал Ганс, укачивая ее в объятьях. Настало время для нежных пустяков, своего рода смирения, взгляда в безмятежную старость. Тереза признательно улыбнулась. — Почему ты называешь меня Fiorentina? — спросила она. — Я не из Флоренции. — Имеет это значение? — ответил Ганс. — Нет. А потом, словно не было более важных тем для разговора, Ганс спросил, откуда она. — Из деревушки в нескольких километрах к северу, — ответила Тереза. — Возможно, ты слышал о ней. Сан-Рокко аль Монте. 46 Прекрасная флорентийка, прекрасная флорентийка (ит.). Ганс на миг нахмурился. Те события казались очень давними, и он обрел нечто неизмеримо более значительное. На следующий вечер он, исполненный сознания долга, пошел в «Uccello Rosso», ловко ускользнув от Бремига. Убеждать Терезу изменить образ жизни было бесполезно. Предложить Терезе он ничего не мог, а ей требовалось питаться. И впервые признал, что дальнейшее отступление может оказаться неизбежным. Войдя в безвкусно убранный зал, Ганс к своему ужасу увидел, что с Терезой сидит кто-то в мундире с галунами. Это был Грутце. Когда генерал взглянул на него, он одеревенел, попытался улыбнуться, но не смог. Поймал страдальческий взгляд Терезы и после минутного колебания подошел к стойке, заказал выпивку. Судя по всему, он стал предметом обсуждения. До него донеслось несколько слов, произнесенных самоуверенным голосом, который внезапно стал ему ненавистен: — Типичный немецкий офицер… геройски сражавшийся в России… выдающийся… инициативный… Ганс заказал еще одну порцию выпивки. Тереза как будто возражала вполголоса. Потом Грутце заорал по-немецки: — Черт возьми, существо вроде тебя не должно иметь глубоких чувств! Я не раз говорил тебе, ты необходимое зло. Общество не может существовать без таких, come si dice in Italiano? [47] Как и солдат, ты не вправе позволять себе иметь сердце! 47 Как это будет по-итальянски? (ит.). Ганс вышел в помраченном сознании, неспособным ничего чувствовать. Придя в штаб-квартиру, заперся у себя в комнате и впервые за всю войну написал длинное письмо матери. На другой день он явился в клуб как можно раньше. Терезы там не было. Помимо ее отсутствия он заметил торжествующее выражение на лице дамы без шеи. После двухчасовых поисков на мрачных улочках, где каждый второй дверной проем шептал продиктованное голодом приглашение, он отыскал дом, показавшийся ему памятным. Но когда вошел в коридор, его остановили двое часовых-немцев. — Подниматься запрещено, герр майор, — сказал один. — Почему? — Нам запрещено раскрывать причину. — Кто отдал эти приказы? Часовые робко переглянулись. — Если не скажете, — рявкнул по-солдафонски Ганс, — прикажу арестовать обоих! — Приказы отдал генерал-лейтенант Грутце, — сказал второй часовой с удовольствием от того, что одержал верх над майором. — Он наверху? — Нет… то есть, в некотором смысле, — промямлил первый. Ганс в бешенстве заявил: — У меня для него срочное донесение от полковника фон Лейдеберга. — Прошу прощенья, герр майор, — сказал второй. — Мы выполняем приказы, и если донесение такое уж срочное, я поднимусь и доложу о вас генералу. Ну как, идти наверх? Ганс в слепой ярости схватился было за кобуру, а потом, охваченный всепоглощающей ненавистью, вышел в ночь. Наутро началось сражение, и в ночь на десятое немцы под выстрелами итальянских снайперов покинули Флоренцию. Ганс так больше и не видел Терезу до отступления. Неделю спустя Валь ди Сарат с остатками своей дивизии вошел в расположение войск союзников, и вскоре после этого развалины Сан-Рокко аль Монте были освобождены. Священник, очевидно, погиб в пламени собственной церкви, и теперь обожженные фрески неизвестных мастеров флорентийской школы погибали под открытым небом, картина для вдохновения военных корреспондентов была в самый раз. Двое британских журналистов сделали о ней незабываемую радиопередачу, а один американский писатель, некто Хупер Бойт, начал писать книгу, которую впоследствии книжные клубы на обоих континентах признают наиболее ярким за все времена отчетом о жертве, понесенной населенным пунктом. Мистер Бойт, неумеренно пьющий, энергичный человек с желтыми, как чахлое кукурузное поле, волосами, в очках без оправы, уже написал знаменитые книги «Столь гневная заря» о гражданской войне в Испании и «Закон для них не писан» о беспринципных бизнесменах на глубоком Юге; теперь его издателям не терпелось, чтобы он обессмертил деревню-мученицу. Поэтому Бойт приехал на джипе через несколько часов после появления там первых солдат, и через десять минут на углу площади Виктора-Эммануила Второго стучала пишущая машинка. 8 Граф угощал мистера Бойта обедом, и тем временем, как четверо слуг удовлетворяли все их запросы, а когда было нечего делать, стояли истуканами, объяснял гостю, что из-за причиненных войной бедствий у него не хватает челяди. Дворец, находящийся в отдалении от деревни, враги не разорили, так как нашли его подходящим для постоя грубой солдатни. Теперь бедный граф, избавленный от захватчиков, вынужден был бороться с вторжением бездомных деревенских жителей, расположившихся во всех частях дворца, кроме его личных покоев в правом крыле. — Мы все понесли большие жертвы, — сказал граф, закуривая американскую сигару, которой его щедро угостил мистер Бойт. — Только представьте себе — восемьдесят рабочих волов, тридцать шесть лошадей, погреб несравненного вина, потрава добрых сорока процентов моего урожая, гибель преданного слуги — всего лишь часть моих сокрушительных бедствий. — И, надменно глянув на бледный пепел сигары, добавил: — Не говоря уж о ящике гаванских сигар. Торопливо писавший мистер Бойт поднял взгляд и сказал: — Говорите, говорите, граф, мне так удобней всего. Побуждать к этому графа было опрометчиво. — Понять сущность Сан-Рокко невозможно, — заговорил он, — без понимания истории моего семейства, потому что без нас деревни бы физически не существовало, а если б и существовала каким-то чудом физически, то не существовала бы морально или духовно. Граф поднялся и подошел к нарисованному на стене фамильному древу, на каждом из множества его листьев было начертано чье-нибудь гордое имя. Вынув из красного бархатного чехла стеклянную указку, он изящным движением фехтовальщика вскинул ее, коснулся одного из верхних листьев и небрежным тоном продолжал: — В нашей церкви были фрески Боттичелли, теперь, к несчастью, испорченные или уничтоженные. Они бы не были там нарисованы, если б не инициатива моего родственника Альчиде, маркиза де Ромонтано, чье имя написано на этом листе. А вот на этом стоит имя Эрменеджильо дельи Окки Бруни, о котором вы как писатель, несомненно, слышали. — Боюсь, что нет, — сказал Бойт. — Когда он жил, в восемнадцатом веке? Граф ответил с мучительной гримасой: — Он был другом и врагом Чезаре Борджа. — Давно, — с глубокомысленным видом изрек Бойт и добавил более настоятельным тоном, — но мне хотелось бы услышать побольше о недавно происходившей у вас битве. Вы принимали в ней участие, сэр? «Сэр? — подумал граф. — Наконец-то этот варвар осознал мою знатность». И с глубоким недовольством заговорил: — Принимал ли участие? Мой дорогой гость, где традиционное место аристократа? Во главе своих людей, разумеется. Под моим командованием они дали бой подобно стародавним bravo и gonfalonieri [48] , их копья блистали, щиты были украшены гордыми фиолетовым, желтым и красным цветами графов Сан-Рокко, на шлемах плясали двуглавые дельфины. 48 Bravo — наемный убийца, gonfaloniero — знаменосец (ит.). — Стало быть, сэр, ваши люди оделись по такому случаю в средневековые костюмы? — Нет-нет, что вы. Я говорю об истории, единственной интересной для дворян теме в наши скучные дни. Вы оскорбили меня предположением, что я стал бы подвергать своих солдат излишним опасностям, применяя свои droits de signeur [49] в современной битве. Одеты они были пристойно, но отнюдь не роскошно. — У меня в мыслях не было оскорбить вас, сэр, — с улыбкой сказал Бойт. Этот чудак представлял собой сущую находку. 49 Права синьора (фр. ). — Но оскорбили, — ответил граф. — Однако не придам значения содержавшемуся в вашей реплике намеку на дон-кихотовское безумие и объясню вам, что эта схватка повторяла в общих чертах злосчастную битву при Монтаперти, о которой вы наверняка слышали. — Нет, сэр. Не слышал. Она происходила на фронте Пятой армии? Спрятав раздражение в морщинах лица, граф ответил: — Она происходила четвертого сентября тысяча двести шестидесятого года и знаменита тем, как Манфред Сицилийский изобретательно использовал кавалерию. — Боюсь, это совсем не в моей компетенции, — рассмеялся Бойт. — Не вижу в этом ничего смешного, — ответил граф, — и ничего особенно забавного в мастерском кавалерийском обстреле продольным огнем, который в ту минуту открыла маневренная пехота под руководством пьемонтского дворянина капитана Валь ди Сарата, мать которого, кстати, происходила из капуанских Убальдини. Противника заманили в западню и с необычайной яростью атаковали с открытого фланга. Это был превосходный план, прекрасно выполненный солдатами с верой в своего господина. Повествование Старого Плюмажа оказалось несколько иным. Во время прогулки с Бойтом по своим пострадавшим виноградникам он рассказал о своей решимости дождаться, когда пробьет час, а потом атаковать со всем тем пылом, на какой способны только итальянские войска. — Когда я стоял со своим малочисленным отрядом на невыгодных позициях, — объяснил он, — передо мной открывались три пути: путь бесчестия, путь осторожности и путь славы! Он позволил себе сделать паузу, чтобы эти впечатляющие слова дошли до сознания американца, и заговорил как можно медленнее, чтобы весь смысл неведомого языка чести оказал воздействие на этого представителя слишком юной нации, еще не способной знать кодекс утонченного, обходительного уничтожения людей. — Путь бесчестия, под которым я подразумеваю трусливую сдачу в плен, мне неведом. Путь осторожности — другими словами, безудержного бегства — чужд моей натуре и натуре моих солдат. Арифметика показывает, что, когда из трех путей два отвергнуты, остается только один — путь славы! И тут Старый Плюмаж с ужасом заметил, что Бойт не делает никаких записей. — Вы храните все в памяти? — спросил он. — Мне нужны факты, сэр, — ответил с улыбкой Бойт. — Я сообщаю вам факты, — ядовито заявил Старый Плюмаж. — Вы меня не поняли, сэр. Я писатель и сам расцвечиваю повествование. Может, вы читали «Столь гневная заря»? Нет? Так вот, эта книга пользовалась большим спросом. Я просто поговорил со многими ребятами в Испании и обобщил их разрозненные впечатления в своем стиле, так, как это присуще мне. Теперь эта книга переведена на шестнадцать языков, по ней снят великолепный фильм с Чесни Бартремом в роли Дона Бальтасара и Сигрид Толлефсен в роли Айши, мавританской девушки. Поверьте, сэр, я воздам вам должное. — Я думаю не о себе, — солгал Старый Плюмаж, — а о своей стране и о наших доблестных павших. — Свой долг перед ними, сэр, я сознаю, — серьезным тоном сказал Бойт. Бесчисленные брошюры предупреждали войска Соединенных Штатов о чрезмерной обидчивости всех иностранцев, об их нетерпимости к критике и советам. Бойт не только воспринимал эти брошюры всерьез, но и, говоря по правде, большую их часть написал сам. — Отлично, — произнес недоверчиво Старый Плюмаж, — продолжу. Занимал я, как уже было сказано, невыгодную позицию в той лощине. Немцы наступали с северо-востока, маскируя свои намерения шедшими веером разведчиками. Намерения их, вынужден добавить, были неясны даже им самим, поскольку они не представляли, где мы находимся. Силы я распределил вот как. Центр залег в оливковой роще Тодескини. Правый фланг был вытянут в направлении фермы Саброне; он представлял собой часть знаменитой итальянской дивизии «Гран Сассо», командовал им мой заместитель Валь ди Сарат. Левый фланг под недостаточно опытным руководством Филиграни, коммуниста, был развернут в районе старого монастыря францисканцев. Сражение началось на моем левом фланге, где Филиграни вопреки моим приказам опрометчиво вступил в огневой контакт с противником. Немецкий правый фланг шел в наступление с автоматическим оружием. Поверхностного знания баллистики достаточно, дабы понять, какое они имели преимущество перед нами, поскольку наше оружие позволяло вести только одиночную стрельбу. Немцы контратаковали с беспримерной яростью, они объединились в этом натиске со своим левым флангом, чтобы сокрушить наш центр, то есть наши основные силы. Я воспользовался возможностью и отправил правое крыло в широкий обход для окружения открытого фланга немцев. Центр, проявляя непревзойденный героизм, удерживал свои позиции, его вдохновлял пример офицеров, вернее, офицера, поскольку военным опытом обладал только я один. В нужную минуту я подал сигнал, и мой правый фланг атаковал немцев с характерной для итальянцев яростью. Контратака центра решила судьбу противника, который в жутком смятении отступил к своим опорным пунктам, а оттуда, давая выход бессильной мстительности, обрушился на беззащитную деревню, которая вечно будет стоять красноречивым памятником бессмертному величию наших павших. — Вы не собираетесь восстанавливать ее? — спросил Бойт. — Я, разумеется, — с нешуточным раздражением ответил Старый Плюмаж, — говорю иносказательно. Перед уходом Бойт спросил Старого Плюмажа, сколько человек с каждой стороны принимало участие в бою. — Немцев больше пятисот. Итальянцев тридцать пять. — Но граф сказал, что там было около сотни немцев и около пятидесяти итальянцев, — возразил Бойт. — Граф, — ответил Старый Плюмаж, — близорук и физически, и умственно. Филиграни, которого Бойт расспрашивал на развалинах его лавки, без товаров, но уже увенчанных обвислым красным флагом, поведал несколько иную историю. — Нужно со всей определенностью сказать, что основную тяжесть боя вынесла партизанская ударная бригада. Остальные наши силы состояли из деморализованных и ослабленных солдат старой итальянской армии, плохо руководимых и вооруженных, а также остолопов вроде графа и Старого Плюмажа. Наша ударная бригада, вдохновленная славным примером Красной армии, вступила в бой с фашистскими гиенами в нужную минуту и, невзирая на слабое сопротивление полковника и прискорбное уклонение наших военных, не сделавших ни единого выстрела, пока бой не был, в сущности, завершен, мы переиграли и одолели вражеские орды. — Но полковник Гаретта считает, что вы слишком рано открыли огонь, — сказал Бойт. — Будь его воля, мы бы вообще не открыли огня, — с презрением ответил Филиграни. — Он говорит, что организовал обходной маневр. — Никакого обходного маневра не было. Была попытка предательства со стороны людей, не вдохновленных высокой идеей. Они соизволили вступить в бой, лишь когда герои нашей ударной бригады имени Первого Мая уже решили исход сражения. — А сколько людей принимало в нем участие с той и другой стороны? — Если не считать бесполезных, там был двадцать один итальянец и около тысячи немцев. Бойт, не мигая, уставился на Филиграни. — По-моему, это невероятно. — Между невероятным и невозможным большая разница, — надменно ответил Филиграни. — Хорошо, исправлю свою формулировку и скажу, что это невозможно. — То, что кажется невозможным вам, приехавшему из меркантильной, циничной страны эксплуататоров, вполне возможно для тех, кто проникнут духом диалектического материализма. Спорить было бесполезно. Буонсиньори, прислонявшийся плечом к скульптурной группе ангелов на площади Виктора-Эммануила Второго, выразил несогласие с графом, которого обозвал грубым словом, предполагающим сексуальную неполноценность; со Старым Плюмажем, которого обозвал грубым словом, предполагающим пустое самомнение; и с Филиграни, которого обозвал целым рядом слов, не только предполагающих, но категорически утверждающих всякую мерзость под солнцем. — Честь победы, — сказал он, — принадлежит всем. Но потом умерил свое великодушие, назвав в виде исключения из этого правила почти всех жителей деревни. — Граф, — объяснил он, — до того погружен в прошлое, что настоящее представляется ему лишь непрерывным предзнаменованием отвратительного будущего. Он не способен здраво судить ни об одном событии после тысяча пятисотого года, хотя, надо отдать ему должное, до этой даты его суждения безусловно авторитетны. Старый Плюмаж получил в военной академии целую кучу блестящих дипломов, а каждый, кто способен на это, в сущности, пустозвон и непременно проиграет любое сражение, в котором будет участвовать, поскольку является в буквальном смысле рабом старых шутов, выдавших ему дипломы. Что до Филиграни, он из тех возмущенных душ, которые вложили всю свою злобу в банк коммунизма и получают оттуда щедрые дивиденды бессмыслицы. Чем слушать его рассказ о том сражении, лучше уж обратиться к первоисточнику всяческой истины, позвонить по телефону в Кремль. Там все расскажут о нас, поскольку, думаю, мы все имеем честь находиться у них в картотеке. К сожалению, вся ирония в речах Буонсиньори совершенно не дошла до мистера Бойта, он был крайне серьезным по натуре и потому весьма удачливым писателем. Однако жгучее пламя его воображения начало придавать этим отрывочным рассказам не просто тепло, а определенно и возвышенно коммерческий жар. — Расскажите правду об итальянских военных, — попросил он. — Если б не они… — Буонсиньори пожал плечами. — Благодаря им мы уцелели. И стал рассказывать о теориях Валь ди Сарата насчет бандитов и военных, о необычайном поединке на гребне холма. Не преминул нарисовать приукрашенную картину своей битвы умов с заполнявшими комнату немцами по поводу естественных надобностей бедного Фольгоре. — А кто этот человек, офицер, ведший перестрелку с немцем? — спросил Бойт, потея от волнения, как школьник. — Его зовут Валь ди Сарат. — Как он выглядит? Наверно, рослый, темноволосый красавец? — Не очень высокий, с морковного цвета бородкой и голубыми, очень светлыми глазами. — Это не годится, — пробормотал Бойт, — он должен выглядеть иначе. После полудня он получил приятную весть, что его будущая книга уже заранее приобретена кинокомпанией «Олимпик Пикчерз». Об этом сообщил девятистраничной телеграммой добрый приятель и собутыльник Бойта полковник Малькольм Зитермен, или, более официально, полковник Малькольм Зитермен, глава постановочного отдела кинокомпании, в настоящее время консультант правительства США по съемке фильмов. Полковник являлся одним из тех армейских счастливчиков, которые не знали иного чина, кроме того, какой носят, и пользуясь богатством правительства, неустанно летал из Калифорнии в прифронтовые районы и обратно на предоставленном в его распоряжение четырехмоторном транспортном самолете. Он сгорал от зависти к теням прежних продюсеров, и стремление к бессмертию побудило его назвать большое белое здание на территории «Олимпик Пикчерз», в котором заточенные сценаристы таращились на потолок, ожидая вдохновения или указаний, «Зданием имени Зитермена». Обрывочные военные впечатления убедили этого прирожденного руководителя, что он видел то, чего не дано другим, и возжелав поделиться с публикой тем, чему был свидетелем, Зитермен решил отснять фильм по книге Бойта на натуре. «В студии невозможно воссоздать подлинные боевые условия, — писал он в своей экономно составленной телеграмме. — Эти времена прошли. Отныне требуется готовиться к съемкам на месте еще до того, как будет написан сценарий. Организовать это будет трудно, но я займусь этим лично. Сегодня вылетаю в Вашингтон и надеюсь увидеться с начальником штаба сразу по прибытии. Я пригласил генерала Уотсона на обед в ресторан «Романофф», и он заверил меня, что мы можем рассчитывать на любое содействие. Я уже показал «Столь гневную зарю» генералу и миссис Уотсон, и он счел, что фильм «очень понравится Америке». С наилучшими личными пожеланиями…». В свои мечтания Зитермен вставил деловой намек, что блестящей норвежской актрисе Сигрид Толлефсен срочно требуется автомобиль. Мысли Бойта потекли в нужном направлении. Тем временем сражения бушевали с упорной и отчаянной яростью. Соответствующим образом награжденный Валь ди Сарат неохотно расстался с приятной гангстерской жизнью и стал майором в кремонской дивизии, одном из итальянских подразделений, сражавшихся бок о бок с союзниками. В глубине его вещевого мешка хранился трофей — фуражка Ганса. Владелец фуражки сражался на линии Муджелло к северу от Флоренции и боролся за каждый дюйм земли с холодной профессиональной решимостью. Внешне это выглядело фанатизмом, но отсутствие подлинного энтузиазма не могло укрыться от такого дьявольски проницательного наблюдателя, как Бремиг. — «Долг каждого офицера — отдать жизнь за свою страну», — произнес однажды Бремиг, грубо передразнивая гаулейтера-пропагандиста, и к его удивлению это вызвало на лице Ганса бледную улыбку узнавания. Бремиг продолжал: — «Исполнение музыки Феликса Мендельсона-Бартольди, этого еврейского извратителя нот, этого крючконосого осквернителя гармонии, этого злобного насильника струн, категорически запрещается». Ганс засмеялся. — «И чтобы не допустить исполнения музыки Феликса Мендельсона-Бартольди, мы должны пройти с огромными жертвами по всему миру, уничтожая его партитуры». — Ганс, — негромко заметил Бремиг, — ты преобразился. — Война преображает всех. — В животных, мой дорогой мальчик, но кое-что иное преображает животных в людей. — Что же? — спросил Ганс, с досадой чувствуя, что краснеет. Бремиг принялся напевать сентиментальную песенку. — Ответь, — настаивал Ганс. Бремиг изменил слова песенки: — La bella Teresa, ich hab'dich ungeheuer gern [50] , — промурлыкал он. — He глупи. 50 Прекрасная Тереза, я тебя безмерно люблю (ит., нем.). — Это вовсе не глупость, — возразил Бремиг. — В Палермо я считал, что влюблен в одну прачку, и не смел в этом признаться собратьям-офицерам. Они пронюхали, и моя любовь была затоптана насмерть насмешками. — Что ты пытаешься доказать? — Ничего, — улыбнулся Бремиг. — Никогда не пытаюсь ничего доказывать. Какой в этом смысл? Мы получаем приказы. Но только кажется слегка парадоксальным, что наш национал-социалист номер один, говоривший, что никогда не влюбится в духовном смысле, скатился из-за флорентийской девки в болото самоанализа. Однако, полагаю, это не предел падения. Поэтому оно становится проницательному наблюдателю еще более очевидным. — Несешь невесть что, — ответил Ганс, едва не выдавший себя, когда Бремиг назвал Терезу девкой. Бремиг посерьезнел. — Послушай, в солдатском характере есть место только для плотских желаний. Не давай воли сердцу. — Почему? — спросил Ганс, внезапно ощутивший гордость своей любовью. Как долго она длится! — Почему? — прошептал Бремиг. — Значит, признаешь, что влюбился. — Мой отец был влюблен в мою мать. — А ты влюблен в девку. — Замолчи! Бремиг лениво потянулся и подумал, что, кажется, обладает невероятной способностью раздражать младших по возрасту, но старших по званию. — Мой дорогой Ганс, мы все обречены, от самого жалкого рядового до самого надменного генерала. Ждать конца очень неприятно, и давай не осложнять себе жизнь, обижаясь на искренность. — Хватит об этом. — Как угодно, герр майор, как угодно. Но попомни мои слова, ты уничтожаешь скудные возможности выжить тем, что примешиваешь к делу чувства. — Ты только что сказал, что все мы обречены, — заговорил Ганс со вновь проснувшимся интересом. Ему нравилось говорить о том, что будет после войны. — Теперь ведешь речь о выживании. Бремиг улыбнулся. — Я никогда не теряю надежды полностью, и если будет хотя бы один выживший, намерен оказаться им. Ганс нахмурился. — Что ты собираешься делать? Бремиг загадочно пожал плечами. Пятнадцатого августа союзные войска вторглись на юг Франции. Двадцать третьего был освобожден Париж. Третьего сентября немцы оставили Брюссель. В державах «Оси Берлин — Рим» вспыхнули лихорадочные надежды, когда первая ракета «фау-2» поразила восьмого сентября Лондон, но этот факт почти не отразился на ходе военных действий. Однако немцы, поддерживаемые надеждой на чудо, упорно сражались в Италии. Было ясно, что их поражение — лишь вопрос времени. Шестнадцатого декабря началась мощная немецкая операция в Арденнах, но в тот же день стратегически важный город Фаэнца в Италии перешел в руки союзников. Грутце носился повсюду, призывая свои войска к предельным усилиям. Сорок четвертый год Германия пережила, но в начале сорок пятого русские перешли границы Рейха, а седьмого марта американцы форсировали Рейн. — Нашу армию в Италии бросают в беде, — выл в предсмертном страдании Грутце, но все его вопли не могли помешать Восьмой армии занять плацдарм между озером Комаккьо и Равенной второго апреля, Пятой — три дня спустя овладеть Лигурийским побережьем. Хотя ревностные нацисты двенадцатого апреля провозглашали тост по случаю смерти президента Рузвельта, им пришлось смириться с тем, что союзники в тот же день перешли реку Сантерно. Шестнадцатого апреля американцы вошли в Нюрнберг, место многочисленных фашистских сборищ, и Грутце с налитыми кровью глазами расхаживал взад-вперед, вопя, как раненое животное. Двадцать первого Второй польский легион занял Болонью, и Грутце с трудом удалось удержать от контрнаступления собственными силами. Унижение от военного успеха поляков после решительной победы немцев в тридцать девятом году было для него нестерпимым. Три дня прошло в ожесточенных боях, а потом Феррара, Специа и Модена почти одновременно пали. Река По была форсирована. Несколько часов спустя русские и американцы встретились в Германии. Еще через несколько Мантуя и Парма разделили участь других городов. Еще через несколько часов была взята Верона. На севере бурлило восстание. Итальянцы овладели Генуей и сражались за Милан. Снова унижение. Еще несколько часов, и французы, разбитые в сороковом году, вступили в Италию с запада и захватили Вентимилью. Еще несколько, и пали Брешия с Бергамо. Американцы достигли швейцарской границы у озера Комо. Муссолини и большую часть его кабинета схватили и расстреляли соотечественники. Поскольку смерть Муссолини сделала Гитлера вдовцом, он женился на Еве Браун. В Италии шли разговоры о капитуляции. Двое делегатов обсуждали этот вопрос в Казерте. Гитлер завершил свою свадьбу в огне, а Грутце лишился голоса. Еще несколько часов, и новозеландские войска в Италии встретились с югославскими партизанами. Грациани приказал фашистам-республиканцам сложить оружие. Берлин сдался русским. В полдень второго мая военные действия в Италии прекратились. В это время Ганс находился в Савоне. Он не стал тратить время на прощание с кем-то из товарищей по оружию. Бремиг исчез накануне вечером. Солдаты сидели понурыми группами. Ганс отправился в гавань, носившую следы жестокой бомбардировки, и зашел в бакалейную лавочку. Там, наведя пистолет на перепуганного владельца, потребовал у него штатский костюм. Собираясь уходить, заметил торчавшее из-за большого мешка велосипедное колесо. Заставив владельца отодвинуть мешок, взял велосипед и бросил на пол свой мундир в виде платы. Потом, неистово крутя педали, поехал в северо-западном направлении, от Генуэзского залива к горе Кадибона. Он хотел отъехать подальше от ненадежной прибрежной дороги, а потом вернуться в центр Италии, во Флоренцию. Среди крутых склонов Кадибонского ущелья велосипед стал хуже, чем бесполезным; Ганс бросил его и пошел пешком, помахав рукой нескольким обогнавшим его грузовикам с поющими итальянцами. Одна из этих машин, украшенная красными флагами и щетинившаяся стрелковым оружием, замедлила ход, чтобы подобрать его. Это предложение Ганс благоразумно отверг, предложив ей оживленными жестами следовать дальше. Когда стало темнеть, Ганс зашел в одиноко стоявший фермерский дом и потребовал еды. Доброжелательные люди поглядели на него с подозрением. Лигурийцы и в лучшие времена не особенно разговорчивы по сравнению с другими итальянцами, но он находчиво представился им «Inglese-prigioniero» [51] , и они радушно приняли этого союзника-блондина с севера. — Tedeschi finiti! С немцами покончено! — сказали они, громко смеясь и хлопая в ладоши, и Ганс радостно согласился с ними. 51 Англичанином-военнопленным (ит.). — Да, да! — рассмеялся он. — Si, si! — и все засмеялись снова. На ночь хозяева предоставили ему кушетку, с блестящей находчивостью уложив пятерых членов большой семьи в одну кровать. Утром дали ему из скудных запасов вина и хлеба на дорогу, собаки лаем проводили его, виляя хвостами в полном соответствии со щедрым гостеприимством хозяев. В одиннадцать утра Ганс дошел до деревни Дего и свернул на восток, к Понтиврее, которую два часа спустя обошел стороной, с аппетитом поел, присев на склоне горы Фиово, и тут дневная жара сморила его. Проснулся он от внезапной прохлады раннего вечера и отправился через Сасселло к шоссе, ведущему от побережья к Александрии. Ясная ночь мягко опустилась на горы, и, глядя на далекие вершины, безмолвные и холодные под диадемами мерцающих звезд, Ганс радовался легкости своих шагов, несущих его к возлюбленной. Непривычно было находиться посреди ландшафта без грохота орудий и сернистых запахов сражения, быть одному посреди такого простора. Холодный, но не морозный воздух устремлялся в его легкие, нежно овевал лицо, отчего щеки заледенели. Когда Ганс прикоснулся тыльной стороной ладони к земле, она была еще теплой от солнца, чистой, не орошенной кровью. В чем же тогда смысл завоеваний? Для чего сражаться за какой-то ландшафт, погибать ради какой-то вечно меняющейся панорамы, ради простора бесконечно разнообразной земли? В чем цель, если человек наедине с собой способен ощущать свободу, пьянящее чувство одиночества в отрыве от национальности и отвратительных черт собственничества? Да, но земля ревниво таит внутри полезные ископаемые, твердые вещества и маслянистый нектар, именуемый нефтью. Из земли нужно добывать металлы, обрабатывать для добычи других ископаемых и возвращать неумолимой земле в виде ржавого лома. Завоевания являются изощренной, уединенной забавой высокопоставленных политиков, гаргантюанским блюдом в кровавом соусе, игрой с бесконечным поражением, выдумали ее не досужие странники по беспредельности, а не имеющие свободного времени люди — мужчины, подобающе одетые, чтобы ходить по толстым коврам и сидеть за великолепными столами, акробаты в крахмальных воротничках, которые совершают безумные трюки и никогда не разбиваются. Однако существует мир, бесстрастный, изобильный, не принадлежащий никому и принадлежащий всем. С холмами и долинами, полями и реками, исчерченный дорогами, усеянный домами, и на этот мир претендуют люди, которые сентиментально именуют его священным, претендуют на все тело, поскольку обосновались на коже. Но этот мир непостижим. Он не признает никакого языка и надежно хранит свои секреты. Хоть люди убивают людей ради его земли, он представляет собой не дающуюся в руки любовницу; он хранит свою непорочность и в брачную ночь, и во веки веков. Какими глупыми, какими жалкими внезапно кажутся маневры войск, рвение бренной плоти, заключенной между густонаселенной бескрайностью земли и раздольной бескрайностью неба, страдание от способности причинять страдание только себе, массовое убийство смертных. Ганс чувствовал себя пылинкой в этой безмерности и совершенно не понимал целей своей жизни в последние годы. Кошмар Восточной кампании, в свое время столь жуткий, теперь свелся к нескольким зрительным впечатлениям — словно бы оставшимся после просмотра фильма. Рутина повседневности не оставила в памяти никаких следов. Скука — чувство, которое память не может воспроизвести достоверно. Боль от раны, одиночный поход в смертоносную бурю, славословие Риттера фон Хорствальда, казалось, представляли собой произошедшие с кем-то другим и дурно пересказанные эпизоды, он помнил их только как запротоколированные факты. А что до сложной подготовки, замкнутого круга курсантов, оттуда он не мог припомнить ничего, подобно актеру, видящему во сне, что выходит на сцену в неузнаваемом костюме и слышит непонятные реплики. Фюрер, совсем недавно бывший столь же реальным представлением, как отсутствующая любовница, уже превратился в вагнерианский миф. Бремиг, с которым он последний раз разговаривал сорок восемь часов назад, стал именем, вызывающим в памяти одно из полузабытых лиц. Детство, родители, школа, товарищи, сестры превратились в смутные воспоминания. Все, кроме настоящей минуты, было нереальным. Даже ландшафт менялся по мере того, как он двигался: горы сдвигались в стороны, пряча холмы, луна опускалась, пряча долины. Настоящая минута и сияние духа — вот и все, что существовало. Сияние — оставленное во Флоренции сердце, сияние — его впечатляющая опустошенность. На другое утро мимо Ганса пронеслось в тучах пыли несколько американских «джипов», и он решил, что пока придется не выдавать себя за англичанина. Поэтому стал военнопленным югославом и обрадовался своей смелости и широкой возможности выбора. Обед Ганс выпросил возле Морнезе, но еда оказалась скудной, так как фермер потерял сына в Греции и считал весь Балканский полуостров рассадником смертоносного экстремизма. — Вы еще хуже нас, — сказал он, подавая Гансу кусочек колбасы. Голодный, лишь с привкусом чеснока во рту, Ганс незадолго до сумерек дошел до шоссе Генуя — Тортона. Пройдя три мили к востоку, он увидел в деревне Казелла военный мотоцикл, стоявший возле кафе. Оглядел машину с завистью фанатичного гонщика и осторожно включил зажигание. Подрагивающая стрелка показывала, что топливный бак почти полон. Никто не смотрел. Ганс быстро оседлал мотоцикл и обнаружил, что концы изогнутого руля расположены слишком близко к телу и прижимают его к седлу, словно бычьи рога. Машина казалась изготовленной в двадцатых годах, однако блистала современным хромированием. Он попытался завести ее, но она лишь скупо и громко тарахтела. Отчаянно завертел ручку газа, чтобы вызвать мотор к жизни, но кисть его руки поневоле находилась под таким неудобным углом, что он не мог управляться с этим механизмом. От сознания преступности своего намерения Ганс выругался. Еще одна попытка. — Sind sie verr"uckt? Кто-то спрашивал по-немецки, не сошел ли он с ума. Ганс поднял взгляд и увидел, что ему улыбается горбатый карлик в тирольском костюме, с диким весельем в ярко-голубых глазах. Ганс не нашелся, что ответить, и решил убежать. — Не уходите, — сказал карлик, запуская громадную правую руку в карман кожаных шортов. Достал оттуда маленький ключик, вставил в верхнюю часть карбюратора и повернул. — Теперь должен завестись. Попробуйте. Ганс резко нажал ногой на стартер, и мотор капризно заработал. — Сейчас холодно, — сказал карлик, — можете, если хотите, сесть за руль, но мне кажется, найдете положение рукояток не особенно удобным. — Я только хотел осмотреть мотоцикл, — промямлил Ганс. — Не лгите, — ответил карлик, продолжая улыбаться. — Садитесь сзади. — Куда мы поедем? Ответом был лишь рев мотоцикла. Они неслись с такой скоростью, что было холодно. Карлик был до того маленьким, что почти не заслонял Ганса от ветра. Ганс начал ощущать раздражение. Самоуверенность карлика была почти бесчеловечной, как и способность унижать, не пользуясь своим господствующим положением. Он мастерски огибал повороты на огромной скорости. Встречный поток воздуха была таким сильным, что Ганс мог дышать, лишь отвернув лицо в сторону. Куда они едут? Пост на дороге заставил их остановиться. Пока полицейские подходили, карлик негромко произнес: — Не теряйте головы. Ганс увидел, что он все еще улыбается. — Documenti, — потребовал полицейский. Карлик полез в карман серо-зеленой куртки и достал какие-то бумаги. — Вы доктор Эудженио Пихль? — Да. — Чем занимаетесь? — Я инженер, служу в министерстве морского флота, гражданский. Политикой не интересуюсь. — Служили когда-нибудь в армии? Ой, простите. Где проживаете? — В Мерано. — А это кто с вами? — Мой техник, Лоренцо Брехбюлер. — Тоже из Мерано? — Конечно. — Ладно, поезжайте. Гансу хотелось спросить кое о чем карлика, но это было невозможно из-за рева мотора. Местность стала менее холмистой, дороги более прямыми. Вскоре Ганс увидел стрелу-указатель, указывающую на Милан. Они ехали не в том направлении, какое ему было нужно. Он раздраженно похлопал карлика по спине. Полуобернувшись к нему, по-прежнему с дьявольской улыбкой, карлик прокричал сквозь шум ветра низким грудным голосом: — Не можете потерпеть? Когда они приехали в Мерано, уже смеркалось. В прохладной горной темноте окна домов розовато светились, как фосфоресцирующие цифры на циферблате. — Входите, — сказал карлик, открыв скрипучую дверь в теплую прихожую. На стенах висели многочисленные головы оленей, в их простодушных глазах мерцали отблески пламени, горящего в огромном камине. Появилась пышущая здоровьем женщина с аккуратно заплетенными в косу на тирольский манер волосами. Одежда так облегала ее располневшую фигуру, что было невозможно понять, беременна она или просто природе не терпится, чтобы эта женщина выполняла те функции, для которых определенно была предназначена. Карлик обхватил женщину за талию одной рукой и с легкостью приподнял ее, довольно посмеиваясь, а она кокетливо изображала испуг. — Это Марта, — сказал карлик, представляя ее, — но мы с ней не состоим в браке. Я холостяк. Его шутовская улыбка, казалось, придавала этому заявлению какую-то растленную, непонятную Гансу окраску. — Пожалуй, мне надо представиться самому, или уже слишком поздно? — продолжал карлик. — Как-никак, мы несколько часов вместе ехали на мотоцикле, но хотя это восхитительное средство передвижения, для разговоров оно непригодно. — Пристально поглядел на Ганса и протянул руку. — Меня зовут Ойген Пихль. Ганс протянул свою и почувствовал, что его пальцы стиснуты в средневековом орудии пытки. Сжатие стало невыносимым, и Ганс согнулся в попытке найти облегчение. Улыбка на лице Пихля объяснялась скорее усилием, чем доброй натурой. — Есть у меня силенка, а? — проворчал он. — Порисоваться он любит, — пренебрежительно сказала Марта. — Думай, что говоришь! — шутливо предостерег ее Пихль. — Я вся в синяках, — продолжала Марта с отталкивающей застенчивостью. — Что, не слышала? Пихль выпустил руку Ганса, и тот взглянул на свои пальцы. Они походили на бледные леденцовые палочки, которые ничего не стоит сломать. — Как вас зовут? — Ганс Винтершильд. — Звание? — Минутку, — сказал Ганс. — Вы немец или итальянец? — S"udtiroler [52] — один из проклятых, — высокопарно ответил Пихль. — Один из тех, кого Гитлер пожертвовал своим союзникам — паспорта у нас итальянские, язык немецкий, сердца и культура тирольские. Марта, вина. Серьезный разговор без него невозможен. 52 Южнотиролец (нем.). Темное вино окрашивало язык и сильно пахло. Хуже чеснока. Поскольку вкус его был лучше остающегося привкуса, Ганс все пил, пил и рассказывал о войне. Марта сидела, сложив руки на коленях, и спокойно слушала. Вскоре появилась девочка со школьной подругой. Пихль притянул обеих к себе и, слушая Ганса, рассеянно ласкал их. Одну, сестру Марты, звали Трудль, имени другой Ганс не разобрал. Пихля, казалось, охватил какой-то покой, когда Ганс заговорил о России. О ней он рассказывал подробно — она находилась далеко, и можно было не обременять себя фактической точностью. Он не прибегал к приукрашиванию, но мог создать драму из унылых зим той суровой сдержанностью, которой герои пользуются, чтобы людям, не сражавшимся на войне, представить свои подвиги еще более значительными. Когда Ганс умолк, Пихль устремил взгляд вдаль, полуприкрыв глаза в сладострастном наслаждении какими-то тайными мыслями. Наступило молчание. Женщины перешептывались и робко улыбались. — Знаете, — пробормотал наконец карлик, закурив глиняную трубку, более колоритную, чем практичную, и заполняя комнату с деревянными стенами дымом, от которого Гансу приходилось сглатывать, — знаете, я всю жизнь получал то, что хотел. Игрушки? У меня их были целые горы, потому что я урод. Каждый мой каприз удовлетворялся. Родители, одержимые чувством смутной вины за то, что породили меня, полностью мне подчинялись. Учителя в школе считали меня очень умным, потому что жалели, и полагали, что меня нужно больше поощрять, чем обычного мальчишку. — Засмеялся. — Я использовал их. Использовал всех. Женщины снова заулыбались. На сей раз он заметил их улыбки. — С женщинами тоже не возникало проблем. Не спрашивайте почему; но мне от них проходу не было. Женщины поглядели на Ганса с любопытством, словно приверженки какого-то тайного культа, находящие утешение в таких удовольствиях, которые общество, если б могло их представить себе, подвергло бы суровому осуждению. Наступило молчание. Ганс в смущении, скорее интуитивном, чем сознательном, опустил глаза. — Почему вы мигаете? — отрывисто спросил Пихль. Ганс раздраженно поднял взгляд. — Ничего не могу с этим поделать, как и вы со своим обликом. — Чушь! — выкрикнул Пихль, надменно глядя широко раскрытыми глазами. — Мигание — это нервное расстройство. А то, что случилось со мной, с нервами никак не связано. Ненавижу нервы. Они свидетельство капитуляции перед давлением обстоятельств. Признак слабости. Ганс разозлился, но не мог найти слов для выражения своих чувств. — Да, герр Винтершильд, — продолжал Пихль, — вы слабак. Женщины смотрели на Ганса, словно присяжные. — Куда собирались ехать, когда хотели украсть мой мотоцикл? — Я не крал его. — Вам не удалось его украсть. Куда? — Во Флоренцию! — выкрикнул Ганс. — Во Флоренцию? — удивленно прошептал Пихль. — С какой стати спасающемуся бегством немецкому офицеру ехать туда? — По личным причинам. — По личным? У солдата без армии, без правительства есть личные причины углубляться на занятую противником территорию? — Не понимаю, зачем мне отвечать на все ваши вопросы, — сказал, поднявшись, Ганс. — Кто вы такой? Что вам от меня нужно? — Не волнуйтесь. Немцы помогают друг другу. — Но ведь вы не немец… — Как вы смеете так говорить! — выкрикнул Пихль и подскочил, сбросив девчонок с коленей. — Я готов допустить, что вы перенесли много лишений, но это не означает, что вы знали, за что воюете! Будучи не в силах снести это обвинение, Ганс вышел из себя, его громкий голос постоянно тонул в грудном басе Пихля. Лишь после четверти часа ожесточенного спора они пришли к согласию относительно ведущей роли Германии в мире. Чтобы прекратить ссору, Пихль предложил еще раз обменяться рукопожатием, но Ганс отказался. Карлика это позабавило. — В сущности, вы хороший парень, — сказал он, хлопнув Ганса по спине с такой силой, будто валил дерево. — Но молодой и очень возбудимый. — Потом помрачнел, посерьезнел. — Я сказал, что наслаждался жизнью, но одна ее сторона неизвестна мне — я ищу путь к ее подобию, словно слепой, смутно догадывающийся, что может представлять собой свет. Я силен. Я здоров. У меня воинственный нрав, однако я никогда не знал, что такое находиться плечом к плечу с безымянными товарищами в одной шеренге, не знал той мистической связи, которая существует между мостовой и сапогом, ударяющим по ней в мерном ритме, отдающимся эхом среди домов, не знал подчинения личности первобытной, неиссякаемой силе, биения пульса армии, ведомой флейтой и горном к непостоянным границам. Ям, пам, пам — и ям, пам, пам! Напевая марш Баденвейлера, тот самый, что зажигал глаза фюрера беспокойным честолюбием, заставлял его вскидывать голову, словно раздраженный удилами конь, Пихль принялся маршировать из конца в конец комнаты. В неверном свете от горящих дров горб его походил на вещмешок пехотинца, огромная голова с длинными, спадающими на короткую шею волосами казалась покрытой каской. Это являлось глумлением над верой, в которой Ганс был воспитан, и он содрогнулся, однако на сей раз без возмущения. Валь ди Сарата с чрезвычайной срочностью вызвали в Рим. Вызов исходил от полковника Убальдини, располневшего смуглого неаполитанца, брата его матери. В это бурное время он занимал высокую должность в реорганизованном ведомстве карабинеров. Ему хотелось спросить племянника о возможности вступления в ряды его стражей спокойствия и особенно получить обрывки свидетельств о немцах, повинных в разгроме Сан-Рокко. — Мой мальчик, — заговорил он, источая пот всеми порами, его подбородки обессиленно сваливались один на другой, — мой дорогой мальчик, тебе уже тридцать пять лет, пора выбрать себе занятие. В Италии быть героем недостаточно. (Убальдини, будучи неаполитанцем, обладал острым умом. К тому же был весьма респектабельным и пользовался несколько дурной славой, подобное сочетание качеств, надо полагать, возможно только в Неаполе.) Герою в Италии надо укрепить свое положение впечатляющими званиями, вполне доступными ловкому человеку. К сожалению, из-за твоих несколько сомнительных занятий в Чикаго и прочих местах — о, я не виню тебя, мой мальчик, ты выполнял свой долг за границей подобно итальянскому послу, в чем невозможно усомниться, и это должно вызывать уважение. Однако, увы, из-за этого ты не смог получить никакого диплома и не можешь ничего поставить перед фамилией. Ты не avvocato, не dottore, даже не ingeniere [53] , поэтому должен сказать тебе, что в Италии ничего собой не представляешь. Не перебивай, пожалуйста. Видишь ли, здесь успех зависит главным образом от визитных карточек. Они самые важные из документов и для достойного человека значат больше, чем паспорта, удостоверения личности и прочие пустяковые документы, отягощающие наши бумажники. Взгляни на мою. 53 Адвокат, врач, инженер (ит.). Он показал Валь ди Сарату карточку, на которой было написано: «Commendatore Avvocato Dottore Ingeniere Ubaldo Ubaldini», а высокое звание в фашистской армии было зачеркнуто жирнейшим карандашом. — Вот история моего успеха. — А как же фашистское звание? — спросил Валь ди Сарат. — Эта вымарка — жертва, которую я вынужден был принести из-за существующего положения. — Не боишься, что тебя расстреляют? Полковник улыбнулся и покачал головой. — Нет. Итальянский головорез так просто не убьет человека со столькими дипломами. Он очень болезненно ощущает свою неполноценность и с большим почтением относится к громким словам. За неделю до появления союзников я оделся в гражданское и принял участие в поисках самого себя. Коммунисты расстреляли трех толстяков, полагая, что наконец-то поймали меня, и четверых бородачей, думая, что схватили генерала Терруцци, приятеля дуче. Терруцци, как и я, жив. Эти новички не были у власти со времен похода на Рим. Им недостает опыта и авторитета, поэтому они нуждаются в нас гораздо больше, чем мы в них. Звания, мой мальчик, в этой благословенной стране есть звания, и фашистские ничем не хуже любых других. Голубые глаза Валь ди Сарата засверкали, потому что в этом растленном мире совесть для него очень мало значила; нравилась ему дерзость. Его восхищение дядей при сообщении о каждой его выходке стремительно возрастало. — Дядя, ты уцелел бы даже во времена Александра Шестого, — сказал он с огромной нежностью. — Запросто, — ответил с презрением Убальдини, — так как Борджа по своей невероятной глупости не сумели избежать последствий собственных безрассудств. Александр, правда, умер от чумы, но в этом походил на боксера, которого гонг спасает от нокаута. Это вмешательство свыше не избавило его от поражения по очкам с точки зрения истории. Чезаре истратил все силы в юности и ничего не оставил на лучшую пору жизни. Самой разумной из этого рода была Лукреция. Ранние годы отдала разгулу страстей, а потом посвятила жизнь добрым делам, возможно бесцветным, однако это лучше череды любовников, сменявших друг друга с постоянством фигур святых на часах собора. Нет-нет, мой мальчик, им недоставало философии. Обрати взгляд на меня. Моя частная жизнь безупречна. Я застраховался от семейных неурядиц тем, что завел любовницу старше и некрасивее жены. Должен добавить, жена очень довольна тем уважением, какое я ей выказываю, и потому мы счастливы в браке, насколько это возможно. Постарайся не жениться, мой дорогой мальчик, но если будешь вынужден из-за сплетен — иной причины я не знаю — то женись на красавице и обманывай ее с женщинами, явно уступающими ей по всем статьям. Это будет истолковано как физическая необходимость, а не оскорбление. Словом, помимо вопросов о самосохранении и званиях, во времена народных смут безопасно делать не то, что большинство. Мои наклонности привели меня к той жизни, какой живу. Если преступления невыгодны, то лишь потому, что я полицейский. Будь уверен, что, стань я преступником, невыгодной была бы служба в полиции. Само собой, и в детективы, и в преступники человека влекут одни и те же наклонности. Большинство одержимых ими людей выбирают преступность, полагая, что она выгоднее и проще. Они дураки, потому что находятся в большинстве, и находятся в большинстве, потому что дураки. Быть полицейским, дорогой мой, гораздо проще и безопаснее, чем преступником, и может оказаться гораздо более выгодным. — Так, значит, ты берешь взятки? — спросил Валь ди Сарат с насмешливым удивлением. Лицо Убальдини стало грозным. — Разумеется, нет. Даже не заикайся о таких кошмарных вещах, — прошипел он. — Существует громадная разница между требованием денег за содействие и неукоснительным исполнением своих обязанностей, связанным с щедрыми вознаграждениями в благодарность за принятие решений. Итак, присоединишься ты ко мне в моей ответственной работе? Валь ди Сарат весело улыбнулся. — Нет. В таких стеснительных обстоятельствах ни преступность, ни служение закону меня не прельщают. Италия слишком мала, как и Чикаго. Предпочитаю бандитизм и сыск в широких пределах, где это не может отразиться на других. Да и все равно, я ощущаю запоздалое влечение к морю и, возможно, удовлетворю свою тягу к странствиям, поскольку с патриотическим долгом покончено. — Сумасбродство, — сказал Убальдини. — Повзрослеешь ты когда-нибудь? В детстве у тебя было желание стать машинистом паровоза. — Оно и до сих пор не исчезло, — искренне вздохнул Валь ди Сарат, — но этой профессии надо долго учиться. — Неисправимый. Глупый. Отвергаешь блестящие возможности. Но вижу, спорить с тобой сейчас бесполезно. Ты выглядишь совершенно счастливым. Поможешь мне хотя бы выследить преступников, разгромивших Сан-Рокко? Необходимо в ближайшее время произвести арест-другой, иначе просто расстреляют совершенно неповинных людей, а мы уже наделали немало подобных ошибок. Поскольку другие государства ловят военных преступников, будет невыносимо, если Италия опять останется в стороне. — У тебя есть какие-нибудь сведения? — спросил Валь ди Сарат. — Никаких. Кроме того, что преступление совершил Сто восьмой пехотный полк из Дармштадта. Что у тебя там? Валь ди Сарат достал фуражку. — Она, — сказал он, — с головы офицера, который командовал разгромом. — Блестяще. Замечательно. Но, мой дорогой мальчик, в ней столько пулевых отверстий, что он вряд ли остался в живых. — Принося честь Италии в Чикаго, я кое-чему научился, — улыбнулся Валь ди Сарат. — Когда я покидал этого человека, он был жив. — Весьма похвально, — сказал Убальдини и прочел фамилию на внутренней стороне фуражки. — Винтершильд? — Из городка Лангензальца в Тюрингии. Фамилия другого офицера Бремиг. Эти сведения я получил от пленного, которого мы захватили, австрийского принца. Полковник схватился за телефон, его карие глаза смотрели лукаво. Убальдини затребовал из американского лагеря для военнопленных принца Кертнера-Четтервица и подверг его под слепящим светом ламп безжалостному перекрестному допросу, в конце которого несчастная жертва едва не сошла с ума, однако не выяснил ничего нового. Потом неожиданно пришла первая весть. Карабинеры из Савоны сообщили, что немецкий офицер вошел с оружием в лавку, отобрал у владельца костюм и велосипед, оставил свой мундир с циничным равнодушием к собственной безопасности и с какой-то отвратительной щедростью. Мундир помечен фамилией Винтершильд. — Поедешь в Савону? — спросил Убальдини. — Какой в этом смысл? — ответил Валь ди Сарат, у которого пробудился азарт поиска. — Винтершильд мог поехать в любую сторону, на запад во Францию, на север в Милан, на восток в Италию. — С какой стати ему ехать во Францию? — Это самое неожиданное направление. — Давай посмотрим карту. Савона находится на большой прибрежной дороге, соединяющей Рим с французской границей. Они совершенно справедливо рассудили, что человек в положении Ганса вряд ли поедет на запад даже в надежде перехитрить возможных преследователей. Слишком рискованно. Бегство по одной из главных магистралей Италии тоже казалось безрассудным, хотя и в меньшей мере. — Остается лишь одна альтернатива, — сказал Убальдини, — дорога на север. По опыту работы я знаю, что преступник неизменно старается скрыться в глуши. Лишь зная, что его преследуют, он прячется в большом городе. Если бы я спасался бегством, то направился бы на север и при первой же возможности свернул на второстепенную дорогу. Вот сюда, — и указал на сеть шоссейных дорог с гравийным покрытием, помеченных «среднего качества». Из Савоны по телефону сообщили, что патруль карабинеров обнаружил брошенный велосипед в Кадибонском ущелье. — Как я и думал, — сказал Убальдини. — Минутку… Валь ди Сарат выхватил трубку у дяди и спросил полицейского на другом конце провода, которого было еле слышно, не заметил ли лавочник у преступника каких-то особых примет. — Заметил, — прокричал полицейский, — видимо, у него что-то с глазом. Он постоянно моргает. — Это тот, кто нам нужен, — сказал, положив трубку, Валь ди Сарат. — Немедленно еду в Савону. В сопровождении угрюмого сержанта Отгони, только что вернувшегося из плена в Болгарии, и невысокого мечтательного офицера Гарини, тоскующего по Венеции и ее затянувшемуся упадку, Валь ди Сарат поехал в Савону на позаимствованном джипе. Отгони из необычайной преданности долгу ревел сиреной все пятьсот километров. Когда они приехали, начальник савонских карабинеров, сбитый с толку новыми противоречивыми сведениями, беспокойно расхаживал по кабинету. Живущий неподалеку от Дего фермер признался патрульным, что оказал гостеприимство английскому военнопленному, который как-то странно помигивал. Семья из-под Морнезе призналась, что дала тонкий ломтик колбасы югославскому военнопленному с поврежденным глазом. Потом уже все на много миль вокруг чудесным образом привечали помигивающих мужчин всевозможных национальностей. Желание итальянцев быть полезными зачастую приводит их к признанию в том, чего не было, из бескорыстного желания угодить. Что они теперь и делали с обычным результатом. Валь ди Сарат внимательно изучил карту. — Если признать, что первое сообщение было верным, — сказал он, — а участие в этом преследовании стало популярным в округе уже потом, то, возможно, этот немец держит путь на северо-восток к Падуе в надежде достичь австрийской границы. Это выглядит логичным, однако у меня есть сомнения. Предупредите Павию. — Павия уже предупреждена, — ответил Баррелло, выдающийся савонский карабинер, с нескрываемым удовольствием чиновника, умеющего предугадывать желание начальства. В самом деле, очередное сообщение поступило из-под Павии. Блондин с мигающим глазом угнал грузовик. Павианские карабинеры ведут наблюдение за регистрационными номерами и свежеокрашенными машинами. Валь ди Сарат, Отгони и Гарини сели в джип и, завывая сиреной, поехали в северную сторону. На полпути их догнал мотоциклист, несшийся так, как могут только итальянцы, и остановился. В Савону сообщили, что грузовик найден, угонщиком оказался жгучий брюнет, вовсе не мигающий. Трое унылых, бормочущих под нос ругательства мстителей вернулись в Савону без сирены. Вскоре пришло известие, что в нескольких милях к северо-западу, в горном районе, угнан местный поезд. — Стоит ли это расследовать? — спросил Баррелло, придававший всему огромную важность. — Нет, — ответил Валь ди Сарат и заснул в кресле. Чуть попозже поступило сообщение, что в четырех километрах оттуда, где последний раз видели Винтершильда, украдена детская коляска. Баррелло разбудил Валь ди Сарата и попросил инструкций. Валь ди Сарат произнес в ответ несколько невежливых слов и заснул снова. Поскольку сообщения о попытке угнать мотоцикл в Казелле не поступило, полиция вскоре потеряла след, и Валь ди Сарат вернулся в Рим. Дядя, увидев безутешного племянника, громко рассмеялся. — Молодежь вечно унывает из-за неудачи. Однако я знаю, что путь к успеху вымощен мелкими неудачами, а путь к опыту — ошибками. То, что ты не нашел этого мигающего преступника сегодня, означает лишь, что найдешь завтра. Рано или поздно он совершит ошибку, хотя бы помочится на стену, где это строжайше запрещено, и будет арестован. В двадцать девятом году бандит убил в Калабрии высокопоставленного фашистского чиновника — убийство не носило политических мотивов, если не считать политикой страсть к жене чернорубашечника. Кое-кто счел бы именно так. Об убийце мы знали только, что на правой руке у него нет указательного пальца. Я долго дожидался возможности схватить его. — Как же тебе это удалось? — спросил племянник. — Я знал, что рано или поздно война неизбежна. Вся наша экономика работала на войну. Начнись она в тридцать пятом году, мы бы оказались на высоте. Увы, нам чуть-чуть не хватило самоуверенности объявить ее, когда мы были готовы — мы покорно ждали, когда будут готовы немцы. И к тому времени оказались уже отсталыми. — Убальдини глубоко вздохнул. — Но как бы то ни было, поимки убийцы я ждал до сорокового года. По сравнению со мной слона можно назвать рассеянным. Я разослал по всем призывным пунктам указание задерживать всех, освобожденных от военной службы из-за отсутствия этого пальца. В декабре сорокового, за два дня до Рождества, мы схватили его в Падуе. Он стал директором тридцати двух компаний, в том числе нескольких сельских банков. — Ты уверен, что именно тот человек был убийцей? — Почти. — Где он теперь? — В тюрьме. — Но зачем ты мне это рассказываешь? — Рассказы перед сном хорошо воздействуют на боевой дух молодых полицейских. Иди, поспи. Ты устал. У двери Валь ли Сарат обернулся. — Тогда мы схватим его в шестидесятом году. — Если нам повезет. Но схватим. Пихль запретил Гансу выходить из дома на том основании, что это очень опасно. Не позволял даже выйти в сад. — Подождите, пока все уляжется, — советовал он. — Но мне нужно во Флоренцию. — Флоренция, Флоренция, что там во Флоренции? Девушка? Почему не можете получать наслаждения там, где только находите, как я? В том-то и беда с вами, однолюбами, — вы позволяете себе ударяться в сентиментальность и становитесь такими же ненормальными умственно, как я телесно. У меня ясный взгляд. Я презираю вас. Идиоты. Спорить с Пихлем было трудно. Он был проницательным и очень громогласным. Даже человек вроде фюрера, с ярким внутренним светом, вечно горящим перед алтарем его убеждений, нашел бы затруднительным противостоять бесстыдному разуму этого гнома. — Со временем я найду для вас что-нибудь. Мир не может обойтись без немцев и их знания дела. Имейте это в виду. Казалось, Пихль владеет какой-то тайной, и слова его, когда он бывал трезв, были не просто ободряющими, они представляли собой символ надежды. Ганс, преждевременно состарившийся во всем, кроме чувств, повиновался бесцеремонной власти Пихля так же охотно, даже благодарно, как в юности трубным призывам долга. Разумеется, в хозяине дома Гансу многое не нравилось, но с течением недель, за которые он узнал Пихля получше, ему стало казаться, что отталкивающая игривость карлика является просто-напросто естественным дополнением к серьезным вспышкам убежденности и минутам убаюкивающих размышлений. Для Ганса он стал сильной личностью, даже героем, сверхчеловеком, сокрушившим препятствия, которые жизнь щедро расставила на его пути, и оказался существом хоть и сознающим горькую цену своей победы, но тем не менее приобретшим бесцеремонную веселость и несокрушимую волю. Иногда Ганс думал о Терезе — обычно ночами, так как даже Пихлю требовалось спать — и начинал возмущаться тем, что замечательная авантюра бегства, начавшаяся так многообещающе, столь странно пресечена. Мечтал о невероятных приключениях, даже трудах, которые выпадут ему на пути к возлюбленной, как героям древности, об испытаниях, которые придают цену успеху. О, Тереза ничего особенного собой не представляла. Ганс знал ее очень недолго, и однако же в громадной пустоте его души она была всем. Он мог припомнить каждую подробность их встреч, дугу ее бровей с несколькими более жесткими торчащими волосками, изгиб шеи, ведущий к вечно холодным ушам, темные линии, трогательно, старательно, неумело проведенные под глазами, чтобы подчеркнуть знание жестокостей мира. С течением месяцев Ганс предался апатии. Делать было нечего. Помогал Марте по хозяйству, а если то бывала не Марта, он этого даже не замечал. Когда раздавался звонок в дверь, прятался. Так велел ему Пихль, и оставалось только верить, что это необходимо. Каждый вечер Пихль устраивал игры, представлявшие собой испытание силы, в которых всегда побеждал. Поднимал столы, стулья, людей и разбрасывал по комнате, временами, опьянев от горного вина, выкрикивал команды и сам исполнял их, бегал в атаку под огнем, бросался в укрытие, брал в плен противника под угрозой штыка. О военной жизни Пихль знал все, вплоть до достоинств наград и точных функций всех вспомогательных подразделений. И каждую ночь Ганс разговаривал вслух с Терезой и вяло бранил себя за то, что попал в этот странный период безвольного повиновения еще одному предводителю. Как-то в августе приехал немец, угрюмый, рослый, с сердитым взглядом. Провел там вечер, терпя рукопожатия Пихля, и наутро ушел. Пихль взглянул на часы. — Через восемь часов он будет там. — Где? — спросил Ганс. — Неважно. — Но почему он? Я приехал сюда первым. Вскоре Пихль привез среди ночи на заднем сиденье мотоцикла еще одного. По фамилии не то Шауэр, не то Зауэр. Он был до того робким, что почти не раскрывал рта. Обмениваясь рукопожатием с Пихлем, завопил. С той минуты Пихль относился к нему безжалостно и два дня мучил его всевозможными розыгрышами и грубыми шутками. — Куда он? — сердито спросил Ганс после того, как тот уехал. — Есть ли предел вашему любопытству? — повысил голос Пихль. — Мне здесь скучно! — Лучше скука, чем смерть. — Почему я не могу уехать? — Потому что у вас нет ни одежды, ни денег, — холодно ответил Пихль. — Я видел, как вы дали то и другое тому человеку. — Так вы теперь подслушиваете у дверей? — Мне пора уехать, — упрямо настаивал Ганс. — Послушайте, недотепа, — ответил Пихль, — если то, что я слышал от вас, правда, вы достаточно опытный офицер. Ваше представление о том, что значит иметь в жилах немецкую кровь, совершенно правильное. Вы знаете, что это предполагает не только гордость, но и ответственность. Вы на голову выше сброда, который я переправляю через границу. И можете представлять собой ценность для движения. — Какого? — Пока что сказать не могу. Со временем — посмотрим, как пойдут дела. Сейчас могу лишь сказать, что причиной вашего заключения здесь являются ваш военный опыт и фанатизм, да еще помигивание. — Помигивание? Оно здесь при чем? — Мой дорогой юноша, вас очень легко опознать. Третий приехавший немец оказался общительным, крепко сложенным, в прошлом боксером, претендентом на звание чемпиона в полутяжелом весе. Разговаривая, он делал нырки и уклоны, словно нервная система постоянно заставляла его уходить от прошлых ударов. Во время посвящения он чуть не вывернул Пихлю руку, но после долгого пыхтенья опустился на колено, признавая себя побежденным. Оба были в дурном настроении: боксер из-за того, что уступил карлику, Пихль — из-за острой боли в руке. — Этот человек сумасшедший, — доверительно сказал боксер Гансу. — Что он предложил вам? — Я не об этом. О его выходках. — Да, сумасшедший, помешанный. Вы отлично держались. — Поверьте, если бы он не застал меня врасплох, я бы его разделал, как Бог черепаху. — Не сомневаюсь. Куда завтра едете? — Понятия не имею. Мне там скажут. — Где? — В Каффе дель Оролоджо. — Это город? — Нет, кафе. — А где оно находится? Боксер взглянул на листок бумаги. — В Специи. Несколько дней спустя, когда среди ночи позвонили в дверь, Ганс подскочил с постели и спрятался. Дверь открыла оставшаяся на ночь Марта. Мимо нее протиснулись четверо карабинеров, но она успела закричать. Карабинеры схватили Пихля, когда тот собирался выпрыгнуть из окна в сад, и основательно получили на орехи прежде, чем справились с ним. Вошли еще несколько вооруженных людей и приступили к обыску. Ганс наблюдал за ними с чердака сквозь щели, понимая, что вскоре они найдут путь наверх. Пока что карабинеры находились в комнате Пихля. Ходили к парадной двери с папками, гроссбухами и прочими документами. Покончив дело там, с топотом пошли на кухню и в комнаты для прислуги. Ганс бесшумно снял потолочную доску и по лестнице спустился в свою комнату. Оттуда тихо прошел в комнату Пихля, находившуюся в конце коридора. Там на спинке стула висели аккуратно сложенные кожаные шорты. В их заднем кармане Ганс нашел ключи от мотоцикла. Выскочил из окна в сад и со всех ног побежал к гаражу. Дверь была открыта, карабинер с любопытством разглядывал машину. Полиция во всем мире склонна забирать в качестве вещественных доказательств все, что возможно, поэтому Ганс бросился на карабинера, надеясь застать его врасплох. Но тот успел повернуться, и между ними в темноте среди шприцев для смазки, досок и канистр завязалась драка. Сильный удар отбросил итальянца к стене, и он медленно сполз по ней на пол, но при этом нажал спиной выключатель. Вспыхнул свет. Изо рта у карабинера текла кровь. Он поднял взгляд и увидел стоящего над собой помигивающего Ганса. Ганс схватил большой гаечный ключ и безжалостно обрушил его на голову карабинера. Нервничая, наполнил бензобак из канистры, включил зажигание и с ревом унесся в темноту. Этот внезапный шум привлек других карабинеров к окнам дома. Убальдини выслушал по телефону сообщение об аресте Пихля с вялым удовлетворением, но насторожился, узнав, что один человек сбежал. Спросил, видел ли кто-нибудь этого человека, и довольно улыбнулся, услышав, что злосчастный карабинер запомнил напавшего. Позвонил племяннику и сказал: — Что я тебе говорил? И всего через полгода. Тот человек помигивал. Положив трубку, Убальдини на минуту задумался, потом отдал приказ отыскать мотоцикл, но ни в коем случае не трогать его. — Неизвестно, на что он может нас вывести. Несколько часов спустя кое-кто видел, как мотоцикл въехал в Специю по извилистой дороге из Бракко, и через двадцать минут его обнаружили стоящим на одной из улочек. Бензобак был пуст. Когда появился завывающий сиреной джип, шел дождь. Небольшие группы полицейских честили ноябрьское небо и свою треклятую службу. Чиччи, офицер, руководивший поисками, был неунывающим человеком, без особого воображения, но с приятным чувством юмора. — Мы даже не думаем, до чего это глупо, — сказал он Валь ди Сарату, — когда целым батальоном преследуем одного человека, тем более что едва ли не вчера один такой человек наводил ужас на батальоны итальянцев. Муссолини, к сожалению, был оптимистом. Не понимал, что Италия могла бы стать великой военной державой лишь в том случае, если б обладала территорией Северной и Южной Америк с населением Индии и Китая вместе взятыми. — Боже избавь, — ответил Валь ди Сарат. — Нас и так слишком много. Однако насчет Муссолини вы были совершенно правы. Будь он пессимистом, как бы мы теперь процветали. — Конечно, — добавил Гарини, — нет никакого смысла вступать в войну, если не собираешься ее выиграть. Отгони посмотрел на хмурые тучи. — Вода на любом языке мокрая, — сказал он. Выезды из города были перекрыты, небольшая флотилия пришвартованных лодок взята под наблюдение. Маленькая группа с эскортом вооруженных полицейских начала поиски в портовых кафе. — Дождь может пойти нам на пользу, — сказал Валь ди Сарат, — он вынуждает людей сидеть на месте. Когда они осматривали первое кафе, появился весьма взволнованный полицейский и доложил, что задержан какой-то немец. Он не мигает приметно одним глазом, но очень приметно мигает обоими. Валь ди Сарат приказал приостановить поиски до своего возвращения и отправился с полицейским в участок. Схваченный оказался беглым немцем, но не Винтершильдом. — Приехали на мотоцикле? — спросил Валь ди Сарат. — Нет. Пришел пешком, — ответил немец. — Врет! — выкрикнул с угрожающим видом полицейский офицер. Валь ди Сарат жестом велел офицеру не вмешиваться и спросил, обнаружены ли у немца какие-нибудь документы. — У него было несколько документов. — То есть? — Незаполненные удостоверения личности. — Подлинные? — Поддельные. Валь ди Сарат нахмурился. — Фамилия? — спросил он у немца. — Шуберт. — Поймите, говорить правду в ваших же интересах. Назовите настоящую фамилию. — Шуберт. — Шуберт опаздывает, — сказал мужчина в одном из портовых кафе. — Может, нам лучше уйти? — нервозно спросил другой. Оба умолкли, чтобы послушать владельца, обращавшегося ко всем клиентам. В Италии исполнению закона постоянно мешает тот факт, что слухи значительно опережают полицию. — К нам непременно нагрянут полицейские, — сообщил владелец. — Они ищут немца с мигающим глазом. Так сказал Джованотто, посыльный Донадеи, полицейского врача. Этот немец вроде бы убил нескольких женщин на севере. Совершенно отчаянный тип. Мужчины переглянулись, потом первый посмотрел в одно из зеркал, которые должны были обеспечивать крохотному помещению великолепные пропорции. Ему показалось, что уходить сейчас небезопасно. Итальянцы вовсю развивали скудное сообщение посыльного, превращая его в заслуживающую внимания историю. В углу мужчина увидел человека, уткнувшегося носом в стол то ли от усталости, то ли спьяну. В форме его головы что-то казалось знакомым. Любопытно. — Куда ты? — встревоженно спросил второй. — Не паникуй, — тихо ответил первый по-немецки. Прошел по залу и сел за стол того человека. — Винтершильд, — негромко произнес он. Ганс вскинулся. Мужчина крепко схватил его за руку. Их взгляды встретились. — Шерф! — сказал Ганс. — Да. Потише. — Я же думал, что ты погиб. — Нет, мой дорогой майор, ты разговариваешь с дезертиром. Разве это не ужасно? Не желаешь пересесть за другой стол? Ганс устало, апатично поглядел на него. — Нет. — Странно. Я считал, тебя уже нет в живых. У тебя на лице всегда ясно читалось стремление к Геройской Смерти. — Нет. Я жив и нахожусь в бегах. — Ты и есть тот, кого ищут? Ганс кивнул. — Кто сказал тебе, куда идти? Пихль? Ганс кивнул снова. — Его схватили. — Таковы правила игры, — проворчал Шерф. — Я не ел больше суток, — сказал Ганс. — С минуты на минуту я жду человека, который принесет удостоверения личности — если только ты примешь помощь от того, кто удрал, решив, что с него хватит. — Как ты можешь мне помочь? — недоверчиво спросил Ганс. — Рано или поздно меня найдут. Правда, что порт обыскивают? — Не знаю, — ответил Шерф, — но правда это или нет, необходимо действовать быстро. Ты получишь удостоверение личности, и я дам тебе достаточно денег на поездку в Рим. — В Рим? Зачем? — Не задавай никаких вопросов. Поедешь автобусом. Поезда пока что ненадежны. Там отправишься на виа дель Аспромонте, пятнадцать. Скажешь, что тебя прислал Мюллер. — Мюллер? — Это я. Шерф, как ты знаешь, погиб. Это было очень трагично. — Не понимаю, что все это значит. — Ты должен мне доверять. Человек за другим столиком настойчиво указывал на часы. — Кто это? — спросил Ганс. — Шнайдер. Из тридцать второго танкового. Это не настоящая фамилия. Он отправляется в Аргентину. — Когда? Шерф улыбнулся. — Сейчас. — Но как? — Он ездил в Рим, как предстоит тебе. Мы нашли его в Генуе. — Что это за организация? — Мы немцы, — сурово ответил Шерф, — и как бы ни сложились обстоятельства, были товарищами и страдали вместе. Пошли. Дожидаться Шуберта нельзя. Возможно, его схватили. Придется тебе рискнуть, поехать без документов. Они поднялись и направились к двери. — Чао, — сказал Шерф. — Чао, — ответил владелец кафе и объяснил своим друзьям: — Это матросы-шведы с того испанского судна в гавани. Шерф разглядел в глубине улицы полицейских. Мокрые булыжники мостовой блестели в лучах их фонариков, спор их был слышен даже сквозь плеск дождя. — Идемте, — сказал он и повел своих спутников к пристани. Внезапно какая-то тумба ожила и окликнула их. Это был карабинер, уныло сидевший в темноте, дожидаясь смены. — Шведские матросы, — сказал Шерф. — Documenti. Шерф принялся шарить по карманам, что-то напевая и бранясь, будто слегка пьяный. Его беспокоил главным образом Шнайдер. Этот слишком нервный человек мог их выдать. У него уже громко стучали зубы, в глазах было отчаяние. Карабинер улыбнулся. — Ubbriacchi? — спросил он. — Пьяные? Да, в стельку. Что еще делать в этом гнусном городишке? — ответил Шерф. — Специя? Cattiva. [54] Карабинеру хотелось убежать в город, чтобы иностранцы могли чувствовать себя как дома. 54 Дрянная (ит.). — Cattivissima, — протянул Шерф, и карабинер засмеялся. — Documenti niente, perduto, sul bastimento [55] . Они на судне. Карабинер перестал смеяться. — В другое время я бы вас пропустил, но сегодня меня могут не только уволить со службы. — Почему? — Ищут одного немца… И, увидев Ганса, не договорил. Ганс помигивал. Карабинер неторопливо взял в зубы свисток. Ганс заметил, что свисток на шнурке. Карабинер приготовился засвистеть, его указательный палец лежал на спусковом крюке висевшего на груди автомата, ствол оружия смотрел вверх. Ганс стремительно бросился к нему и дернул за шнурок изо всей силы. Карабинер закричал от боли, потому что свистком ему вырвало зуб, но Шерф зажал рот бедняге. Ганс забежал сзади и дернул его за тугую повязку на рукаве. Карабинер упал, и Ганс с кратким извинением оглушил его ударом. 55 Дряннейшая… Документов нет, утеряны, на судне (ит.). — В воду? — спросил нервозный Шнайдер, не принимавший участия в схватке. — Не будь идиотом, — ответил Шерф. — Возьмем его с собой. Они втащили обмякшего карабинера в привязанную возле ступеней маленькую лодку. — Мотор пока не заводи, — сказал Шерф. — Шнайдер, наблюдай за полицейским. Ганс с Шерфом сели на весла, и лодка стала бесшумно удаляться в темноту. Когда они немного отплыли и начали, несмотря на защитные объятья дамб гавани, ощущать беспощадную морскую зыбь, Шерф расслабился и посоветовал Гансу сделать то же самое. — Нельзя пугать этих испанцев. Они готовы нам помочь, но вид бесчувственного карабинера может встревожить их. Винтершильд, мы выйдем из гавани и высадим тебя с этим итальянцем за пределами Специи — на дороге в Леричи. Там множество камней, однако придется рискнуть. — Но меня ждут на судне! — завопил Шнайдер. — Оно отплывает сегодня ночью. — Тихо ты! — прикрикнул Шерф. — Винтершильд, подождешь меня там, я вернусь, когда доставлю на борт Шнайдера. В Специи сейчас находиться опасно. Я отправлюсь с тобой в Ливорно. И, — он улыбнулся, — у меня есть одна мысль. — Мы все потонем! — прокричал Шнайдер сквозь порывистый ветер. — Замолчи и заводи мотор! — ответил Шерф. Едва они вышли из гавани, их до нитки вымочили ледяные волны высотой с дом, угрожающе нависавшие над ними перед тем, как рухнуть в лоно океана. Казалось, какой-то великан забавляется с ними, крохотными фигурками на ладони его неутомимой руки. От холодного пота, пены волн и дождя лоб Шнайдера был мокрым. — Мы все погибнем, — монотонным, скрипучим голосом протянул он. Шерф засмеялся, да и Ганс редко бывал в лучшем настроении. Итальянец пришел в себя и молча перекрестился. Минут десять, показавшихся часом, лодку швыряло из стороны в сторону, потом, то устремляясь вперед, то вертясь на месте, она стала приближаться к мрачным камням на берегу. — Глуши мотор! — крикнул Шерф, но Шнайдер ни на что не реагировал. — Глуши мотор! — снова крикнул Шерф. Сделать это пришлось итальянцу. Ганс схватил весло и решительно стал стараться предотвратить катастрофу. Шерф крикнул ему, чтобы не глупил. Пройдя мимо камней почти впритирку, лодка внеслась в небольшую бухточку, где волны, лишась своей величественности, ропотали среди гальки. — Песок! — крикнул Ганс. Лодка села на мель и беспомощно повалилась на бок. Море гневно пыталось утащить ее обратно, а потом с ревом отвращения извергало на место. Четверо людей прыгнули в воду. Шерф отчаянно удерживал лодку, но Шнайдер молча побежал к берегу и с облегчением повалился на мокрые камни. — Притащи его обратно! — крикнул Шерф. Итальянец, совершенно забывший, на чьей он стороне, схватил Шнайдера и силой привел назад. Лодка повернулась и перетащила Шерфа на мелководье, где он поскользнулся на камнях и упал. Ганс присоединился к нему и навалился на нос лодки в тщетной надежде удержать ее на месте своей тяжестью. Все четверо походили на людей, удерживающих буйного быка, чтобы заклеймить его. Не удержишь — пиши пропало. Наконец Шерф взобрался в лодку и едва не опрокинул ее в борьбе со Шнайдером, который сопротивлялся помощи с сумасшедшей силой утопающего. Затарахтел мотор, шума его не было слышно за ревом воды. О его работе свидетельствовали только голубые дымки, улетающие в темноту. — Возвращаться — это безумие! — крикнул Ганс. Дрожавший, мокрый до нитки Шерф засмеялся и дал Гансу фонарик. — Пожелай мне удачи! — крикнул он, когда лодка развернулась носом к волнам. Большей частью ничего не было видно, кроме бушующей воды, изредка ненадолго показывалась белизна лодки, напоминавшая трепещущий платок, потом она скрылась из виду окончательно. — Посмотрите только! — сказал итальянец. Ветер срывал пену с волн и нес, словно косяк блистающих рыбок, к небу, где ее уничтожал ливень. — Скверная ночь, — ответил Ганс, не расположенный к разговору. — Зуб у меня болит. — Извини. Несколько часов прошло в унылом молчании. Ганс то и дело светил фонариком в море, покуда свет не стал желтым из-за того, что батарейка начала садиться. Казалось, что рассвет должен был наступить несколько часов назад. Промерзший итальянец внезапно и совершенно обоснованно пришел в гнев и заявил Гансу, что тот не имеет никакого права задерживать исполняющего свой долг карабинера. — За это полагается суровое наказание, — сказал он. — И за то, что меня раздражают, тоже, — беззлобно ответил Ганс, но его небрежный тон лишь еще больше вывел из себя итальянца. Когда наконец в темноте среди волн появился какой-то силуэт, итальянец резким голосом бранил немцев за все, что они натворили, но Ганс уже не отвечал. Он отчаянно встряхнул фонарик, вспыхнул желтый луч света. Лодка, покачавшись на гребне волны, устремилась к берегу и наткнулась на невидимый под водой камень. Раздался треск, слышимый даже сквозь шум ветра, и лодка исчезла из виду. Итальянец снова забыл обо всем в стремлении прийти на помощь и ринулся в прибой. Ганс выкрикивал ему указания, но карабинер, памятуя о своей гордости, в ответ выкрикивал другие. Они были по пояс в воде, соленые брызги хлестали им в рот и в нос, их бросало то друг о друга, то в стороны, то снова друг о друга. В одном из этих столкновений оба с удивлением обнаружили, что в воде их уже не двое, а трое. — Возвращайтесь обратно! — крикнул Шерф, отрыгнув соленую воду. Всех их вынесло на берег, будто обломки кораблекрушения, где они полежали с минуту, беспомощные, будто выброшенные на сушу рыбы, прибойные волны вздували их одежду, будто воздушные шары, а потом стекали по их обессиленным ногам. По лицу Шерфа струилась кровь. — Что будем делать? — спросил итальянец десять минут спустя, когда они уселись за утесом. И, не получив ответа, обратился к ним: — Послушайте, вы проиграли. Один из вас ранен. Будущего у вас нет. Почему бы вам благоразумно не пойти со мной в ближайший полицейский участок? Я походатайствую за вас, скажу, что вели вы себя хорошо, хоть и неправильно. Приговор будет гораздо более мягким, чем если попытаетесь бежать, а потом снова попадетесь. Ответа не последовало. Ободренный молчанием немцев, которое приписал обдумыванию своих слов, итальянец изменил подход. — Слушайте, парни, мы все солдаты. Все солдаты в мире, независимо от национальности, терпят общие тяготы, образуют единое товарищество. Я пойду вам навстречу, если вы пойдете навстречу мне. Это, в конце концов, неписаный закон казармы. Если пойдете со мной, я получу повышение, а вы более легкий приговор. Таким образом все поможем друг другу. Мне это предложение кажется очень разумным. — Раздевайся, — ответил Шерф. — Что? — Мы, немцы, всегда будем признательны тебе за то, что ты сделал. Назовешь нам свою фамилию, и возможно, мы когда-нибудь сумеем достойно вознаградить тебя. А казарменные традиции соблюсти не удастся. Снимай одежду. Через четверть часа они расстались. Итальянец в одном белье под шинелью, плача от усталости и позора, отправился в сторону Специи, немцы пошли к Леричи. Шерф, одетый теперь в холодный, липнущий мундир карабинера, предупредил итальянца, что, если он вздумает идти за ними, они свяжут его и бросят на берегу. Угроза эта показалась столь ужасной, что итальянец покорно заковылял в темноту. Однако, немного пройдя и сообразив, что его мучителей с ним нет, вспомнил о чувстве собственного достоинства и снова вышел из себя. Что делать? Преступников карабинер решил не преследовать. Оказаться связанным в таком унизительном виде было бы ужасно. Он пустился бегом, торопливо поднимаясь по знакомым тропинкам среди утесов. Когда первые проблески синевато-серого света начали пронизывать черноту, он яростно застучал в дверь небольшого дома на дороге Ливорно — Специя. Под неистовый лай собаки за окном появилась испуганная старуха. — Posso telefonare, per favore? [56] Валь ди Сарат начинал падать духом. Патрулирование оказалось бесплодным, полицейские вымокли и устали. Чиччи клял расположение города. 56 Разрешите позвонить, пожалуйста (ит.). — Преступникам здесь легко скрываться. Пришедший на смену карабинер не смог найти своего приятеля Кьярелли. Доложил о его исчезновении, и поиски были ограничены районом порта. Судовые команды, сон которых нарушало появление полицейских катеров, выходили из себя. Испанское судно уже находилось за пределами гавани и приближалось к границе трехмильной зоны. На просьбы по радио остановиться для проверки испанцы не реагировали, и Валь ди Сарат решил, что немец у них на борту и теперь находится вне досягаемости. — Поиски в городе теперь просто-напросто пустая формальность, — сказал он. Потом позвонил Кьярелли. Чиччи и Валь ди Сарат примчались в полицейский участок на одном мотоцикле. — Один немец на испанском судне, — сказал запыхавшийся Чиччи. — другой… Что? Говори громче. Валь ди Сарат вырвал у него трубку. — Что? Двое немцев, один помигивает? Где? Идут в направлении Леричи? Чиччи взглянул на карту. — В твоем мундире? Чиччи выхватил трубку у Валь ди Сарата. — Как ты одет? — Наступила пауза. — И тебе не стыдно? — Нельзя терять времени, — отрывисто произнес Валь ди Сарат. Начались телефонные звонки. Все кричали. Полчаса спустя этот карабинер был арестован в Леричи. Сорок пять минут спустя он успешно доказал, что является тем, за кого себя выдает, и получил от командира взыскание за подозрительный вид. За час до объявления новой тревоги Ганс с Шерфом вышли на шоссе виа Эмилия в Аванце и там подсели в набитый солдатами американский джип, казалось, солдаты едут куда глаза глядят. Шерф обнаружил в кармане мундира наручники и защелкнул один браслет на руке Ганса, другой на своей, словно они были арестованным и конвойным. Солдаты горланили песню о Новом Орлеане в его лучшую пору и совершенно не думали о военных делах, поэтому охотно согласились довезти новых друзей до Ливорно, хотя им было поручено доставить канистру керосина на расстояние мили от места выезда. — Куда тебе, приятель? — улыбаясь, спросил сержант, когда они остановились на одной из больших улиц. — Qui, qui [57] , — ответил Шерф, которому не терпелось скрыться, пока на улицах пустынно. Было только восемь утра. 57 Да, да (фр.). Слово «qui» развеселило солдат, они восторженно расхохотались и положили его на джазовую музыку. Шерф с готовностью присоединился к их смеху и вылез из машины, волоча за собой Ганса. Солдаты просили Шерфа не обращаться с ним слишком сурово. — Черт возьми, — заорал сержант, — живешь только раз, вот что я скажу, и поскольку эта жизнь сущий ад, можно и забыть о случившейся истории. — Да и что он такого сделал? — выкрикнул один из солдат. — Сверхурочно остался дома с девкой? Все вновь покатились со смеху, но, завидя вдали патруль военной полиции США, тут же угомонились. — Приятель, нам надо давать деру, — сказал сержант. Развернул джип так, чтобы привлечь как можно больше внимания, заехал на тротуар, свалив мусорную урну, отъехал задом, скрипя рессорами, на проезжую часть, и помчался прочь под симфонию свистков заподозривших неладное военных полицейских. — Быстрее, — сказал Шерф, и двое примкнутых друг к другу наручниками людей побежали в боковую улочку. Военные полицейские пустились за ними. Немцы свернули налево, потом направо. Шерф уже жалел, что пустился на хитрость с наручниками, они мешали бежать, не принесли никакой пользы, вызвали шумное сочувствие солдат и вынудили задержаться до появления военной полиции. Это бегство сломя голову в определенной степени было опасным. Ни один прохожий не счел бы зрелище полицейского, бегущего вместе с примкнутым к нему арестантом, естественным, и каждый перекресток таил возможность неприятного сюрприза. Пускаться наутек было глупо. Он мог бы вывернуться, притворясь простаком-игальянцем, знающим лишь родной язык, однако патруль вполне мог состоять из американцев итальянского происхождения. Пожалуй, он правильно сделал, что побежал. Инстинктивно оба немца бросились укрыться в один из странных уличных туалетов, прибавляющих итальянским городам если не красоты, то удобства. Там они спрятались за металлический лист, прижались спинами к центральной стенке, ступни неловко засунули за металлический щиток. И стали ждать, наблюдая сквозь орнаментальный узор из отверстий. Американцы вскоре появились и, с удивлением увидев, что улица безлюдна, перешли на шаг. Раздражение свое они стали выражать криками друг на друга. Потом один из них, великан в белой каске, пошел к туалету с явным намерением облегчиться. Ганс с Шерфом были неспособны шевельнуться. Они чувствовали себя статуями, в которые беспощадно вдохнули жизнь. Однако американец не вошел в туалет. Счел его скорее символом, чем реальностью, и стал облегчаться снаружи, лицо его находилось футах в двух от их лиц. Его сумбурное мурлыканье песни «День и ночь» делало напряжение для беглецов еще более кошмарным. Исполнив свой приятный долг, американец постоял, разглядывая эту нелепую пагоду с покровительственным одобрением, изучая каждую архитектурную деталь, однако глаз Шерфа или Ганса, глядящих сквозь отверстия, так и не заметил. В конце концов он отвернулся и обратился к одному из своих друзей: — Слушай, Дон, и кто поставил здесь эту… антисанитарную штуку? Дон отозвался: — Может, забудем всю эту… историю? — Конечно, … ее, — ответил первый американец, и они пошли прочь, словно не видели и не слышали ничего особенного. Оба немца расслабились, тела их одеревенели от неудобных поз. — Где этот чертов ключ? — прошептал Шерф, роясь в карманах мундира. Наконец нашел его под дырявой подкладкой и повернул в замке наручников. — Виа Дженнайо, двадцать два, квартира восемнадцать, — сказал он. — Что-что? — Мы сейчас расстанемся. Так безопаснее. Иди по этому адресу. Верхний этаж. Спросишь Зандбека. — Это где? — Одна из улиц, ведущих к гавани. Запомни: виа Дженнайо двадцать два, квартира восемнадцать. Пойдешь первым. Желаю удачи. Ганс с облегчением покинул зловонное укрытие и быстро зашагал к морю. Внезапно он ощутил такую жуткую усталость, от какой в некоторых странах люди охотно признаются в несовершенных преступлениях ради возможности немного поспать. Из-под тяжелых век мир выглядел неприветливо, и Гансу казалось, что, пожалуй, самый простой образ действий — сдаться властям. Для виновного убежище представляет собой тюрьму. Дождь по-прежнему лил с какой-то непреклонной мягкостью. Все небо было затянуто тучами. Он мог продолжаться в течение нескольких недель. Ганс случайно взглянул на адресную табличку. Там было написано «Via Qennaio 22». Особого облегчения не ощутил, но продолжал следовать полученным указаниям. Стал подниматься по наружной лестнице, шедшей зигзагом по стенам темного внутреннего дворика. Дождь сопровождал его в этом пути. На звонок в дверь из-за нее ответил грубый голос на правильном, очень уж правильном итальянском. Ганс улыбнулся и сообразил, что забыл от усталости фамилию, которую должен назвать. Такая распущенность, такая неспособность думать и приводит к сдаче властям. — Штейнбока, — сказал он. В голосе по ту сторону двери прозвучали недоумение и подозрительность. — Здесь таких нет. — Штейнберга. Штейнбека. Зальцбурга. — Что вам нужно от этого человека? Ганс отбросил осторожность и заговорил по-немецки. — Меня прислал Шерф. Наступила пауза. — По-немецки не понимаю, — произнес голос. В сильном раздражении из-за собственной глупости Ганс безнадежно махнул рукой и поправился: — Мюллер. Я от Мюллера из Специи. Он еще не появлялся? — Ваша фамилия? — спросил голос. — Винтершильд, из сто восьмого пехотного. Да, вспомнил ту фамилию. Зандбек. Я очень устал. Послышалось звяканье цепочек, и дверь открыл небрежно одетый низенький, лысеющий блондин. — Входите. Ганс вошел в комнату почти без мебели. Там были только раскладушка, газовая плита и мешок с одеждой. — Вы слишком неосторожны, — сказал блондин. — Подобное легкомыслие может кончиться для всех нас арестом. В Ливорно моя фамилия Роберти. Я… Ганс больше ничего не слышал. Он расслабленно повалился на раскладушку и заснул мертвым сном. Двадцать часов спустя Ганс проснулся, в лицо ему лился свет зимнего солнца. Он лежал на полу. Зандбек на раскладушке. Шерфа не было. Ганс закрыл глаза, чувствуя, как солнечные лучи пронизывают его поры. — Доброе утро. Шерф вошел через дверь, ведущую на крышу. На нем была старая гражданская одежда. — Где ты был? — спросил Ганс. — На крыше, пил кофе. — Кофе? — Из желудей. Хочешь? — Я умираю от голода. — Пошли. Зандбек заворчал, вздохнул, приоткрыл один глаз и сказал: — Потише. Шерф улыбнулся. — Несносный характер. Зандбек что-то пробормотал и перевернулся. Гансу даже не верилось, что совсем недавно этот человек так волновался. Небо выглядело свежевымытым, чувствовалось, что в полдень будет тепло. Пока что воздух был свежим, бодрящим. Уличные шумы разносились далеко, явственно. Глянув на слепящий свет, Ганс зажмурился. В городе было очень тихо. Большие голые деревья слегка раскачивались, тени на мостовой меняли свой рисунок, будто сеть в прозрачной воде. Ганс улыбнулся. Он снова стал замечать окружающее. — Ты уезжаешь в одиннадцать, — сказал Шерф. — Куда? — Как я говорил, в Рим. Поддавшись внезапному порыву, Ганс сказал: — Я хочу во Флоренцию. На лице Шерфа отразилось удивление. — Во Флоренцию? С какой стати? А, да что в этом такого? — Там одна девушка, — ответил Ганс. — Девушка, у тебя? — удивился Шерф. — Невероятно. — И заговорил другим тоном: — Послушай, я старался для тебя не ради удовольствия. Когда уплатишь свой долг, поезжай куда хочешь, но пока будешь делать то, что тебе сказано. — Долг? — переспросил Ганс. — Но я думал, это патриотическая организация, не требующая никакой оплаты. Шерф понимающе улыбнулся. — Патриотическая, но, как и во всех прочих организациях, ее служащим нужно жить. — Я что-то не совсем понимаю. Ты говоришь о моральном или финансовом долге? — Когда приедешь в Рим, поймешь, что это в сущности одно и то же. На крышу вышел зевающий, неряшливый Зандбек. Шерф продолжал: — Автобус, на который ты сядешь, приедет в Рим часов в шесть-семь вечера. На всякий случай напоминаю: виа дель Аспромонте, пятнадцать. Скажешь там, что тебя прислал Мюллер из Специи. Сообщишь, что Шнайдер отплыл на судне «Фернандо По» по расписанию, и Специя пока что закрыта. Мюллер находится в Ливорно у Зандбека. — Долго пробудешь? — спросил Зандбек. — Месяц-другой. — Господи, — произнес Зандбек, — никакой тебе личной жизни. — Поедешь в одежде, которою тебе даст наш друг Зандбек. — У меня только одно пальто — для себя, — сердито сказал тот. Шерф улыбнулся. — Теперь ни одного нет. Ганс, ты будешь глухонемым в темных очках. Я дам тебе слуховой аппарат. В кардан сунешь карту Рима. Ни с кем не разговаривай. И полез в карман. — Вот тебе деньги на проезд и тысяча лир в союзнической военной валюте на карманные расходы. Имей в виду, это в долг. И боюсь, ехать тебе придется без документов, так как Шуберт — в Риме скажешь, что Шуберт так и не появился. Возможно, им известно больше, чем нам, а если нет, строить догадки они могут с тем же успехом, что и мы. Ганс поглядел на Шерфа с восхищением. — Знаешь, когда ты был под моим началом, я бы ни за что не доверил тебе дела, требующего такой смелости и инициативы. — А я, — ответил Шерф, — ни за что не поверил бы, что женщина может играть роль в твоей жизни. Вот так. Жизнь полна неожиданностей, и обстоятельства меняют людей. Он ненадолго задумался и добавил: — Даже нацистов. 9 Вскоре после полудня, когда автобус проезжал мимо Фаллоники, его на большой скорости обогнал джип. Валь ди Сарат, сидевший рядом с водителем, проехал в нескольких футах от Ганса. Оба не заметили друг друга. Происходило все так, будто театральная труппа отыграла в Специи и Ливорно и теперь ехала в Рим снова разыгрывать свой спектакль. Полиция и карабинеры усиливали поиски к югу от Специи, когда Ганс приехал в Рим. Ему помогли сойти пассажиры, горевшие желанием выразить признательность mutilato della guerra [58] . Все они были в приподнятом настроении, потому что эвакуировались и теперь возвращались домой после долгого, мрачного периода опасностей и разлуки. Ступив на священную землю родного города, они лили слезы и пели «Stornelli». Ганс слегка улыбнулся, помахал им рукой и медленно пошел по улицам. 58 Инвалиду войны (ит.). Залитые ясным вечерним светом здания отбрасывали громадные тени. Стены, чистые и величественные, как струнная музыка, теплые, но отчужденные, словно бы погрузились в глубокую безмятежность. Ангелы на церквах улыбались, ямочки на их щеках оттеняла дразнящая игра света и тени. Надписи на свитках пророков были удивительно четкими, буквы, глубоко вырезанные в сером камне, чернели. В это время дня глаз радовали мельчайшие тонкости, изящные детали архитектуры, окутанные чистейшей атмосферой начинающихся сумерек. Рим лежал словно зрелый плод на блюде холмов, и держаться за жизнь стоило. Виа дель Аспромонте оказалась не в мрачных кварталах за Тибром, как ожидал Ганс, а в центре оживленного делового района, в нескольких шагах от безобразного Алтаря Нации с белой колоннадой, известного туристам как «Свадебный торт». Извилистая улица пролегала среди беспорядочно расположенных домов. Пятнадцатый номер представлял собой типично римский парадокс, сверхсовременное, залитое неоновым светом учреждение, грубо встроенное в крыло guattrocento palazzo [59] , часть стен которого в свою очередь состояла из замшелых камней какой-то явно дохристианской постройки. Поначалу Ганс усомнился, что адрес верен. Он взбирался по стольким винтовым лестницам, что, естественно, взирал с каким-то недоверием на эту режущую глаз современность. Но потом одумался. 59 Дворец XV века (ит.). Учреждение представляло собой пароходство, именуемое «Компания Монтес и Майер», в испанское название входила немецкая фамилия. Как ни странно, в окне были плакаты с рекламами путешествий, а среди них большая модель пассажирского парохода и маленькая — сухогруза. Ганс пригляделся к ним. Прекрасное белое пассажирское судно, блестящая игрушка, напомнило Гансу о детстве. Видимо, от него пахло лаком. Ганс присел, чтобы разглядеть его с близкого расстояния. Мастер вставил настоящие стекла даже в самые труднодоступные иллюминаторы, система тонких канатов была точной до мельчайших деталей. Масштабу соответствовали даже палубные доски. Ганс взглянул на нос. Судно представляло собой пароход «Президент Падилья Лопес» из Буэнос-Айреса. Он поглядел на грузовое судно. Далеко не столь красивое, однако более проникнутое морским духом, более романтичное. Высокая дымовая труба с яркими красными и желтыми полосами обладала несколько трогательным достоинством знаменитости, тягостно переживающей отход от дел. Этой трубе было позволительно брюзжать, бросать укоры современным приземистым, скромным трубам; она была почтенного возраста, обладала авторитетом. Судно было приписано к Барселоне и называлось «Фернандо По». Внезапно Ганс поднял взгляд и увидел, что из глубины помещения на него устремлены светло-голубые глаза. Ошибки не было. Ганс вошел внутрь. Тот человек молча глядел на него. Из-за портьеры появился невысокий смуглый помощник и спросил Ганса, нужно ли ему что-нибудь. Ганс ответил на своем курьезном итальянском, хотя по акценту понял, что смуглый тоже иностранец. — Я приехал от синьора Мюллера из Специи. Смуглый пристально поглядел на него. — От синьора Мюллера? Как он поживает? — Сейчас он в Ливорно, у синьора Зандбека. Смуглый глянул на молчаливого зрителя, тот открыл дверь и, не сказав ни слова, жестом пригласил в нее Ганса. Смуглый скрылся за портьерой. Ганс с голубоглазым поднялись на второй этаж и вошли в изящно обставленную приемную. — Я узнаю, сможет ли он вас принять, — сказал голубоглазый по-немецки. — Кто? Голубоглазый улыбнулся и вышел. Оставшись в одиночестве, Ганс оглядел комнату. Она была непритязательной, однако весьма уютной. Свет был рассеянным. На первый взгляд она выглядела идеальной приемной для приличной компании с твердым финансовым положением, однако Гансу показалось, что в ней есть нечто неблаговидное или непонятное. Вся обстановка создавала впечатление, будто служила для сокрытия чего-то. Однако задуматься над этим Ганс не успел, потому что голубоглазый вернулся и сказал: — Следуйте за мной. Дверь в соседнюю комнату была распахнута, и Ганс оказался перед человеком, сразу же произведшем на него сильное впечатление. Рослым, плечистым, с преждевременно поседевшими, романтически зачесанными назад по бокам головы волосами. Кожа его была почти дочерна загорелой, ясные серые глаза с гипнотической пристальностью холодно смотрели из поразительно глубоких глазниц. Он являл собой сочетание очень резких контрастов. Нос его был острым, как бритва, губы тонкими, как шнурки, черты лица четкими, зловещими. Даже при частых улыбках он не утрачивал сходства с встревоженным буревестником, говорящего о предприимчивости и способности на отчаянную смелость. Эта внешность придала бы благородства суровым, алчным рыцарям Тевтонского ордена, поскольку в ней сквозило какое-то высокопарное величие. Она выражала сущность Германии в ее самом воинственном, непоколебимом, древнем виде. — Фамилий у нас здесь нет, — сказал этот человек с невеселой, зловещей улыбкой, — так что называйте меня Эрхардт и придумайте фамилию для себя. — Моя фамилия… — Я не хочу слышать ее. Присаживайтесь. Оба сели. — Ну, придумали фамилию? — спросил Эрхардт. — Девичья фамилия моей матери… — Не нужно ничего сложного. Что-нибудь попроще. Не привлекающее внимания. Ганс засмеялся. — Шмидт. — Шмидт у нас уже есть. — Шнайдер. Он уплыл. — Вот как? Хорошо. Да, вы можете стать новым Шнайдером, но мы стараемся не дублировать фамилии. Лучше придумать что-то совершенно новое. — Гансен, — предложил Ганс. — Да. Да. Гансена, по-моему, в списках у нас нет. Отдает датским. Да, очень пикантно. Хорошо. Отлично. Итак, Гансен, есть у вас какие-то новости? — В Специи у нас вышла неприятность. Мюллеру пришлось скрыться, сейчас он у Зандбека в Ливорно. — Какая неприятность? — Боюсь, тут есть моя вина. — Кто виноват, меня не интересует. Что произошло? — Не появился Шуберт. Эрхардт, не выказывая никаких эмоций, задумался. — Стало быть, не появился, — произнес он. — Его почти наверняка схватили. Если все-таки нет, да поможет ему Бог. — Шнайдер потерял из-за этого голову. Нам пришлось нелегко. — Сплавили его, слава Богу, — улыбнулся Эрхардт, закурил трубку и сказал: — Теперь я объясню вам, что мы делаем, и в общих чертах — как. Кстати, почему вы мигаете? Ганс покраснел. — Россия. Эрхардт понимающе кивнул. Он мог задавать самые нескромные вопросы с целеустремленностью врача. Они представляли для него не обороты речи, которыми нужно пользоваться тактично, а самый верный и быстрый способ получить ответы. — Наша работа — вывозить немцев из Италии… — Но я не хочу уезжать… — Минутку, минутку. Я тоже. — Эрхардт засмеялся. — Это лишь часть нашей работы. Есть люди, желающие уехать в Аргентину или в Центральную Америку. Страны наподобие Гватемалы очень нуждаются в немецких техниках. Американцев там не любят. Вынужденная близость привела к логическому концу. К тому же во всех латиноамериканских странах живет много немцев. Это очень удобно. Я связался с компанией «Монтес и Майер», представителей которой близко знал в Гамбурге еще до войны, и предложил им соглашение, по которому собираю немцев и отправляю в Латинскую Америку, когда для них находится работа, а они потом выплачивают процент от заработка в отделение компании в Буэнос-Айресе, Монтевидео или где бы ни оказались. Я получаю здесь жалованье и плюс переменные проценты в зависимости от квалификации людей, которых отправляю туда. Вы хмуритесь? Почему? Ганс ответил с легким раздражением: — Мне это напоминает торговлю живым товаром. Эрхардт рассмеялся. — Пожалуй. Но задумайтесь на минутку об альтернативе. Какое будущее ждало бы Шнайдера в Германии? Человек не особенно образованный, не особенно умный, в сущности глуповатый. Вермахт обучил его ремонтировать сложнейшие танковые моторы, и теперь ему предоставляют работу техника в одном из крупнейших гаражей Парагвая. Он будет получать вдвое больше, чем в Германии, где таких людей сколько угодно. Даже если всю жизнь станет отдавать десять процентов от заработка, разве там он будет не лучше обеспечен, чем в Европе? — А что, если он откажется платить, когда очутится там, в безопасности? Эрхардт пожал плечами. — Ни у кого из нас нет ни паспортов, ни других документов. Приходится полагаться на наших благодетелей. При деньгах наших друзей возможно все, но если мы окажемся непослушными… понимаете? — Однако с течением времени… Эрхардт засмеялся снова. — Я не считаю, что такое положение дел будет длиться вечно. Но пока нас не начнут обхаживать и Запад и Восток — то есть покуда лицемерие вынужденной ненависти войны не сменится лицемерием вынужденного дружелюбия мира — нам придется изворачиваться. — Почему вы говорите мне все это? Лицо Эрхардта приняло жестокое выражение. — Потому что хочу, чтобы моя деятельность была понятна. Я тружусь на благо немецких солдат и лишь постольку-поскольку зарабатываю на жизнь. Работаю тайно, но лишь от итальянских властей. Здесь все делается открыто. Ганс поднялся и подошел к окну. Эрхардт посмотрел на него и негромко спросил: — Пока что удовлетворены? Ганс обернулся. — Спрашиваю просто из любопытства: какова будет ваша реакция, если я скажу, что не желаю участвовать в этом? — Вы намерены сказать так? — Не обязательно. — Вот-вот. Если б сказали, я бы счел вас глупцом, во-первых, потому что не потрудились выслушать меня до конца, во-вторых, потому что один вы обречены на неудачу. Это, как сами понимаете, мой главный довод. — Нет, не понимаю, — ответил Ганс. — И готов вас выдать. — Что вам это даст? Ганс задумался. — Продолжайте. Эрхардт продолжал тоном несколько усталого благодетеля. Он привык и к сомнениям, и к возвышенным речам. — Я уже объяснил, что представляет собой наша работа в Новом Свете, которой занимаюсь лично. Но в нашей деятельности есть еще один аспект. Ливан. Этой сферой занимается Фромм, с которым вы встретились внизу. Он авиатор. Видите ли, Ливан привлекателен главным образом для авиаторов. Соединенные Штаты будут поддерживать евреев. Неофициально, разумеется. В ближайшем будущем Средиземное море начнут бороздить американские прогулочные яхты, нагруженные вооружением, которое будут поставлять богатые евреи. Русские тоже захотят помочь евреям, но их будет смущать то, что они окажутся на одной стороне с американцами. Тем не менее евреи будут обеспечены хорошо. Это я с уверенностью предсказываю. И я подумал: какой вклад можем внести мы, немцы? Не стану вдаваться в подробности, но я поговорил кое с кем в определенных кругах, и теперь тех, кто служил в «люфтваффе», мы отправляем в Ливан и прочие арабские страны. В этих сделках я получаю плату наличными за каждого квалифицированного специалиста, столько-то тысяч лир за летчика, чуть поменьше за штурмана, чуть побольше за радиоинженера, значительно меньше за наемных специалистов и так далее. Жалованье, которое они там получают, принадлежит им целиком. Вот и все. Теперь перейдем от общего к частному. Какая у вас цель? Вы не хотите покидать Италию? — Не хочу, — решительно ответил Ганс. — Вы совершенно уверены? Я никого не расспрашиваю о прошлом, это не мое дело, но если оставаться здесь неблагоразумно, то нет ничего проще, как переправить вас самолетом в Бейрут или, предпочтительнее, пароходом в Буэнос-Айрес. — Почему предпочтительнее? Эрхардт негромко рассмеялся. — Полагаюсь на долгосрочные вклады. — Понятно. Но я хочу остаться здесь. — Пребывание в Италии будет носить временный характер, надеюсь, вы меня понимаете, — сказал Эрхардт. — Не понимаю. — Италия не особенно привлекательна для меня, поскольку здешние перспективы несравнимы с перспективами в менее освоенных странах. Моя деятельность здесь не может длиться вечно. — То есть немцев в конце концов тут не останется. — Имеется в виду совершенно другое, — ответил Эрхардт. — Я предвидел, что союзники в порыве мстительности и неуместных миролюбивых устремлений уничтожат всю нашу взятую в качестве трофеев технику, символизируя тем самым свою победу. Именно так они поступили после прошлой войны с нашим флотом. И я собрал всю технику, какую смог. Крал со свалок. Ремонтировал. — Это еще зачем? — удивился Ганс. — Не собираетесь же самолично начинать вновь итальянскую кампанию? — Нет, — лукаво улыбнулся Эрхардт. — Но итальянцы начинают снимать фильмы о своих славных партизанах. Американцы уже едут сюда, чтобы увековечить их эфемерные успехи на пленке. За американцами последуют англичане. Понимаете? — Нет. — Вы меня удивляете. Чтобы одержать победу, пусть даже в кино, необходимо иметь противника. Верно? — Верно. — Так, но если уничтожить всю его технику, противника вряд ли можно считать достойным, и это умаляет блеск победы, даже в кино. Верно? — Пожалуй. — И если итальянцы начнут взрывать немецкие танки, сделанные из картона, они будут выглядеть не такими уж героями даже в кино. Верно? — Да. — Эти идиоты не предвидели подобного положения и теперь кланяются мне, берут напрокат всевозможную технику, чтобы взрывать ее. Мои механики ее ремонтируют. После этого ее можно взрывать в очередном фильме. И поскольку конкуренции почти нет, я могу запрашивать, сколько захочу. — Фантастика, — произнес Ганс. — Здравый смысл, — ответил Эрхардт. — Хотите поработать у меня в Италии? Ганс пожал плечами. — Да. — Есть какие-нибудь конкретные пожелания? — Я бы хотел поехать во Флоренцию. — Во Флоренцию? — Да, потому что… — Причин я не хочу знать, — перебил его Эрхардт. — Покуда вы ведете со мной честную игру, никакие объяснения не нужны. Я жду только добросовестной работы и верности. И тут как будто бы что-то вспомнил. — Посмотрю, что можно будет найти для вас во Флоренции. Сегодня переночуете в отеле «Бриони-Экселлент», он третьеразрядный, но чистый. Вот вам авансом десять тысяч лир из вашего будущего жалованья. Приходите завтра в десять утра, мой фотограф Бергман снимет вас для удостоверения личности. Вопросы есть? — Пока что нет, — ответил Ганс. — Где находится этот отель? Эрхардт издал смешок и поднялся. — У нас существует традиционный способ встречать новых друзей. Я отвезу вас туда на своей машине. — На машине? — переспросил Ганс. — Как вы ее раздобыли? — Поинтересуйтесь лучше, как я раздобываю бензин. Это гораздо сложнее. Но если зададите этот вопрос, он будет единственным, на какой я не отвечу. Тем временем Валь ди Сарат обедал с дядей в ресторане Альфредо на ваи делла Скрофа, неподалеку оттуда. Полковник решил сперва заказать свои любимые феттуччини и грудку индейки в тесте, а потом уже обсуждать неудачу племянника. Бутылка белого «чинкветерре» была запотевшей от холода, но все же не достигшей нужной температуры, поэтому он отослал ее обратно. — Нужно полностью ощущать легкий цветочный букет этого вина, — сказал Убальдини официанту с легкой укоризной падшего ангела, философски привыкающего к гнетущей температуре земли. — А это возможно лишь когда язык от холода лишается чувствительности. И вот в первый миг его оживания впервые ощущается превосходный аромат, пробужденный природным теплом во рту. Чувствуется, как он скапливается в носоглотке, и им можно наслаждаться, будто ароматом духов, мимолетно уловленным на загородной прогулке. А при этой температуре, близкой к точке кипения, «чинкветерре» напоминает крепкое бордо, взгромождается на язык, будто старуха, царапающая нёбо своим зонтиком. Донельзя смущенный официант заявил, что бутылка пролежала на льду целый день. — Целый день — это слишком долго! — в гневе выкрикнул Убальдини. — «Чинкветерре» — вино с тонким букетом, не подлежащее перевозке. Оно словно редкая тропическая птица, которая сникает и гибнет в неволе, оперение ее тускнеет, пение превращается в карканье. Стоит сейчас открыть бутылку, и по вкусу это будет пахнущая пробкой холодная вода. Унеси ее и подсунь вон тому американскому генералу. Скажи, что это очень сухое редкостное вино, и сдери с него двойную цену. Барыш положи в карман. Генерал будет в восторге, американцы любят все неумеренно дорогое, пусть и никчемное. С удовольствием буду наблюдать за ним, меня неизменно развлекает человеческая глупость. Потому и люблю свою работу. Только сперва принеси мне бутылку лучшего «лакрима кристи». Жаль, я настроился на «чинкветерре», но будет неплохо посмаковать для разнообразия нектар из гроздьев, которые получали питание из недр планеты, из отстоя уничтожившей Помпею лавы. У этого вина замечательно сильный привкус железа и вулканического пепла, резкость блестящей карикатуры. Чего стоишь? Ступай, неси бутылку. Официант, разинувший рот от восхищения столь захватывающим, хоть и непонятным красноречием, тупо глядел на полковника, потом внезапно вернулся на землю, к исполнению своих обязанностей. Убальдини пожал плечами. — И еще что-то говорят о просвещении масс! Этот малый наверняка не понял ни слова. — Можно, я начну? — спросил Валь ди Сарат. — Тебя же еще не обслужили, — заметил полковник. — Я имею в виду мой рассказ. — Ах, да. Твой рассказ. Какая погода на побережье? Я слышал, паршивая. Валь ди Сарат, вспомнив, что несколько ночей подряд жертвовал сном, тем более о временной глухоте от безудержного завывания сирены, допустил в свой тон легкую нотку раздраженности. — Ты же, вроде, считал это дело срочным? — Нет, — ответил Убальдини. — Ни в коей мере. Ничто не является таким срочным, как тебе кажется. Поспешность присуща подчиненным. Настоящий начальник никогда не спешит и удивляется только ожидаемому. — Даже в вопросе жизни и смерти? — Мой дорогой мальчик, «скорая помощь», на которой работают подчиненные, мчится по улицам, создавая опасность для прохожих, чтобы доставить в больницу пострадавшего. А блестящий хирург в больнице медлит. — А если пациент умирает? — Значит, на то воля Божья. В таких вопросах я фаталист. — Ну что ж, в таком случае не стану рассказывать. — Не глупи, мой дорогой, прошло достаточно времени, чтобы ты стал излагать свои сведения, не выглядя при этом слишком уж подобострастным — только говори помедленней. Валь ди Сарат молчал. Убальдини бросил резкий взгляд на племянника. — Теперь ты надулся. Это еще хуже, чем рвение. Не обижайся, мой мальчик, что учу тебя работе таким вот образом. Я верю в твой разум и знаю, что, раздражаясь этой моей манерой, ты усвоишь немало ценных уроков. — Да пойми ж ты наконец, — вспылил Валь ди Сарат, — что твоя работа меня совершенно не интересует. Когда это дело будет завершено, уйду в плавание. Я это твердо решил, так что давай схватим этого человека побыстрее. — Всему свое время, — ответил дядя, набрасываясь на поставленную перед ним грудку индейки. — Нетерпение явственно выдает твою неопытность. Возьми бизнесменов, которые преспокойно распродают весь мир друг другу. Когда двое из них встречаются для обсуждения, как разорить третьего, они заказывают обед. За аперитивом говорят о гольфе. За закусками — о рынке акций. За мясом — о женщинах. За сыром злословят об общих знакомых. За бренди рассказывают непристойные анекдоты, и лишь когда один из них поднимается, чтобы идти на другую встречу, они в нескольких словах формулируют дьявольски сложный план, и судьба их отсутствующего конкурента решена походя и бесповоротно. То же самое с государственными деятелями. Встречаясь для обсуждения договоров, девяносто процентов времени они проводят на банкетах или в опере, начинают питать неприязнь друг к другу. Лишь в последний день этого недельного ритуала окунают перья в чернильницу и подписывают документ, а у людей меньшего ранга на это ушло бы всего пять минут. Но они знают: человеку, чтобы быть значительным, необходимо публично наслаждаться возможностью расточать время. Индейка великолепная, а вино, хоть и недостаточно выдержанное, вызывает воодушевление и нетерпеливость, особенно подходящие для сегодняшнего вечера. Скажи мне, рыжеволосые женщины привлекают тебя или отталкивают? Лишь после этого полковник откинулся на спинку стула и, порывисто, шумно отхлебывая черный кофе, сдобренный каким-то ликером, способствующим пищеварению, жадно затягиваясь скрученной, будто канат, итальянской сигарой, согласился наконец поговорить о безрезультатном преследовании. — Ты не смог поймать Винтершильда, — неторопливо начал Убальдини, — но схватил человека по фамилии Шуберт, у которого обнаружено много поддельных удостоверений личности. Поздравляю. Он может представлять собой особую ценность. — На перекрестных допросах мы ничего от Шуберта не добились. — Я думаю не о сведениях, — сказал полковник. — А о том, что он в наших руках. У тебя недоуменный вид. Ничего. Продолжай. — Я убежден, — с жаром сказал Валь ди Сарат, — что у немцев существует в Италии какая-то организация взаимопомощи. Полковник улыбнулся. — Не веришь? — Отчего же, — ответил Убальдини. — Не сомневаюсь, что есть. — Мало того, — продолжал Валь ди Сарат, — их тайком вывозят отсюда на испанском судне «Фернандо По». Если этим занимается одно судно, другие суда этой линии вполне могут делать то же самое. Завтра утром первым делом нужно будет узнать названия других испанских судов, совершающих рейсы между Италией и Испанией. — «Фернандо По», «Конкистадор», «Идальго», «Альмендралехо», «Хуан Хосе Льоссас», — перечислил, самодовольно улыбаясь, полковник. — Ты знаешь, что они… — Мой дорогой мальчик, этим занимаются не только испанские суда. Компания, о которой идет речь, именуется «Compacia Orienal y National of Barcelona». Она коммерчески связана с аргентинской группой «Atlantica la Plata», которая в свою очередь является компанией — учредителем Панамской судоходной линии, нескольких предприятий легкой промышленности, сети гаражей и еще много чего, в том числе пароходства «Монтес и Майер». — Значит, ты знал об этом? — Естественно. — И не пресек? Валь ди Сарат вышел из себя. Неужели он тратил время попусту? Есть ли кто-нибудь выше подозрений? Убальдини пристально глядел на дымок от своей сигары, словно пытаясь его загипнотизировать. — С какой стати мне это пресекать? — спросил он вполголоса. Валь ди Сарат злобно хлопнул по столу. — Потому что это твой долг! Дядя бросил на него быстрый взгляд и произнес: — Послушай, мой дорогой. Затем подался вперед и негромко стал говорить бестолковому племяннику: — Мы традиционно самая гостеприимная страна в мире. И этой традицией я горжусь. В стране до сих пор полно беглых немцев без документов или с поддельными документами. Они удирают на судах, иногда на самолетах. И, как ты говоришь, организованы; очень хорошо организованы, будучи немцами. Поэтому их старания избежать встречи с нами неизменно приводят к успеху. Однако, разумеется, я не прилагаю усилий, чтобы помешать их выезду, если не считать тех случаев, когда происходят инциденты вроде дела майора Винтершильда и наши пути случайно пересекаются. Он улыбнулся напряженно слушающему изумленному Валь ди Сарату и продолжал: — В Италии достаточно своих проблем, не дающих покоя карабинерам. Бандиты в Абруцци, бандиты на Сицилии, бандиты в Калабрии, коммунисты повсюду на севере и в центре. У нас нет ни времени, ни людей, ни желания мучить этих беженцев, наших товарищей по оружию до недавнего времени. С какой стати мне заниматься глупым бюрократизмом, мешать людям, делающим ту работу, которую полагалось бы делать мне, притом лучше, чем получилось бы у меня? Вижу, ты удивлен. — А где у тебя гарантия, что они покидают страну организованно? Я хочу сказать, мы можем столкнуться и с особым случаем. — Дорогой племянник, я наблюдаю за ними. Да, наблюдаю. Иногда произвожу аресты, чтобы они держали ухо востро. — Но кто они? — настаивал недоумевающий Валь ди Сарат. — Кто у них во главе? И как нам схватить этого Винтершильда, не дать ему скрыться из страны? — Отвечу по порядку, — улыбнулся дядя. — Во главе у них очаровательный, но очень неприятный человек, именующий себя Эрхардтом. Этот парадокс позабавил тебя? Рад, именно для этого он и предназначался. Дело Винтершильда завтра будет вновь открыто, и теперь схватить его будет нетрудно, попомни мои слова. — Но что ты намерен делать? — Ешь, дорогой, ешь. Я возьму еще грудку индейки, мне при моих размерах насытиться нелегко. К ней еще бутылку «лакрима кристи». Составишь мне компанию? Кстати, ты поступил глупо, выжав из меня все сведения за первым обедом. Теперь нам не о чем будет говорить за вторым. На другое утро Ганс явился к назначенному времени в фирму «Монтес и Майер», снялся у фотографа и отправился на встречу с Эрхардтом. Застал его в оживленном настроении. — Все обернулось прекрасно, — сказал Эрхардт. — Идите в следующую дверь. Увидите там людей, стоящих в ряд. Присоединяйтесь к ним. Это похоже на процедуру опознания, но не волнуйтесь. Не задавайте никому никаких вопросов. Я суеверен, и разговоры о деле могут привести нас к неудаче. Когда Ганс подошел к двери, Эрхардт окликнул его: — Кстати, Гансен, возможно, Рим вы покинете сегодня, не дожидаясь документов. Все зависит… Ганс, хорошо выспавшийся и готовый к любому новому приключению, ничего не спросив, пошел в следующую комнату. Там увидел шеренгу мужчин, разделенную на две части. Все явно были немцами. В конце комнаты сидели голубоглазый из конторы и какой-то нескладный человек в скромном костюме с ярким галстуком, покрытым изображениями ананасов и словами любви на гавайском языке. Ганс увидел, что все глаза обратились к нему, и услышал, как нескладный сказал: — Не особенно зверское лицо. — Но это очень характерный немецкий тип, — ответил голубоглазый. Нескладный с важным видом обдумал эту проблему. — Да, мне нравится его подмигивание. Это хорошо. Очень хорошо для того парня, который оказывается сломленным, у которого мать еврейка. И принялся оглядывать Ганса опытным глазом инспектора. — Какой у вас рост? — спросил он наконец. — Метр девяносто шесть, — с недоумением ответил Ганс. — Хороший. Мне нравится, — произнес нескладный таким тоном, словно кто-то отваживался перечить ему. — Принят? — спросил голубоглазый. — Принят, — ответил нескладный. Голубоглазый обратил взгляд на Ганса. — Будьте добры, встаньте в левую группу. Три часа спустя Ганс сидел в кузове большого дизельного грузовика вместе с десятью немцами. Было совершенно темно и очень неудобно. Сквозь щели в полу поднимались едкие выхлопные газы. Ганс поинтересовался у коллег, знают ли они, куда их везут. Ходили слухи, что все они станут кинозвездами. Через два часа после того, как грузовик отъехал, в конторе «Монтес и Майер» появился офицер полиции и пожелал видеть синьора Эрхардта. Его попросили присесть, и Эрхардт с улыбкой до ушей спустился по лестнице, не выказывая ни малейшего беспокойства. — Могу быть чем-нибудь полезен, Tenente [60] ? — спросил он. — Я от полковника Убальдини, — сказал офицер. — Он свидетельствует вам свое почтение и просит вас встретиться с ним в шесть часов в кафе Розати. 60 Лейтенант (ит.). Эрхардт задумался, потом с сожалением сказал: — О, передайте ему, что я очень польщен его приглашением, но, как ни жаль, у меня уже назначена встреча с деловым партнером. Офицер улыбнулся. — Отказ будет рассматриваться как умышленное уклонение. Эрхардт улыбнулся в ответ. Он тоже был мастером этой игры. — Я скорее разочарую делового партнера, чем полковника Убальдини. Офицер откозырял и вышел. Было только начало первого. Глядя сквозь крохотное отверстие в задней дверце кузова медленно ползущего грузовика, Ганс узнал причудливые замшелые медовые соты — этрусские гробницы возле Сутри. — Мы едем на север, — сказал он своим спутникам. — По какой дороге? — спросили они. — По шоссе «Фламиния». К Сьене и Флоренции. В два часа грузовик остановился. Задняя дверца открылась, появилась группа манерно растягивающих слова штатских с тарелками бутербродов и бутылками вина. Ганс безошибочно определил по акценту, что это американцы. Пока немцы обедали при солнечном свете, льющемся в их тюрьму, один из них спросил у американца, где они находятся. — Это место называется Аквапенденте, — ответил тот. — А куда едем? — Не спрашивай меня, братец. Я только что прибыл в Рим. И я не водитель. Знаю только, что прибудем на место уже затемно. Без пяти три их заперли снова, и грузовик тронулся. Ганс хорошо помнил эту дорогу по картам. Позднее, когда пыхтение и стон мотора возвестили, что грузовик взбирается на подъем, Ганс объявил, что они достигли неровных склонов холма Радикофани и что за трудным подъемом по извилистому шоссе последует столь же крутой спуск. В шесть часов Ганс по сравнительно легкому ходу грузовика догадался, что они приближаются к Сьене. Покрытие дороги по-прежнему было хорошим, это означало, что они не свернули на какой-то проселок. В одну из минут Гансу показалось, что грузовик едет по арочному мосту, идущему от Сан-Квирико д'Орча. Исходя из этого он решил, что примерно в семь часов будут в Сьене. А затем что? Ганс закрыл глаза. Может, они действительно едут к Флоренции? Эрхардт знал о его желании вернуться туда, и то, что сказал утром, может быть истолковано как намек. «Все обернулось прекрасно. Не задавайте никаких вопросов. Я суеверен, и разговоры о деле могут привести нас к неудаче». Что он имел в виду, говоря «нас»? Организацию или только их обоих? Может, несмотря на его грозное лицо с орлиным носом, он в высшей степени заботливый, великодушный человек? Флоренция и Тереза. Ганс ощутил какое-то особое, беспокойное тепло, какой-то бурный прилив чувств, перебирая в памяти обрывки воспоминаний, которых так давно не касался в суматохе бегства. Он тешился этими видениями, как скряга припрятанными сокровищами, радость его усиливалась долгим воздержанием. В то время как Ганс был с головой погружен в абстракции, две весьма реальные силы сходились в городе, который он только что покинул, чтобы начать из-за него борьбу. Эрхардт знал философию Убальдини, поэтому пришел в кафе Розати с опозданием на четверть часа и обнаружил, что полковника там еще нет. Сел за единственный свободный столик и ждал, уже с легким раздражением. Кафе Розати — одно из тех мест, где Рим собирается после конца работы в конторах, чтобы перестроить свои общественные отношения. Здесь исчезают, словно дуновение воздуха, репутации; здесь рождаются слухи и ускоряются кризисы среди шипенья сатураторов, звяканья стаканов, запаха дорогих пирожных и сильных духов. Эрхардт разглядывал лица сидящих, так тесно набившихся, словно их занесло туда каким-то приливом, будто водоросли. Увидел Бенедетти, знаменитого кинорежиссера, которому давал на время несколько бронемашин и два десятка людей для потрясающего воссоздания занятия немцами Неаполя «Vesuvio Trema» [61] . Бенедетти, увлеченный бурными каденциями эстетического спора, дружелюбно приветствовал Эрхардта, потом без усилий вернулся к тону ядовитого презрения. Вдали Эрхардт видел седую коническую голову достопочтенного депутата парламента Альдерини-Морони, который задавал на заседаниях Палаты весьма щекотливые вопросы о беглых немцах, за другим столиком жена актера Сгомбини сидела, сплетя пальцы, с актером Талья. Их появление вместе было равносильно официальному объявлению о супружеской неверности. Сочувствие Сгомбини быстро сменилось безжалостным смехом над его рогами. 61 Везувий дрожит (ит.). Появился Убальдини. Он сразу же извинился за опоздание. — Задержали, никак не мог вырваться. «Старый лицемер», — подумал Эрхардт и спросил: — Что будете пить? — Нет-нет, мой дорогой, приглашение исходило от меня. Поскольку окружение, кажется, не особенно приятное, закажу самое дорогое, что есть в меню. В конце концов, счет оплачивает государство. Когда официант принес Убальдини отдающий нафталином альпийский ликер, а Эрхардту пиво, полковник сказал: — Люблю приходить сюда из-за этого шума. Никто не может услышать, что ты говоришь, и это гарантирует полную секретность. — Видите, кто там? — спросил Эрхардт. — Имеете в виду Альдерини-Морони? Да, он постоянно здесь, выискивает новые поводы для выражения недовольства. Это законченный политикан, без убеждений, без совести, без воображения. Он знает, что политик должен говорить. В Палате важен голос, а не произносимые слова. По прошествии какого-то времени, когда его тембр произведет достаточное впечатление на сидящих, они начинают задаваться вопросом, соизволит ли великий обладатель этого голоса использовать его для высказывания по той, другой или третьей проблеме. — Циничная философия, — заметил Эрхардт, не привыкший к романской язвительности, которую французы так гордо именуют логикой. — Я привык к этому обвинению, — ответил слегка польщенный Убальдини, — однако то, что вы сейчас услышали, — сущая правда. По крайней мере в Италии, где для дебатов в Палате требуется голос, слышимый, как солист на концерте, над оркестровым сопровождением сенаторских порицаний. Главное — говорить, орать, реветь. Честолюбивый и неугомонный человек вроде Альдерини-Морони приходит сюда в поисках сплетен. — Не думаете, что нам следует перейти в другое кафе? — спросил Эрхардт. — Зачем? — После всех тех щекотливых вопросов, которые он задавал в Палате. Убальдини рассмеялся. — Моя работа требует изощренности и ума. Чего мне бояться представителя профессии, где требуется только громкий голос, а ум является помехой? В эту минуту заросший бородой парламентарий, идущий по следу, словно терьер весной, подошел к их столику и властно взглянул на Убальдини. — Надеюсь, Colonello, вы не слишком уж передернулись от моих язвительных слов в Палате относительно побега пленных немцев из-под стражи, — сказал он с подчеркнутой снисходительностью. Убальдини не поднялся. — Каких слов? Я не читал их. Альдерини-Морони словно бы получил плевок в лицо. — Уж не притворяетесь ли вы, будто не читали моей речи в прошлый понедельник об ирригации на Сардинии? — Какое отношение имеет к ирригации побег нескольких пленных? — наивным тоном спросил Убальдини. Крайне раздраженный столь простодушным замечанием, Альдерини-Морони ответил: — Моя речь, как всегда, была по идее в высшей степени многогранной. Очень всеобъемлющей. Можно даже сказать, очень универсальной. Нападки на принятые вами меры прозвучали под конец и были встречены бурными аплодисментами всех секций Палаты. — Вы упомянули мою фамилию? Простор для знаменитого сарказма Альдерини-Морони, которого многие в Риме боялись, был открыт. — Я упомянул генерала Кальцолетти и нескольких его менее значительных прихвостней. Убальдини добродушно улыбнулся. — На вульгарном языке политиков это, полагаю, неплохой комплимент. Друг друга вы награждаете гораздо худшими словами, чем прихвостень. — С вас это, кажется, как с гуся вода, — ответил, сузив глаза, Альдерини-Морони, — но позвольте предупредить, что еще одна такая беспечность, и я разоблачу вас перед всей страной. Ваше прошлое не столь уж незапятнано, чтобы вы могли не бояться огласки. Убальдини перестал улыбаться, но не утратил хладнокровия. — Это угроза? — Понимайте, как хотите, — ответил Альдерини-Морони. — Дело в том, что я единственный из итальянских политиков, кто совершенно неподкупен. Никого не щажу и не прошу пощады. Выбирайте. Либо исполняйте свой долг, либо подвергнитесь разоблачению. Существует лишь одна альтернатива: эффективность или разжалование. Настало время для контратаки. — Вы только что грубо угрожали мне разоблачением, — заговорил Убальдини. — Прежде чем ответить на ваши нападки, позвольте представить вам моего друга, герра Верли, журналиста из Швейцарии, приехавшего сюда ознакомиться с итальянской демократической процедурой. Альдерини-Морони тут же обаятельно улыбнулся Эрхардту и поведал ему, сколько восхитительных отпусков провел в Альпах. Довольный Эрхардт рассказал ему, сколько восхитительных отпусков провел на Капри. Убальдини прервал этот обмен любезностями. — Вы также сочли нужным, Onorevole [62] (он нарочно употребил полный титул сановника перед тем, как швырнуть его на землю — так жертве придется падать с большей высоты), клеветнически отозваться о моем прошлом. Думаю, будет справедливо сообщить вам, поскольку мы затронули прошлое, что у меня дома собрана большая коллекция — не бабочек, марок или открыток, ничего столь живописного в ней нет — большая коллекция фашистских партбилетов, принадлежавших всевозможным людям, кто-то из этих людей — ничтожества, кто-то — выскочки, а несколько сидят в Палате депутатов… Я воздержусь от упоминания их фамилий и попрошу у вас пять тысяч лир. 62 Депутат итальянского парламента (ит.). — Вы не посмеете! — гневно выпалил Альдерини-Морони, белый как полотно. — Чего не посмею? — Спустились до шантажа? Убальдини рассмеялся. — Мой дорогой Onorevole, если б я шантажировал вас, то не ради каких-то пяти тысяч лир, вы должны понимать, что это мелочь. И вы вполне могли бы ответить мне шантажом на шантаж. Даже туманно намекнули на такую возможность. Нет-нет, пять тысяч — это штраф за то, что оставили свою машину стоящей одним колесом на пешеходном переходе. Можете уплатить штраф мне или, если это слишком затруднительно, обнаружите возле своей машины очень сердитого карабинера. — Что вы такое мелете? — выпалил Альдерини-Морони. — Я оставил машину за милю от перехода! — В таком случае машина, видимо, столь же честолюбива, как ее владелец, и способна самостоятельно продвигаться вперед, чем представляет, подобно владельцу, несносную помеху. Альдерини-Морони покраснел, открыл рот и, громко топая, пошел к выходу. Чтобы еще больше унизить его, бессовестно подслушивавшие люди за двумя соседними столиками зааплодировали победе Убальдини. — Колесо его машины действительно стоит на переходе? — негромко спросил Эрхардт. — Не стояло, — ответил с улыбкой Убальдини, — но я приказал передвинуть машину туда. Догадывался, что он, увидев меня, сочтет нужным нанести мне оскорбление, поэтому приготовил свое последнее слово. Эрхардт восхищенно поцокал языком, словно белый колонист власти знахаря над своим племенем. — Да, — продолжал Убальдини, — у меня есть немалый опыт обращения неприятностей к собственной выгоде. Думаю, вы обратили внимание, сколько хлопот доставило мне наше соглашение допустить побег ваших немцев из Анконы. Кстати, они уже покинули страну? — Двое. Остальные вылетают самолетом в пятницу. — На Ближний Восток? Эрхардт кивнул. Полковник улыбнулся. — Право, это утонченная месть за все наши страдания — играть роль гостеприимного хозяина по отношению к народам, готовящимся перерезать друг другу глотки со всем пылом исступления и неопытности. Мой дорогой Эрхардт, я дворецкий, который держит пальто евреев и арабов, пока они учатся тому, как уничтожать друг друга. Вы оказались правы в своем пророчестве относительно будущего. Проявили великолепную проницательность. Здесь уже находятся несколько американских летчиков, делающих мертвые петли ради юных еврейских фанатиков, стремящихся положить жизни на алтарь своей возрождаемой страны. Говорю вам это, так как по неосторожности обронил им намек о присутствии в Италии немецких летчиков, которые отправятся на помощь арабам. — Вы ничего не делаете по неосторожности, — заметил Эрхардт. — Возможно. Однако забавно было видеть их праведное негодование, оно клокотало и бурлило, пока я не напомнил им, насколько противозаконна их деятельность, и объяснил, что когда дело касается моей терпимости к нарушению закона, не отдаю предпочтения никому. И все же, — мрачно добавил он, — я вам оказал огромную помощь. — Признаю это, — ответил Эрхардт, — и прилагаю все усилия, чтобы выполнить свои условия сделки. Наступила пауза. Убальдини неотрывно глядел на Эрхардта. — Хорошо, — сказал наконец он. — Надеюсь, будете продолжать в том же духе. — Надеюсь, и вы тоже. Разговор зашел в тупик, и молчание тянулось, пока Убальдини наконец не сказал, раздраженно поигрывая вилкой: — Я арестовал Шуберта. Эрхардт не выразил удивления. — Ему уже нашли замену. — Подделывать документы — занятие опасное. — Жизнь сейчас вообще довольно опасная штука. Убальдини надулся. — Хотите вернуть Шуберта? На лице Эрхардта ничего не отразилось. — Какие условия? — Винтершильд. — Что? — Может, я неправильно произношу эту фамилию, — сказал Убальдини и продиктовал ее по буквам. — Не знаю, о ком вы говорите. — Вы уверены? — Совершенно. Убальдини откашлялся. — Я расскажу вам об этом человеке. Должен сразу предупредить, его разыскивает итальянское правительство в связи с военными преступлениями заодно с человеком по фамилии Бремиг, о котором мы почти ничего не знаем — собственно говоря, может, его и нет в живых. Но Винтершильд определенно жив. Накануне мы преследовали его до Специи, но он ловко скрылся от нас с помощью двоих немцев, одного из которых переправили на борт «Фернандо По». Выражение лица Эрхардта нисколько не изменилось, хотя он быстро понял, о ком речь. — Затем мы получили сведения, что он отправился на юг. Его легко узнать, мой дорогой Эрхардт. Говорю это вам на тот случай, если он представился другой фамилией. У него непрерывно помигивает правый глаз. Эрхардт задумался. — Нет, — в конце концов сказал он, сосредоточенно морща лоб. — Такого человека не знаю. — Уверены? — негромко спросил Убальдини. — Должен с прискорбием предупредить: если выясню, что знаете этого человека и в сущности покрываете его, то всей силой обрушусь на вашу организацию. Вас всех арестуют и посадят в тюрьму. Эрхардт был уязвлен. — Я не думал, что в моих словах можно усомниться. — В таком случае позвольте сказать, у вас очень слабое воображение, — ответил полковник. — Обещаю, что если выдадите нам этого Винтершильда, получите обратно Шуберта и, возможно, даже еще несколько менее конкретных одолжений. Все будет зависеть от моего расположения духа. С другой стороны, если узнаю, что как-то помогли этому человеку, то сокрушу организацию, которую вы так умело и старательно создавали. Решайте сами. Эрхардт не стал раздумывать. — Я уже дал вам ответ. И хочу предупредить, что, если попытаетесь уничтожить мою организацию, мы будем сопротивляться аресту. — Как? — рассмеялся Убальдини. — Оружие, которое мы давали напрокат кинокомпаниям, не бутафорское, — ответил Эрхардт с холодной угрозой, — и мы организованы гораздо лучше, чем вы. — Лучше, чем американцы? Чем англичане? — Да. Убальдини затрясся от смеха и хлопнул Эрхардта по спине. — Совершенно согласен с вами, — сказал Эрхардт, — однако на нашей стороне легкое численное преимущество над удачливыми бандитами в Абруцци. — Несомненно. — Мы не станем колебаться, — спокойно произнес Эрхардт. Убальдини расплылся в улыбке. — Мой дорогой, восхитительный Эрхардт, мы оба достаточно умны, чтобы не сражаться ничем, кроме мозгов. Встреча была в высшей степени очаровательной. Я четко изложил свою позицию, а вы выдвинули контругрозу, от которой у меня поджилки затряслись. Настолько серьезную, что я даже могу сократить вам поставку бензина. Теперь у меня другое свидание. С восхитительной маленькой женщиной, которая в полной мере оценивает силу полиции. Давайте вскоре встретимся еще раз. A bient^ot [63] , герр Верли. Возвратясь в свой кабинет, Эрхардт сел за стол и торопливо обратился к своему заместителю. — Фромм, нужно действовать быстро. Знаешь Гансена, нового? — Да. — У него есть какое-то прошлое, какая-то история, называй как угодно — во всяком случае, его ищет итальянская полиция. За освобождение Шуберта они требуют, чтобы мы выдали его. — В таком случае, — ответил Фромм, — нужно соглашаться. Мы не можем позволить себе укрывать кого-то по сентиментальным причинам. Наше положение очень ненадежно. 63 До скорого свидания (фр.). — Нет, — сказал Эрхардт, — этот человек был офицером. Об этом свидетельствует вся его манера держаться, и если его теперь обвиняют в военных преступлениях, это лишь означает, что он был хорошим офицером. Я отказываюсь выдавать людей сомнительному правосудию только потому, что они прекрасно выполняли свой зачастую мучительный долг. Нет. И ненадолго задумался. — Послушай, — заговорил он снова, — сними Редлиха с того самолета в пятницу. Отправим Гансена вместо него. — Но Гансен не техник! — запротестовал Фромм. — Ничего, мы пока что выполняли наш договор безупречно, им придется принять это единственное исключение. Гансена надо отправить из этой страны. Итальянцы, увидя, что мы говорим правду, отпустят Шуберта и так. Фромм, я завтра поеду лично и привезу его обратно, чтобы можно было посадить его в самолет послезавтра утром. Голубоглазый скривил гримасу. — И вот что, Фромм, — сказал Эрхардт, больше всего ненавидевший безмолвное осуждение, — на тот случай, если произойдет самое неприятное, нужно быть готовыми действовать незамедлительно. Наши планы тебе известны. Твоя обязанность — позаботиться, чтобы все было наготове. Ясно? 10 На другое утро солнце рано поднялось над Сан-Рокко, несколько высоких облачков предвещали идеальный день — не для охоты, поскольку было слишком ветрено, не для осмотра достопримечательностей, а для съемок. Джоул Хелстром, один из величайших в мире кинооператоров, посмотрев на горизонт через матовое стекло, сказал: — Недурно. Собственно говоря, условия были превосходными, однако мистер Хелстром настолько проникся сознанием собственного величия, что позволял себе выражать по поводу чего бы то ни было в лучшем случае сдержанный оптимизм. Режиссер Лютер Таку, тоже ранняя пташка, после совещания со сценаристом Бартремом Магнусом решил снимать душераздирающую сцену уничтожения деревни немцами. Для этой цели «Олимпик Пикчерз» выстроила из досок и гипса меньше чем в ста ярдах от Сан-Рокко нетронутую деревню, уразумев-таки, что очень трудно показать уничтожение деревни мнимыми немцами после того, как это было успешно сделано настоящими. Фильм, о котором идет речь, явился, разумеется, следствием писательского таланта Хупера Бойта. Роман, озаглавленный «Столь громко трубят ваши горны», получился конспективным, косноязычным, убогим по стилю, сбивчивым и коммерческим. Его кульминационные пункты искусно сводились к бурным лирическим извержениям телеграфной краткости, перемежаемыми пустынями многоточий и выкрутасами стиля, превращавшими описательные эпизоды в ряд убедительных заголовков. Роман «Столь громко трубят ваши горны» был признан всеми литературными кругами лучшей книгой дня, недели или месяца. «Олимпик» была готова на любые жертвы, дабы обеспечить успех своей киноэпопее, и пригласила актеров, получающих астрономические гонорары. На роль графа взяли звезду немого кино, выбившегося с неумолимым течением времени в полковники конфедератской армии. Не было ни единой драмы из ранней американской истории, где не появлялся бы этот выдающийся седовласый человек, Дюран Диксон, либо сдающимся в плен, либо гибнущим с необычайно высокопарными словами на устах. Графу, поскольку он играл эту роль, было бы самое место на полях тех сражений. Настоящий граф, оскорбленный своей предполагаемой связью со столь недавней историей, заперся в своем замке и захандрил. Старого Плюмажа играл мексиканец Диего Рамирес, он с первых дней кинематографа разъезжал по бесконечным границам продвижения переселенцев, издавая истошные вопли и бросая лассо. И теперь приспосабливал свою ограниченную, пусть и революционную, технику к изнурительному созданию образа пожилого пехотного офицера. Изнурительному, так как, откровенно говоря, сеньор Рамирес был менее убедителен на своих двоих, чем в седле. Игравший Валь ди Сарата Рори Торренс, знаменитый голливудский профиль, рослый, с чарующими, симметрично подпиленными зубами, волосы которого причесывала целая группа мастеров, дабы скрыть злополучную склонность к облысению, решил проблему превращения в итальянца манерой произносить с изощренной выспренностью каждое двадцатое слово. Торренс обладал высокоразвитой способностью проникать в суть своего персонажа. Красавица-норвежка с волосами цвета сахарной кукурузы, не лишенная какой-то очаровательной скучности, играла Анжелику, плод беспочвенной фантазии Бойта, якобы символ грез и страданий итальянок, но в сущности следствие безошибочного кассового инстинкта. Ее трогательное обаяние, лишенное малейшего намека на грязь и навоз кривых улиц, бесконечные беременности и выспренние трагедии юга, отдавало несчастным случаем в больничном коридоре, чистыми, идиллическими, худосочными драмами заснеженного севера. Однако же при бессознательном натаскивании двух итальянских горничных (обеих выбрали благодаря умению говорить по-английски) и сознательном руководстве Рори Торренса Сигрид Толлефсен была преисполнена решимости создать убедительный образ. Для начала она надела на шею золотой крестик. Ганса, сведенного в этом сценарии просто-напросто к символу невыносимой тирании, играл специалист но ролям бандитских главарей, человек, дар которого заключался в обезображенной левой половине лица и который поэтому воздерживался от выражения чего бы то ни было нетронутой правой. Старый Плюмаж, естественно, был оскорблен, как и граф, столь грубым искажением своего образа. Можно представить, с какими чувствами он надеялся на бессмертие после многолетней преданности кодексу возвышенных принципов, и его ярость, когда это бессмертие явилось в облике латиноамериканца с сиплым, гортанным голосом и примесью ацтекской крови. — Я служил короне пятьдесят лет, — с горечью сказал он Буонсиньори, — а теперь они насмехаются над моей верностью, приписывая ее какому-то людоеду. Но Буонсиньори был не тем, кому стоило жаловаться, потому что его роль выбросили из сценария. — Лучше уж людоед, чем ничего, — уныло ответил он. — Далеко не уверен, — пробормотал Старый Плюмаж. Филиграни, возмущенный появлением в деревне американских капиталистов, всеми силами старался сделать невыносимым их пребывание там. Всякий раз, когда американцы разворачивали камеру в ту или иную сторону, он вывешивал на попадающем в кадр доме красный флаг или дерзко втыкал его посреди поля. Американский режиссер неизменно просил убрать мешающую тряпку, и оказывалось, что помеха водружена на земле, принадлежащей Филиграни или кому-то из его близких друзей. Коммунистом Филиграни стал после того, как весьма преуспел при более традиционной социальной системе, и ему принадлежала немалая часть домов в деревне, а также довольно много примыкающих к ней оливковых рощ. Ни прогрессивные элементы, обязанные хранить верность бредовым причудам партии, ни реакционные, расположенные к безрассудному прославлению отталкивающих призраков графа, не могли долго терпеть вторжения этих богатых варваров и поэтому нисколько не мешали детям использовать стоящие в бестактном обилии на площади большие хромированные машины в качестве ниспосланных Богом игрушек. Дети, слишком маленькие, чтобы подкреплять свою интуитивную неприязнь логическим обоснованием, довольствовались безудержным озорством. Выцарапывали ножами на стеклах ругательства; пачкали белобокие шины, справляя на них нужду; импровизировали самую современную музыку, применяя втулки колес как ударные инструменты, радиаторные решетки как металлические арфы, клаксоны как духовые инструменты. Таку и его помощники могли только покрикивать на них. Дети, у которых была в крови сноровка нескольких веков успешного разбойничанья, бесследно исчезали, едва в их сторону направлялась карательная экспедиция, и вновь появлялись на своей блистающей хромом добыче, когда внимание американцев отвлекало очередное появление красного флага из-за угла дома. Итальянцы, которые сражались так смело и с таким подобием единства, когда их атаковали немецкие оккупанты, а когда наступление мира вновь позволило им роскошь междоусобной вражды, оказались так скупы на воспоминания о героизме соседей, теперь вновь были вынуждены объединиться, как во время войны, потому что Таку с его жестоким, властным лицом, окрашенным надменностью человека, пробившего себе путь сквозь стену стоявших у него на пути людишек, казался им при их духе спокойного благородства не менее раздражающим, чем любой наци. Требовалось предпринимать какие-то шаги. Буонсиньори поговорил со Старым Плюмажем. Старый Плюмаж принялся плести с графом заговор. Буонсиньори обронил намек Филиграни. Филиграни пошептался со Старым Плюмажем. Буонсиньори согласился встретиться с графом. Деревня снова оказалась в состоянии войны. Филиграни проехал на своей машине несколько километров к северу и спрятал ее в безлиственном кустарнике. Буонсиньори словно бы случайно ехал мимо на телеге, запряженной парой волов. Филиграни, натянув на глаза шляпу, влез в телегу и притаился в ней. — Не понимаю, к чему все эти предосторожности, — сказал Буонсиньори, подхлестнув волов, чтобы ускорить их шаг до одной мили в час. — В интересах партии и ее высоких задач я не рискую показываться вместе с графом, — заявил Филиграни. — Можешь ты ехать хоть чуть быстрее? — Быстрее волы не пойдут, — ответил Буонсиньори. — Если и дальше подхлестывать их, они заупрямятся и вовсе встанут. В это же время Старый Плюмаж встретился в замке с графом, и они вместе пошли якобы поохотиться на птичек но вечерней прохладе. Командиры сходились. Местом их встречи снова стал заброшенный монастырь, где двое слуг, близкие родственники тех, кто пострадал на службе фамильному древу, ждали с угощением, искусно расставленным на складных столиках перед громадным костром. Филиграни, изображавший на людях кальвинистское презрение к вкусным вещам, однако в уединении поглощавший их со здоровым аппетитом, поглядел на еду с нескрываемой враждебностью и напомнил графу, что они собрались бороться против англо-американских эксплуататоров, а не смаковать деликатесы, приготовленные, судя по их роскоши, обездоленными тружениками. Граф ответил ему в тысячный раз, что нанял людей голодать за себя и будет без зазрения совести извлекать дивиденды из своего капиталовложения. — Времена переменились, — добавил он с искренним вздохом. — Сейчас, если не хочешь есть угощение, вполне можно отказаться. А во времена Эрменеджильо дельи Окки Бруни отказ был невозможен. Приходилось выбирать между угощением и смертью, и зачастую это оказывалось вовсе не выбором, потому что угощение было отравлено. Филиграни успокоил совесть тем, что выразил неодобрение, и с жадностью набросился на еду. Глядя на него, граф нашел еще повод восхититься своим блистательным предком. — Он бы непременно отравил это угощение. Мне еще многому нужно учиться. Буонсиньори открыл прения, предложив довести до сведения оккупантов из Нового Света, что состоялось собрание отцов деревни и принята резолюция, выражающая сожаление по поводу искажений недавней истории и жалобы на чрезмерный шум в деревне и ущерб, причиняемый собственности трибунами, прожекторами, кранами и так далее, и так далее, и так далее. Граф с величественным равнодушием выслушал все эти «и так далее», потом спросил, к чему они относятся. — Ни к чему конкретно, — ответил Буонсиньори, — но я обратил внимание, что в спорах юридического характера «и так далее» являются более убедительными, чем вразумительные слова. — Возможно, — ответил граф. — Однако исторические прецеденты показывают, что бороться с демократическим противником демократическими методами нецелесообразно. Если мы поведем себя таким образом, то выкажем неоправданную учтивость и лишь получим бессмысленный ответ на бессмысленную жалобу. К сожалению, монополии на «и так далее» у нас нет. — Единственно подлинная демократия — это народная демократия, — заявил Филиграни. — Единственно подлинная демократия — это государства вроде Соединенных Штатов, где люди имеют право критиковать, но не действовать. Раз они обречены на вынужденное бездействие, гораздо гуманнее отнять это право. Тюрьма без окон не дает возможности человеку созерцать всю меру своего несчастья, поэтому доставляет меньше страданий, чем тюрьма с окнами. — Какой план у вас? — обратился Буонсиньори к Старому Плюмажу. Старый Плюмаж откашлялся. — Синьоры, я сторонник самых решительных действий в рамках благоразумия. Считаю, что нужно изложить наши претензии не с холодностью дипломатических нот, а с жаром и нескрываемыми чувствами. Пусть эти янки устыдятся, что оскверняют своими искажениями память наших почивших воинов! — Но мы жалуемся, что они искажают нас, а не почивших! Получится неискренне, — сказал Буонсиньори. — Нужна парочка взрывов. Подстроенный несчастный случай. Раненый американец. Несколько слушков. В деревне, мол, небезопасно. Тщательно спланированная кампания незначительных происшествий, — сказал Филиграни. — Мы не в России! — возразил граф. — Увы! — ответил Филиграни, доедая последний кусок грудинки с трюфелями. — У меня есть предложение лучше всех ваших, — спокойно, словно это разумелось само собой, сказал граф. Остальные недоверчиво поглядели на него. — Через два дня на площади Виктора-Эммануила Второго будет воздвигнут памятник героизму нашей деревни, я прав? Остальные кивнули. — Памятник ударной бригаде имени Первого Мая будет открыт в следующий майский праздник возле лотков для стирки, — сказал Филиграни. — Меня это не интересует, — ответил граф. — По-моему, на площади и без того уже слишком много статуй. В одном конце группа ангелов, посвященная победе при Пьяве, в другом — нелепый бюст Кардуччи в панамской шляпе, посередине — питьевой фонтанчик в память о Гарибальди, а возле церковной стены — отвратительное пугало, долженствующее изображать ищущего вдохновения Андреа дель Сарто. С новой статуей их станет пять, и по площади нельзя будет проехать ни в одном направлении. Из школы уже поступали жалобы, что детям невозможно играть на главной площади в футбол. — Но мы теперь не можем отказаться от статуи! — взорвался Старый Плюмаж. — Это будет означать разбазаривание добросовестно собранных общественных фондов! — Вы негодуете так только потому, что на памятнике есть ваша фамилия, — язвительно сказал Филиграни. — Я за отмену этого проекта. — Я лишь предлагаю, — продолжал граф, — установить статую не в деревне, а там, где героизм имел место. Все молча задумались. — Каким образом это будет связано с нашим недовольством американцами? — спросил Старый Плюмаж. — Неужели не ясно? — ответил граф. — В полдень, когда освещение наиболее благоприятно для съемок, заиграют военные оркестры и испортят им звукозапись, к тому же, что гораздо более важно, местоположение статуи будет тщательно выбрано, чтобы съемки поддельной деревни, которую они имели наглость выстроить у нас под носом, никуда не годились. Установим мы статую, друзья, на повороте дороги, чтобы стало невозможно снимать с юго-востока гипсовую деревню, не захватывая в кадр статую, а она, исторически рассуждая, могла появиться только после тех событий, которые они экранизируют. Буонсиньори рассмеялся первым, к нему присоединился Старый Плюмаж. — Но! — предостерегающим жестом прервал их граф. — Необходимо ускорить наши приготовления и установить статую сегодня. Вызвать телеграммой на открытие Валь ди Сарата. Оркестрам надо провести репетиции. Все должно быть в состоянии полной готовности. Все обменялись рукопожатиями. Филиграни заверил собравшихся в своей моральной поддержке, но настоял на свободе действий, заключавшейся в саботаже. Старый Плюмаж произнес с дрожью в голосе: — Наши методы различны, наша цель едина! Потом все разошлись, тайком, как и сходились туда. Памятник представлял собой каменное основание с бронзовой скульптурой итальянского солдата, уверенно шагающего в беспредельность, несмотря на зловещую помеху — отвратительную фигуру, похожую на летучую мышь, сбоку от него. Когда скульптора спросили о смысле этого весьма невразумительного символа, он раздраженно ушел, брюзжа что-то насчет обывателей и призывая в свидетели пошлости наставших времен тень Донателло. Это чудище стояло под покрывалом в конюшне Старого Плюмажа. Однако той ночью группа мужчин нарушала тишину кряхтеньем и стонами под его тяжестью. Повсюду в мрачных глубинах дворов раздавались режущие слух звуки репетиции на духовых инструментах. Неумело выводимые на флейтах трели доводили немигающих сов до судорожного уханья. Округа жила тайной жизнью, а большинство американцев тем временем находились во Флоренции, они не помнили ни о чем, кроме гнетущей тоски по дому, и, как всегда, были очаровательными жертвами собственной необузданной щедрости. Неподалеку от Флоренции, там, где грузовик в конце концов встал на петляющей по холму дороге, Ганс и его коллеги спали в отеле (во всяком случае, существование там отеля упоминается в путеводителях, правда, без комментариев). Их чувства были притуплены вдыханием выхлопных газов. Наутро планировался ранний выезд. Эрхардт приехал ночью поездом во Флоренцию и прервал свое путешествие там, намереваясь чуть свет сесть в туристский автобус до Сан-Рокко. В Риме Валь ди Сарат получил телеграмму от Comitato di guera и почувствовал себя, как Наполеон на острове Эльба, в воздухе зазвучали голоса Старой Гвардии. Взял у дяди машину из обширного собрания полуофициально находившихся в его распоряжении автомобилей и решил присутствовать при открытии памятника. Сцена была подготовлена к заключительному акту. — Я не верю, что проделки местной детворы объясняются лишь ее неугомонностью, — сказал Лютер Таку своим сотрудникам за ранним завтраком, состоявшим из оладий с черничным вареньем и сиропа. — У меня есть дети. Младшему уже тридцать четыре, но я помню, какими были они двадцать пять лет назад. Естественно, ломали вещи, но это не было умышленным, злонамеренным уничтожением. Они портили вещь, пытаясь разобраться, как она устроена. Здесь картина совсем другая. Восьмилетний ребенок не нацарапает на машине «Янки, убирайтесь домой», если его не подговорили, если ему не внушили этого коммунисты. Сотрудники знали, что нельзя перебивать режиссера, когда он пускался в исследовательское путешествие по отмелям человеческого разума. Этот ветеран кинематографа был красавцем с копной белоснежных, послушных каждому ветерку волос на львиной голове, со смуглым от солнца и ветра лицом. Глаза его были голубыми, простодушными, наивными, словно ничто за долгую жизнь не поколебало простых, сложившихся в юности убеждений. Подобно многим удачливым американцам, он переносил свое богатство с легкостью и признавал, что оно оказывает развращающее влияние, если вместе с ним не растет чувство ответственности. В данное время Таку видел в себе неофициального посла того образа жизни, который сделал его тем, что он есть. Итальянские пейзажи не особенно нравились ему, поскольку местные оливы были более низкими и чахлыми, чем его калифорнийские, а постройки пятнадцатого века казались антисанитарными. Миссия его была миссией новатора, более дерзновенного, более мечтательного в начале старческого слабоумия, чем когда бы то ни было в юности. — Я разговаривал с сенатором Хэнком Геррити, — продолжал он, не хвастаясь связями, а в сознании собственного места в жизни, — моим добрым другом, и сказал ему, что киногруппы на месте выездных съемок должны пользоваться теми же привилегиями, что и морские суда. Как любое американское судно, бросившее якорь в иностранном порту, остается территорией Соединенных Штатов, так и район иностранной территории, попадающий в объектив американской кинокамеры, должен считаться территорией Соединенных Штатов до окончания съемки. Это автоматически распространит юрисдикцию Соединенных Штатов на актеров, дублеров и участвующих в съемках горожан на то время, пока камера работает. Сенатор выразил большую заинтересованность этой идеей и сказал, что поднимет этот вопрос на ближайшем заседании. — Идея замечательная, — пробормотал один из ассистентов. — А пока закон не защищает нас, — продолжал Таку с манерной медлительностью, — надо не терять головы и доказывать своим примером, что мы настроены по-деловому. Можно раздавать купленные в военных магазинах сигареты, бритвенные лезвия, бумажные носовые платки и ящики кока-колы, но эти люди ни в коем случае не должны ощущать при этом нашей снисходительности. Если они предлагают нам своего вина, ваш священный долг выпить его, а если с гигиенической точки зрения кажется, что есть смысл бросить туда обеззараживающую таблетку, делать это нужно как можно незаметнее. Тут вбежал, тяжело дыша, второй ассистент. — Что случилось? — спросил режиссер. — Опять прокололи шины? — Хуже того, мистер Таку, — выдохнул ассистент. — Мы отправились снять общий план деревни, как вы велели вчера вечером — а там прямо перед камерой эта штука. — Штука? — Не знаю, что это такое, мистер Таку, она под покрывалом, но, по-моему, статуя, какой-то памятник. — Памятник? За ночь памятник не передвинуть. — Они это сделали. — Уберите его. — Не могу. — Почему? — Он очень тяжелый. И прицементирован к основанию. — Не могут они сделать этого! — вскричал Таку. — Само собой, мы передвигаем за ночь дома, мосты, электростанции, но у них нет этой технологии. Да и с какой стати ему стоять там? Он нахлобучил фуражку военного моряка, поскольку имел яхту в Ла Джолле, и вышел широким шагом на мягкий солнечный свет. Обогнув угол маленького отеля, в котором размещался производственный отдел, увидел на фоне неба, на самом видном, непременно попадающем в кадр месте трепещущее на ветру, ниспадающее пышными складками покрывало. Перед ним стоял в зеленом охотничьем костюме граф со слугой, который держал дробовик, и истерически лающим спаниелем. — Граф, велите, пожалуйста, убрать эту штуку, — твердо, но любезно обратился к нему Таку. — Она не может, не будет и не должна быть убрана, — ответил граф, непреклонность его недвусмысленно подчеркивал спаниель, так косящий глазами от подозрительности, что были видны только белки. — Послушайте, граф, — взмолился Таку, — мне нужно делать дело, как и вам. Давайте поведем себя как взрослые люди и заключим сделку. Я уже на шесть дней отстал от графика. Мы вливаем в Италию доллары. Возможно, наше присутствие вам не по вкусу, но мы создаем рабочие места, помогаем бороться с коммунизмом. — Способов борьбы с коммунизмом много, — отрезал граф, — и я не уверен, что лучший из них — бороться его же оружием, оружием лжи и искажений, поскольку коммунисты в этой области мастера, а мы дилетанты. — Что вы хотите этим сказать? — Что вы используете мученичество нашей деревни для съемок безответственного, вульгарного коммерческого фильма. Наших славных женщин символизирует худосочная дама из-за Полярного круга. Полковника Гарретту, замечательного солдата и дворянина, играет головорез-ацтек, чья манера сидеть в седле столь же вызывающа, сколь и вульгарна. Роль Валь ди Сарата, пьемонтского авантюриста почти грандиозной дерзости, поручена какому-то престарелому жиголо, и фамилия его заменена на Пуччини, очевидно потому, что ее легче выговаривать. Буонсиньори, замечательный образец самоотверженного крестьянства моей страны, не удостоился вашего внимания. Даже немцы, враги, достойные нашей храбрости, представлены тупыми скотами, без разума, без хитрости, и это превращает нашу победу в фарс. Что до меня лично, то даже не хочу говорить о крайней безнравственности выбора актера на мою роль. Достаточно сказать, что красное лицо и плебейские позы этого господина могут пролить свет на климатические условия, присущие хлопковым плантациям Алабамы, но являются воплощенным оскорблением для тех немногих, кто может без труда проследить свою родословную до языческих времен. — Откуда вы знаете все это? — спросил изумленный Таку. — Мы веками защищали от вражеских вторжений и свою землю, и себя, — ответил граф. — Вели упорную борьбу с варварами, карфагенянами, испанцами, австрийцами и совсем недавно с немцами; теперь мы защищаемся от вас. В битве самое главное понять своего противника. Ганнибал пересек Альпы со слонами. Нам потребовалось понять слонов, прежде чем мы смогли его победить. С первого взгляда их величина наполняет предчувствием катастрофы. Затем, при дальнейшем знакомстве, обнаруживается, что слон по натуре доброе животное с изысканными манерами и склонностью поспать. Животное с трехлетним периодом беременности может быть бесконечно терпеливым и покорным — оно неспособно быть последовательно свирепым. Когда мы это поняли, победить Ганнибала оказалось возможно. На протяжении всех долгих глав истории мы изучали врага, прежде чем атаковать его. Здесь всегда существует потайное движение против всех пришельцев. Когда вы появились, мы первым делом выкрали у вас сценарий. Прочли его, и в этом причина нашего противостояния вам. — Это замечательный сценарий! — в гневе выкрикнул Таку. — Раз вы считаете этот шарж хорошим, говорить больше не о чем. Таку в последний раз попытался быть благоразумным. — Мы просим вас помочь нам, — сказал он. — Помогите вы нам, оставив нас в покое, — ответил граф. — Под этим покрывалом находится статуя, воздающая должное подлинным героям битвы при Сан-Рокко. Она будет открыта в ближайший четверг в двенадцать часов. — В двенадцать! У нас в это время съемка! — С военным оркестром Девятого военного округа, отрядом бойскаутов, его милостью епископом Монтальчино, представителями Организации ветеранов африканских войн, с оркестром, который будет играть марши наших абиссинских полков одновременно с музыкой другого оркестра. Валь ди Сарат прибудет лично, чтобы получить памятную медаль из рук своего дяди, полковника карабинеров Убальдини. Профессор Дзаини из Сьенского университета будет представителем премьер-министра, а генерал кавалерии Бассарокка, если здоровье позволит ему, — генерального штаба. — Это умышленная, холодно рассчитанная атака на нас, на то, что мы делаем. — Называйте как угодно, но это патриотическая манифестация. Статуя поставлена на моей земле. Дорога принадлежит государству, а деревня, да, собственно, и весь ландшафт — мне. — Почему нас об этом не предупредили? — Разве правосудие предупреждает преступника о своем приближении? Продолжать разговор было явно бессмысленно. Таку попробовал задобрить спаниеля ласковым жестом, но верное хозяину животное огрызнулось. Режиссер присоединился к своим сотрудникам, ассистенты ждали его с легким беспокойством. — Бесполезно, — злобно сказал он. — Тут нужны какие-то дипломатические меры. Свяжитесь по телефону с Союзной контрольной комиссией. А пока что разверните камеру, сосредоточимся на съемках немцев. Крупным планом. Этому помешать они не смогут. Съемочная группа тут же развила лихорадочную деятельность. Третий ассистент принялся звонить в Союзную контрольную комиссию, но поскольку синьор Виретто, начальник почты, являлся членом ударной бригады имени Первого Мая и, собственно говоря, похитителем сценария, телефонная линия почему-то оказывалась занятой в течение многих часов. Предпринятая наконец попытка отправить телеграмму тоже не увенчалась успехом, поскольку синьор Виретто исказил текст. Тем временем немцев построили для режиссерского смотра. Под назойливые покрикивания ассистентов Ганс неохотно надел мундир с погонами капрала-артиллериста и позволил загримировать себя. Потом вышел из домика с другими новоприбывшими и в холодном солнечном свете встал в строй. Было что-то знакомое в рельефе местности, в причудливом изгибе горной вершины, представляющей собой не пик, а запятую; в большом кресте на холме; в протяженности долины от пастельных теней и серебристости олив до мрака недоступных свету глубин; в купе кипарисов на кладбище, напоминавшей наставительно поднятые пальцы византийского святого на иконе. Сан-Рокко! Ганс почувствовал, как но спине поползли мурашки страха, как словно бы иглами закололо щеки. Надо бежать, пока он не видел ничего, кроме декораций деревни; пока его не привели на место преступления и не ткнули носом, будто щенка. Тем более, пока его не узнали. — Это те самые люди? — спросил подошедший Таку и начал смотр, его сопровождал человек с ярким галстуком, которого Ганс видел в конторе Эрхардта. — Хорош. Плох. Отлично. Сделайте его капралом. Хороший типаж. Выглядит не очень по-немецки… Таку шел вдоль строя. Может, его отвергнут? Режиссер остановился перед Гансом. — Этот мигающий глаз может отвлечь внимание… — сказал он. — Я счел, что он может быть кстати для одного эпизода, — ответил человек с ярким галстуком. — Дайте мне сценарий, — потребовал Таку в приливе внезапного вдохновения. — Да. Да, он может быть тем солдатом, о котором офицеры говорят в важном эпизоде на старой мельнице, у которого нервы никуда не годятся, сыном еврейки, который хочет стать священником. — Я так и представлял себе, — сказал человек с ярким галстуком. Все пристально уставились на Ганса. — Можете произнести какую-нибудь реплику? Ганс внутренне вскипел. — Моя мать не еврейка. И я неверующий. — Прекрасно. Прекрасно, — оживился Таку. — Он говорит по-английски. Это почти и все, что ему предстоит сказать. Снимите с него капральские нашивки и дайте ему сценарий. Этот человек должен быть рядовым, дезертиром. — Я был майором, — раздраженно произнес Ганс. — Нет-нет, — сказал Таку, для которого фильмы были реальностью, а факты вымыслом. — Вы замечательный рядовой, рядовой-невротик. И отошел, а коллеги принялись поздравлять Ганса с удачей. — Где офицеры? — спросил Таку. Все ассистенты принялись громко звать офицеров, из гримерной палатки вышли трое людей с погонами лейтенанта, капитана и полковника. Полковник привлек внимание Ганса. У него были рыжие усы, большие очки и что-то, возбуждающее любопытство, в осанке. — Лейтенант превосходный, — сказал Таку. — Капитану нужен шрам-другой для придания более зверского вида. Полковник никуда не годится. Похож на англичанина. Типичный англичанин. Сбрить усы, подстричь волосы, снять очки и дать монокль. Полковник запротестовал. — Усы носило больше немецких полковников, чем вам представляется. Ганс узнал по голосу Бремига. — В Америке никто этого не знает, — ответил Таку. — Сбрить. — И монокли носили на войне четырнадцатого — восемнадцатого годов, а не тридцать девятого — сорок пятого. — Так вы ветеран, — сказал Таку. — Теперь присоединим их к солдатам, проверим общее впечатление, как они идут но деревне со своей смертоносной миссией. Когда офицеры подошли к солдатам, Ганс увидел, что Бремиг побледнел и встревожился. — Видоискатель! — крикнул Таку, опустившись на колени в придорожную пыль. — Теперь вперед. Полковник командуйте. — Vorw"arts — marsch [64] , — произнес Бремиг небрежным голосом штатского, и полк статистов неторопливо пошел вперед. — Стоп! Не так — будто все происходит взаправду. Вы на войне! — Vorw"arts — marsch! — крикнул Бремиг погромче, но на вялости статистов это не отразилось. — Стой! Черт побери! — заорал Таку. — Вы немецкие солдаты, идете уничтожить деревню во имя своего треклятого фюрера и фатерланда. У вас нет никаких сомнений. Кто силен, тот и прав. Ничего иного вы не знаете. Я хочу видеть на ваших лицах злобу. Теперь вас может удовлетворить только кровь женщин и детей. У вас никогда не было демократии. Вы действуете, как хорошо смазанная машина, вы преисполнены ненависти. Я деревня! Идите, уничтожьте меня! 64 Вперед — марш (нем.). — Ich mach's nicht mit [65] , — сказал один солдат, выходя из строя. — Ich auch nicht [66] , — сказал другой. — Что это с ними, черт возьми? Верните их в строй! — завопил Таку. — Немецкие солдаты не были зверями! — крикнул тот, что вышел из строя первым. — Мы были не лучше и не хуже ваших солдат. Они убивали нас, мы убивали их, вот и все. Женщин и детей не трогали. Разъяренный Таку подошел к нему. 65 Я в этом не участвую (нем.). 66 Я тоже (нем.). — Давайте взглянем на факты, — угрожающе заговорил он. — По-вашему, деревня сгорела оттого, что какой-то итальянец не загасил окурок? Нет. Это была преднамеренная военная операция, предпринятая немецким верховным командованием, и тогда вы не возмущались. Нет. Вы дожидались приезда американской кинокомпании, чтобы начать возмущаться. — Меня здесь не было, — ответил немецкий бунтарь. — Я служил в военно-полевом госпитале в Виареджо, и мы спасли жизнь многим американским летчикам. Если хотите показать убийство, ведите сюда убийц, а не нас. — Вы хотите сказать, что не были нацистом? — Я коммунист. Таку опешил. — Коммунист? Вот тебе на. Коммунист в нацистской армии? — А вот Герхардт квакер. — Квакер! — Один из очень немногих в Германии. Он всегда стрелял в воздух, так как является противником убийства. — А остальные, — зарычал Таку, — надо полагать, адвентисты седьмого дня, трясуны, буддисты, духоборы, сионисты, и среди них нет ни единого наци! Другие немцы, почти ничего не понимавшие по-английски, бессмысленно взирали на него, только Бремиг небрежно повернулся посмотреть, что будет дальше, поскольку играл полковника и должен был возглавлять очередную кровожадную атаку в направлении камеры. Увидел Ганса, и у него отвисла челюсть. Ганс отвернулся и замигал. — Сэм, — в отчаянии обратился Таку к человеку с ярким галстуком, — разве я не говорил, что нужны убежденные наци? — Разве они в этом признаются? — Черт возьми, Сэм, почему мы не построили деревню на площадке в Голливуде? Там есть настоящие статисты, не эти гнусные притворщики. Подлинность. Сейчас все только о ней и говорят. Что тут подлинное? Землевладельческий капитализм защищает коммунистов от устойчивого доллара, фашизм делает вид, будто громадная военная машина была всего-навсего ряженой Армией Спасения. Мир свихнулся, Сэм, вот что я тебе скажу. У тебя замечательный сценарий, четыре миллиона долларов, потрясающий звездный состав актеров, а ты не знаешь, как быть, потому что ценности подлинности ложные, порочные, прогнившие. — Таку грузно опустился на складной стул и жалобно добавил: — Сэм, я истосковался по дому. Через час операторы начали снимать тех немцев, которые согласились выглядеть зверскими в крупных планах. Во время перерыва в съемке Бремиг украдкой подошел к Гансу. — Надо убираться отсюда, — прошептал он. — Потише. — Они грозятся сбрить мои усы. Тогда меня узнает любой. И тут же выдаст. Вон на холме стоят несколько деревенских, пришли поглазеть на съемки. — Это дети. Они не могли запомнить нас. — Среди них есть взрослый. — Буонсиньори. Тут в спину Бремигу угодил прицельно брошенный камень. Бремиг невольно шагнул вперед, в гневе хотел обернуться, но Ганс удержал его. — Не оборачивайся, — негромко произнес он. Ассистенты режиссера отогнали проворных мальчишек. — Это потому, что они знают, кто я? — спросил бледный, как привидение, Бремиг. — Нет, потому что ты офицер. Офицеры представляют собой более привлекательную мишень, чем солдаты. — Я больше не могу этого выносить. — Чего? — Угрызений совести. Ганс недоуменно взглянул на него. — Совести? — Неужели не видишь в том, что мы вернулись на место своего преступления, акта божьего правосудия? — Что с тобой? Не заболел? — Где нашли тебя они… организация? — с запинкой спросил Бремиг. — На севере. — Я бежал на восток… к Милану… там, в промышленных районах, понимаешь, что такое ненависть. То, что было здесь, в деревнях, пустяки. Сущие пустяки. Горсточка людей находится в оазисе, для бегства открыта вся пустыня. Но там, среди заводов, на каждой стене следы нуль. Трупы на улицах. Весь город казался закрытой комнатой. Господи, Господи, что мы натворили? Что мы натворили? — Замолчи! — настойчиво сказал Ганс, встряхнув Бремига за руку. Бремиг с виноватым видом взял себя в руки и снова заговорил: — Я ходил из церкви в церковь. В Италии их множество. С этого все и началось. В церкви немцев искать не станут. Чувствуя, что за мной следят, искал взглядом колокольню и устремлялся туда ради спасения жизни. Как-то вечером едва не угодил в западню. Итальянцы, англичане и американская военная полиция устроили облаву по всем кафе. Я бросился в церковь Непорочной Девы Марии. И провел там всю ночь, боясь шевельнуться. Первый час напряженно прислушивался — не войдет ли полиция. Когда глаза привыкли к темноте, я начал видеть изображения Христа и Его апостолов, они глядели на меня изо всех углов и со стены. Их было очень много. Должно быть, они долго глядели на меня до того, как я увидел их. С одной стороны Его мраморная голова сурово взирала на меня, не давая мне подняться с колен, пронзая мою пустую душу тонким лучом света, рапирой, не встречающей на своем пути ничего, кроме плоти, ни духа, ни сердца. Когда я нашел силы отвернуться, Он улыбался мне с холста так скорбно, что я содрогнулся под бичом Его понимания. Избавления не было. Он был повсюду, лишь прямо передо мной в темноте скрывался алтарь. Я снова был мальчишкой, было воскресенье. Был маленьким в мире взрослых, в Присутствии, которое превращало в детей даже их. Понимал только то, что ничего не понимаю. Я был пылинкой, случайно появившейся на свет. У меня не было разума, и я стоял на коленях, ростом такой, как во время последнего посещения церкви. Не было руки, за которую можно держаться, надо мной не склонялось смутно видимое лицо послушать, знаю ли я слова гимна. Я был сиротой. И смел смотреть лишь вперед из страха встретить взгляд, гласящий: «Ты виновен. Ты был ребенком в невинные годы. В тот день, когда взял в руки винтовку, ты был достаточно взрослым, чтобы взглянуть Мне в глаза. Но не взглянул». Я неотрывно смотрел на темный алтарь; чем больше старался подавить свои мысли, тем больше думал. Потом начало светать. Свет постепенно усиливался, и неожиданно, жутко Он появился вновь на витражном стекле, глядя на меня сверху вниз и издали. Цвет Его лица менялся от унылой бледности через цвет жизни к пламенному гневу; и Он воскликнул: «Спасения нет! Ты родился человеком, но стал убийцей». И я понял, что покоя мне больше не знать. Бремига била конвульсивная дрожь. — Как нашла тебя организация? — спокойно спросил Ганс. Бремиг неуверенно заговорил безжизненным голосом: — Из темноты вышел человек и сказал: «Вы поступили разумно. Вам пришла в голову та же мысль, что и мне. Мы находились на волосок от гибели». Так что я был вовсе не один. Потом уже был. Фамилия того человека Крайпе. Беглый эсэсовец. Он свел меня с Эрхардтом. — Кстати, как теперь твоя фамилия? — Дорн. — Моя Гансен. Бремиг рассмеялся, истерично, горестно. — Кого мы пытаемся обмануть? — воскликнул он. Позвав одного из ассистентов, Ганс сказал, что Дорн нездоров, и Бремига повели к медсестре. Перед самым полуднем из Флоренции приехал Эрхардт. Спокойно выслушал жалобы Таку на непослушание немецких солдат. — Надеюсь, вы смогли вести съемку, несмотря на этот инцидент, — сказал он. — Сняли несколько крупных планов тех, кто готов выказать надлежащий дух, — ответил Таку, — но все вместе они напоминают безработных в бесплатной столовой. — Этим предоставьте заняться мне. Эрхардт приказал немцам построиться и обратился к ним с длинной патриотической речью, в которой строго выбранил их за неспособность вести себя по-солдатски лишь потому, что это кино, а не настоящее кровопролитие. Напомнил, что фильм наверняка будут смотреть во многих странах, и сказал, что это уникальная возможность водрузить прославленную немецкую дисциплину на пьедестал бессмертия. Сообщил также, что они получат плату за свою работу и что последствия их апатичности могут оказаться плачевными, поскольку никаких документов у них нет, а в многочисленных трудовых лагерях с нетерпением дожидаются новых заключенных. По ходу речи золотые зубы Эрхардта сверкали, словно щиты далекой армии, и доводы его были до того убедительны, что в конце удостоились одобрительных возгласов; коммунист и квакер кричали так же громко, как остальные. После полудня немцы шли в наступление на камеру, словно на гетто, но перед этим Эрхардт отозвал Ганса в сторону. — Гансен, — спросил он, — вас уже снимали? — Утром сделали один крупный план, герр Эрхардт. — Жаль. Ничего. Я поговорю с мистером Таку. — Что случилось? Эрхардт улыбнулся. — Как я вам сказал в своем кабинете, у нас в организации вопросов не задают. Мы даже не знаем настоящих фамилий друг друга. Насколько мне известно, вы можете быть и полковником гестапо, и уборщиком туалетов из запасного полка. Обо мне вы можете сказать то же самое. Наша деятельность является патриотической, мы преданы как вечному величию Германии, так и просто самосохранению. Понимаете? — Да. — К сожалению, у итальянцев интересы совсем другие. Они проявляют любопытство к нашей деятельности и, видимо, для того, чтобы успокоить свою совесть, не столь уж чистую в отношении Германии, стремятся создать себе героев из партизан и прочих нарушителей общественного порядка. Для этого и для возможности утверждать, что были если не фактически, то духовно на стороне победителей, им крайне необходимы не только мученики, но и козлы отпущения. Понимаете? — Не совсем. — Это не удивляет меня, — сказал с улыбкой Эрхардт, — здесь даже самые простые вещи усложнены. Как вы наверняка теперь знаете, если не знали раньше, деревня Сан-Рокко была уничтожена немецкими солдатами в отместку за нападение партизан, лично я считаю, что эта мера была совершенно оправданной в свете неожиданного и неофициального характера той агрессии. Итальянские власти утверждают, что разрушением деревни руководил некий майор Винтершильд и что особой приметой этого офицера является непрерывно помигивающий правый глаз. Ганс несколько раз торопливо мигнул, как всегда, когда нервничал. Эрхардт небрежно глянул на него, бегло улыбнулся и продолжал: — Гансен, многие солдаты перенесли шок и другие травмы — многие помигивают — будет очень трагично, если по ошибке схватят не того человека. Немедленно отправляйтесь во Флоренцию, в отель «Бельсоджорно». Номер сто семнадцать. Вот тридцать тысяч лир. Номер забронирован на имя доктора Коэна из Цюриха. Мы позволяем себе легкие шутки. Вот и швейцарский паспорт. С вашей фотографией. Будете дожидаться меня там. Ясно? — Да, но куда я отправлюсь в конце концов? — В Бейрут. До послезавтра будете доктором Коэном. Потом станете инженером Редлихом, специалистом по реактивным двигателям. — Но я не имею о них никакого представления, — возразил Ганс. — Дам вам книжку, почитаете в самолете, — засмеялся Эрхардт, — и когда прилетите туда, будете знать о двигателях больше, чем ливанцы. Таку был до того восхищен доблестью духовно возродившихся немцев, что почти не выразил сожаления, когда Эрхардт сообщил, что помигивающий по причине смерти кого-то из родных удален со съемок. — Жаль, — сказал Таку, — но я заснял крупным планом это помигивание, кадр с ним, вмонтированный в нужном месте, произведет потрясающее впечатление. Кстати, вам придется найти для меня нового полковника. Эрхардт напрягся. — А что с Дорном? — С усатым? Заболел. Медсестра говорит, у него было нервное возбуждение, и она оставила его в вагончике первой помощи. Когда вернулась после обеда, он исчез. Удрал. Я велел ему сбрить усы, он не захотел. Снять очки тоже. Слушайте, а может, вам самому заменить его? Из вас получится замечательный полковник. Эрхардт смущенно улыбнулся. — Не могу. Это против моих правил. У меня нет времени. — Очень жаль. Некоторое время спустя Эрхардт позвонил из деревни в Рим. — Фромм, — сказал он, — как только выпустят Шуберта, телеграфируй. Я буду здесь, пока не получу телеграммы. Если его не освободят до четверга, телеграфируй все равно. Текст «Музыки не будет», подпись «Лопес». Помимо этого? Никаких новостей. Ах да, Дорн исчез. 11 Когда удушливо пыхтевший автобус достиг наконец Флоренции, уже начало смеркаться. Ганс, снова одетый в гражданское, оглядывал улицы, надеясь увидеть знакомый облик, знакомую походку. Вышел на автовокзале и пошел пешком по городу, готовый к неожиданной встрече с минуты на минуту. Немногочисленные люди на улице шли по своим делам, как и повсюду усталые муравьи, упорно ползающие по своему холмику без мысли, что за его пределами существует вселенная. Ждать от них было нечего. Ганс отыскал отель «Бельсоджорно», не оправдывающий своего названия, отдающего виноградом и тарантеллой [67] ; старый, неопрятный, запущенный, холодный вестибюль представлял собой темный туннель с потрескавшимся кафельным полом, стенами в подтеках и потолком, демонстрирующим свои боевые раны. За конторкой сидел унылый портье со скрещенными ключами на лацканах, сохранившимися от лучших дней, единственным украшением вестибюля; позади него находились мавританские дверцы деревянной кабины лифта, пожелтевшая картонная табличка с надписью «НЕ РАБОТАЕТ», должно быть, висела на них уже несколько лет. 67 Belsoggiorno (ит.). — прекрасное местопребывание. — Доктор Коэн? Номер сто семнадцать, — произнес портье скучным негромким голосом старого содержателя борделя, помнящего времена, когда в альковных зеркалах отражались члены правительства. — Паспорт? Ганс отдал ему паспорт, и портье протянул ржавый ключ с огромными привесками, на которых потрескалась эмаль. — Тут написано восемьдесят шестой. — После ремонта он стал сто семнадцатым, — ответил портье. — Шестой этаж. Лифт не работает. Ганс взобрался по лестнице, каждый ее пролет словно бы пробуждался от глубокого, мирного сна. Сто семнадцатый номер оказался крохотным, темным. Окно выходило на стену и сточную канаву под ней, напоминающую крохотную речушку, суденышки старых апельсиновых корок теснились у внезапного сужения, не допускающего их попадания в дренажную трубу. Ганс включил свет. Слабая лампочка загорелась так тускло, что он мог смотреть на нее, не щурясь, видеть сплетение волосков. Погасив ее, Ганс лег на кровать. Она, заскрипев, осела примерно на четверть дюйма под его весом. И задумался. Во время войны ему приходилось лежать на матрацах, на траве, глядя в небо, но тогда он был в мундире, готовым незамедлительно вспомнить об уважении к себе и тем самым внушить уважение другим. Тогда мысли текли по определенному руслу, ограниченному чувством долга. Да и все равно, ему недоставало воображения отправить их в полет фантазии. Возможно, они были способны к полету, но лететь им было некуда. Теперь он гражданский, швейцарский доктор. Его паспорт в порядке. Ему ничто не грозит. Предстоит ждать два дня. Ждать и думать. Сумерки переходили в ночь. Далекие звуки неаполитанской песенки из радиолы, мелодичное буйство веселых нот, представляли собой удовольствие, а не помеху, орудие заурядного удовольствия, способное изгнать из одиночества горечь. Что произошло с Бремигом, унылым, несимпатичным Бремигом? Возможно ли, чтобы человек такого склада, не желавший рисковать головой, вечно державшийся на заднем плане, само звание которого в таком возрасте, лейтенант, говорит о желании относительных удобств без ответственности, мог упасть теперь духом под влиянием религиозных символов? И заговорить об угрызениях совести? Ганс припомнил все религиозные символы, какие только видел. Они всегда оставляли его равнодушным, оставили и теперь. Рождественские открытки. Печальный, добрый взгляд тетушек. Stille Nacht, heilige Nacht [68] , звучащая несколько монотонно, со сдержанной пронзительностью. 68 Тихая ночь, святая ночь (нем.). Рождественский гимн. Он мужчина. Он сражался с раннего возраста. Его колени, на учениях нечувствительные к зарослям шиповника и крапивы, впоследствии были нечувствительны к колючей проволоке. Смелость после первоначальной робости вошла в привычку. Единственным средством интеллектуального общения были возгласы. Это было мужеством, зрелостью, полной, грубой, бессловесной жизнью! Заскрипела какая-то кровать. Казалось, она находится ближе его собственной. Не то за стеной, не то внизу, не то наверху, совсем близко. Ганс поднял взгляд. Звучный итальянский бас, слишком великолепный, чтобы звучать успокаивающе, голос соблазнения с ноткой самодовольной улыбки, виолончель, на которой играют с неприличным удовольствием, и страстное меццо-сопрано с томными модуляциями, говорящими, что любовь мучительна, даже — жестока. Ложиться в постель в это время, в восемь часов? Голос женщины стал капризным, потом грустным, приглушенным. Бас продолжал гудеть, извергая односложные слова в темноту, самоуверенно и бодро. Неожиданно оба заговорили разом, голоса все повышались. Затем снова молчание и тяжелый скрип кроватных пружин. Ганс неудержимо замигал. Бас снова завел какую-то рокочущую мелодию, какой-то псалом. Сдержанно вздымался и спускался, обаятельный в своей уверенности, нежности очень сильного. Женщина время от времени вставляла ласковое, урезонивающее слово. Мужчина зарокотал, будто стремительный речной поток, потом голос его снова понизился до смутного, дрожащего шепота, а пружины скрипели, пищали и никак не могли успокоиться. Разговор, казалось, никогда не прекратится, на вершинах страсти голоса становились громче, потом раздражающе снижались до шепота. Через полчаса Ганс начал ощущать раздражение. Поднялся и стал расхаживать по комнате. Потом, когда меццо-сопрано заскулило, будто запертая собака, снова лег и прислушался. Бас не терял своей уверенности. Женщина была инструментом, на котором мужчина мог играть, как но нотам. Постепенно ее стоны стали перетекать один в другой, струясь, будто дождевые капли по окну, и она ворковала себе какую-то колыбельную песенку; это был звук, пришедший с начала времен, когда земля была влажной, исходящей паром, и живые существа покидали сернистые заводи, чтобы наполнить воздухом образующиеся легкие. Эта причудливая песенка становилась все громче и громче, прерывалась, начиналась вновь на четверть тона выше, опробуя забытую в музыке гамму. Внезапно эта кантилена оборвалась, сменилась резкими вздохами, нерешительными сдерживающими мольбами, смешанными с призывами преследовать убегающего врага по какой-то широкой равнине наслаждения. К ним присоединился бас, превратившийся в баритон, он возвещал о своей победе, приводя свое взвихренное сознание в ураган исступления, когда все неважно, кроме освобождения, открытия шлюзов, стаи выпущенных из неволи голубей. Фанерная стенка выпучилась, приколотая к ней кнопкой маленькая репродукция Моны Лизы задрожала. Какой-то вопль из пещер древности, замирающее пение ночной птицы, опять жалоба пружин, и все затихло, потом отвратительное ворчание крана и астматический кашель воды в старых трубах поведали Гансу, что ничего прекрасного тут не было. Просто-напросто прелюбодейство в викторианском отеле. Раздосадованный Ганс вышел из номера, хлопнув дверью в виде протеста против низости происходившего; однако, идя по тускло освещенной улице, не мог выбросить из головы то, что слышал. О чем можно говорить так долго? Он обычно лежал с женщиной молча, минут пять. Разумеется, женщине иногда нужно произнести слово-другое, какую-нибудь банальную нежность, но разговор в такие минуты раздражал его. Любовный акт — это краткое исступление, прояснение разума, физическая необходимость, подобно гимнастике. Конечно, существуют упоение природой вдвоем, прогулки по полянам и по берегам реки, объятья украдкой, пока мать в соседней комнате, но что общего между тем и другим? Как может мужчина спать с женщиной, которую уважает? Любовный акт эгоистичен, он не допускает мурлыканья в ухо партнеру. Подобно ребенку, который оставляет любимую еду напоследок, Ганс пошел к «Uccello Rosso» кружным путем. Сохранилось ли еще это кафе? Сомнительно. А если да, может ли Тереза до сих пор там работать? Еще более сомнительно. Но все-таки можно насладиться воспоминаниями. Тереза послужила причиной его отлета на юг, никогда не манивший, но всегда вызывавший интерес. Больше деваться некуда. Родители состарились, Германия, несмотря на все его надежды, потерпела поражение. Видеть их свыше его сил. Что до Терезы, он с удивлением вспоминал свои душевные движения и поступки, ярость на Грутце казалась чуть ли не комичной. О Терезе он думал часто, в сущности, не думал больше ни о ком, однако же, вспоминая себя в то время, не узнавал человека, способного так долго стоять в молчании, в мечтах, с благочестивым видом, борясь с робостью. Amore. Вот что это было. Обогнув угол, Ганс увидел, что «Uccello Rosso» больше не существует. Там находился клуб «Уайкики», столь же яркий, сколь то кафе было скромным. Американская оккупация давала себя знать, и флорентийские ловкачи напрягали свои грязные умишки в поисках названий, которые умерят тоску по родным местам у получающих щедрое жалованье и одиноких. У входа стояли часовыми искусственные пальмы, под лиловым и розовым целлофаном красовались фотографии полуголых женщин для заманивания одиноких мужчин в логово общественного порока. Электрогитару было слышно на улице. Швейцар в шаржированном костюме боснийского эрцгерцога шипением и свистом привлекал внимание проходящих американцев: «Эй, Джонни, поразвлекись. Много девочек. Стриптиз через двадцать минут». Ганс вошел, внутри оказалось светлее, чем он ожидал. Только углы зала оставались в полумраке, а центр освещался ярко, как Бродвей. Толстая женщина в травяной юбке пела на итальянском языке гавайскую любовную песню, судя но синякам на ногах, любовник у нее был жестоким. Осторожно огляделся. Клуб был заполнен американцами, славными парнями, они считали своим долгом шуметь, потому что находились в шумном месте, и пить, поскольку были далеко от дома. За укромным столиком сидела небольшая группа английских сержантов, они таращились в пустоту и потягивали дешевое пиво маленькими глотками, будто редкостное вино. Время от времени постукивали в такт песне ступней или огрубелыми пальцами, показывая, что умеют повеселиться. Ганс сел в углу и заказал бренди другой псевдогавайянке, ронявшей при ходьбе на пол траву. Терезы не было видно. Уставился на своих врагов. Понять тех, с кем воевал, ему было трудно. Американцы были шумнее немцев, оживленнее, однако проблемы у них явно были те же самые. Они предпочитали демонстративность сдержанности. Предпочитали сумасбродные импровизированные танцы на глазах у коллег потаенному греховодничеству старушки-Европы с соприкосновением коленями под столом, шампанским, цветами и допотопной утонченностью. Англичане, окаменевшие в этом вертепе, были ему понятнее. Сплоченнее всего они оказывались при соприкосновении с пороком. Решив поразвлечься, шли группой, сидели в молчании, тратили свои жалкие гроши на отвратительное пиво и потом воображали, что хорошо провели время. Свет стал оранжевым, и какой-то мужчина, выражавший благожелательность хитрым лицом, попросил с подиума тишины. Руки его были простерты вперед, тонкие усы выгибались полумесяцем. Он заговорил в микрофон, время от времени гудевший, словно выносящийся из туннеля поезд. — Мои американские друзья, — объявил он по-английски с акцентом, — клуб «Уайкики» представляет вам свое кабаре, уникальное в Италии. Первой выступит мисс Фатима Луксор из Египта. Конферансье зааплодировал, подавая пример остальным, и уступил место полной, недовольного вида женщине, та принялась выделывать бессмысленные телодвижения, долженствующие выражать пылкую сексуальность, а тем временем оркестр электронных инструментов создавал атмосферу таинственности надуманного Востока. Пупок ее кружился разозленной, растерянной осой, она лениво сбрасывала с себя одно за другим очень тонкие сиреневые одеяния, лицо ее оставалось непроницаемым, как у Сфинкса. Через пять минут она осталась в прозрачных шароварах, под которыми громадные ягодицы дружески поталкивали одна другую, груди с махровыми кисточками на сосках раскачивались, будто маятники. Уход ее сопровождался аплодисментами и свистом. Конферансье, продолжавший аплодировать, когда зрители перестали, после этого объявил выход Астрид Олаф из Норвегии. Из-за кулис вынеслась чахоточного вида блондинка, щеки ее были втянуты, дабы выражать смертоносность вампира, и встала в позу женщины свободной морали двадцатых годов. Затянувшись сигаретой в длинном мундштуке, угрожающее выпустила дым в лицо воображаемой жертве, потом стала расстегивать черное платье, пуговицу за пуговицей, сатанински улыбаясь и тяжело дыша. Платье упало, обнажив мощный костяк, туго обтянутый кожей. Не выпуская изо рта сигареты, блондинка исполнила несколько акробатических трюков, завязываясь морскими узлами, позвоночник ее обладал гибкостью сардины. В конце концов, когда танец Анитры достиг неистового темпа, она использовала свои дарования для изображения древней рабыни, танцующей перед всетребовательным богом Вулканом. Представление окончилось тем, что она сложилась, будто шезлонг, в пятне красного света, выражением высшей покорности, очевидно, приятной упомянутому богу. Третьей на этом международном смотре красавиц была объявлена Махарани Индрапура из Индии. Оркестр заиграл «Арию индийского гостя» Римского-Корсакова, и на подиум выскользнула Тереза, на ее запястьях и лодыжках позвякивали колокольчики, на лбу красовался нарисованный губной помадой знак касты, грудь и бедра были обмотаны искусственным шелком. Едва Ганс увидел ее, в душе у него зашевелилось глубокое возмущение. Он был непомерно зол на нее и, однако же, смотрел на лица зрителей с ревностью мужа и оскорбленностью рогоносца. Глаза ее бегали в такт музыке слева направо и обратно, словно у куклы. Она начала медленно разматывать искусственный шелк и, танцуя, выбираться из его пышных складок. Вскоре она вяло двигалась взад-вперед только в расшитом стеклярусом лифчике и плавках с блестками в форме сердечек. Ганс уставился в бокал с бренди, потом снова поднял взгляд на это унижение своей мечты. У нее не было способности ни к чему. Не было способности к жизни. Ганс оцепенело сидел по ходу очередного выступления, где увешанная ананасами и бананами псевдобразильянка, обнажаясь, сбрасывала их с себя, и увидел, как из-за портьер вышла в зал мисс Фатима Луксор, уже в красном вязаном платье официантки, еще более вульгарно выставляющем напоказ наготу, чем все прозрачные одеяния. Быстро допил бренди, расплатился и пересел за другой столик, поближе к портьерам. И стал ждать, не сводя глаз с того места, откуда выходили после выступлений женщины. Во время пятого номера, американки мисс Харвест Мун, в зал вышла Астрид Олаф. С интересом взглянула на Ганса, но он поспешил отвернуться. Глаза ее были темными, волосы у корней тоже. Итальянка, как и все остальные. Он ждал. Потом, пока испанка, сеньорита Долорес Алькасар, приводила в ярость воображаемого быка красной тряпкой своей страсти, из-за портьер вышла Тереза. Ганс поднялся и мигнул. Она ничем не выразила узнавания, но подсела к нему за столик. — Помнишь? — сдавленно произнес он. — Помню? Нет, — ответила Тереза. Она стала старше. Ее темные глаза уже не были изучающими. В них было знание, и то, что она знала, было отвратительно. Поры лица расширились, поскольку в течение месяцев пудра накладывалась на пудру, не давала доступа к коже солнцу и воздуху. Она попросила сигарету. Ганс купил ей пачку американских, из корабельных запасов, не продающихся на материке. — Еще чего-нибудь? — спросил он. — Шампанского. — Ты это всерьез? — Конечно, — ответила она. — Я люблю его. Я живу им. Завтракаю шампанским. Полощу им зубы. Им принесли шампанского. Итальянского, по цене французского. — Кроме шуток, ты ведь помнишь меня, правда? — При этой профессии памяти не существует. — Какой профессии? Танцовщицы? Тереза засмеялась. — Я не умею танцевать. Оба молча потягивали вино. — Хочешь, пойдем со мной домой? — спросила она. — Я помню твою комнату. — Многие помнят. — Да, — сказал Гане, — я хочу пойти с тобой домой. — Может, посидим здесь немного? — Нет. Тереза ненадолго замялась. — Моя такса поднялась, — сказала она. — Я стала очень дорогостоящей. Ганс поглядел на нее, пытаясь понять, что произошло с ней, пока они не виделись, ища хоть какой-то признак нежности. — В чем дело? — вызывающе спросила она. — Потекла тушь с ресниц? Направляясь к выходу, они прошли мимо столика мисс Фатимы Луксор. — Вернусь через полчаса, — сказала ей Тереза. Мисс Фатима, сидевшая с пьяным старшиной, бесцеремонно смерила Ганса оценивающим взглядом. На тротуаре Тереза содрогнулась. — Холодно, — сказала она. — Тепло. — Ко мне можно идти пешком. — Знаю. Может, предпочтешь пойти ко мне в отель? — Нет, — ответила Тереза. — Слишком рискованно. Может явиться твоя жена. Я окажусь поводом для развода. Или ко мне, или я никуда не пойду. — Жены у меня нет, — ответил с горячностью Ганс, — и ты это знаешь. Я ждал этой минуты все долгие месяцы войны — всю жизнь, всю свою жизнь, Тереза. — Помнишь мое имя? Как мило. Какое-то время слышались только их шаги по тротуару. — Пойдем дальней дорогой, вдоль реки? — Зачем? — В память о вечере, который мы провели там, ты и я. — О, я провела там много вечеров с многими людьми. Они молча подошли к ее дому. Тереза достала ключ, отперла дверь, и они поднялись по лестнице. Комната ее не изменилась. Швейная машинка у окна, на стене олеография Христа в терновом венце, у кровати приемник в бакелитовом корпусе с трещиной. — Десять тысяч лир или двадцать за всю ночь, — сказала Тереза. Иллюзия дома. Принадлежности домохозяйки. Эта комната могла бы принадлежать старой деве, получающей честное жалованье за работу на почте. Ганс достал двадцать тысяч лир и положил на стол. Тереза скривила гримасу, подошла к туалетному столику, взяла пульверизатор и опрыскала комнату тошнотворно пахнувшим гвоздичным одеколоном. Потом с силой потерла лицо грязным полотенцем, и знак касты исчез со лба. Ганс грузно опустился в кресло. Тереза улыбнулась ему, но он не ответил. — Ты очень мрачный, amore, — сказала она. — Не употребляй этого слова. — Мрачный? — Amore. Тереза начала раздеваться, и на сей раз Ганс не сделал попытки остановить ее. Платье привычно упало на пол. Вскоре она была нагой. Но у нее по-прежнему было выражение лица одетой женщины. А другого, лица человеческого тела, карикатурным, как всегда, если смотрящий не влюблен в дух, который животворит плоть, удивленные глаза грудей, единственную ноздрю пупка, довольную улыбку таза с жалкой козлиной бородкой. Тереза надушила подмышки и улеглась в постель, стараясь выглядеть соблазнительно. Ганс ненавидел ее, но медленно разделся. То, что он делал, было нормально и вполне по-солдатски. Но он не станет болтать, как тот бас за стенкой, будет, как всегда, молчаливым и не теряющим времени. — Погаси свет, — сказал он. Ганс проснулся утром и сперва ничего не мог вспомнить. Из-за шторы сочился тусклый свет. Часов семь, от силы половина восьмого. С минуту он даже не понимал, где находится. Повернув голову, увидел спящую Терезу, волосы ее разметались по подушке. С закрытыми глазами она гораздо больше походила на ту девушку, которую он носил в своем холодном сердце. Черты ее лица запоминались плохо, он с трудом воссоздавал их в памяти. Во сне оно было нежным, юным, с крохотной ямочкой на правой щеке, изящные, словно изгиб скрипки, губы кривились в какой-то уютной, капризной улыбке. Она нахмурилась, но лбу ее пробежала тень, очевидно, ей что-то снилось. Ганс разглядывал ее лицо во всех подробностях и рисовал в воображении нелепую иллюзию семейной жизни. Это его жена. Они в своем убогом доме. Новый приемник им не но карману, приходится обходиться этим, с треснутым бакелитовым корпусом. Он сам ремонтирует его, когда этот аппарат выходит из строя, что случается часто. Когда его касаешься, слегка бьет током. Им нужны новые шторы. Олеография Христа — подарок ее матери. Милая старушка. Новые шторы и работа, где бы побольше платили. Ганс изменил позу с предельной осторожностью, чтобы не разбудить ее. Есть люди, которые всю жизнь проводят в кабинетах, мечтают о путешествиях, рекламу которых видят в витринах агентства. А он сразу же после школы познал холодное величие русской зимы, долгий зевок природы. То было путешествие из разряда неведомых Бедекеру [69] . Потом Италия. Ночи на холодных полах монастырей, колокольни храмов, возведенных наряженными в бархат дворянами как предоплата путешествия на небо, служили ориентирами для артиллерии. Теперь ему страстно хочется иметь кабинет, иметь время для размышлений. Не нужно лгать себе. Размышления должны стать привычкой; привычка должна иметь начало. Он ни разу в жизни глубоко не задумывался и теперь не знает, с чего начинать. Все, что приходило ему в голову, было стереотипным, однако, может, осознать это — уже достижение. Что мог тот profondo [70] рокотать той женщине? Что за пылкую поэзию способен создавать мужчина в подобные минуты, дабы этот раз казался непохожим на все другие? 69 Карл Бедекер (1801-1859) — немецкий издатель. Выпустил серию популярных путеводителей по странам Европы, которые выходили под его именем вплоть до Второй мировой войны. 70 Глубокий бас (ит.). — Тебе придется завтракать где-нибудь в другом месте. Я сплю до полудня. Тереза проснулась, и едва она открыла глаза, иллюзия семейного гнездышка улетучилась. — Я обхожусь без завтрака, — ответил Ганс, избегая ее взгляда. Настроение у него испортилось. — Уже светло. — То есть я получил свое на двадцать тысяч лир. Тереза скривила гримасу. — Тебя легко ублажить. — Как это понять? Что случилось? — Что случилось? Ничего. Ты заснул. Странно, как он не вспомнил этого. Потом Ганса охватила тревога, поскольку случившееся бросало тень на его мужские способности. — Ну так радуйся. — Радуюсь. Я хорошо выспалась, мне это было очень нужно. До свиданья. — Оплаченный выходной, — сказал Ганс, не двигаясь. Тереза с минуту притворялась спящей, но безмятежности в выражении ее лица не было. — Раз я был не особенно требователен, исполни одну мою просьбу. — Какую? В голосе ее звучала досада. — Скажи честно, помнишь меня или нет. Тереза, не открывая глаз, ненадолго задумалась. — О, я помню всех, — негромко заговорила она. — Память у меня фотографическая. Из-за чего очень страдаю. Был Джованни, сын президента Народно-трудового банка, он приносил мне розы, белые розы, и трясся, как осиновый лист, когда мы легли в постель, правда, ему тогда было всего шестнадцать — он на две недели старше меня. Ребята развиваются медленнее, чем девочки. Был капитан Паттони, Поттони, Питтони, точно не помню. У него ничего не получилось. Я обещала никому не рассказывать. Был немецкий генерал, он не захотел назвать фамилии, опасался шантажа, как и многие из них. Кормил меня шоколадом, будто ребенка. Похоже, именно это доставляло ему удовольствие. Был канадский офицер, чтобы он возбудился, приходилось бить его метелкой из перьев и бранить за то, что мочится в постели… Ганс подскочил с кровати и стал одеваться, дрожа от бешенства. — И ты помнишь меня в этом зверинце посмешищ? — возмущенно спросил он. — Посмешищ? — переспросила она. — А разве ты не один из них? Нечасто мужчина платит мне двадцать тысяч лир за удовольствие выспаться в моей постели. Ганс натянул туфли, не развязывая шнурков. — На поезд спешишь? — спросила Тереза. — До свиданья. — Да, я помню тебя. — Ганс остановился у двери и уставился на нее. — Твое имя Ганс. — Почему ж не сказала раньше? — спросил он, голос его был негромким, кротким. — С какой стати? Я не могу сентиментальничать в своем возрасте, при своей работе. — Почему? Она пожала плечами и закрыла глаза. — Разве мужчины не платят тебе, чтобы ты была сентиментальной? — грубо спросил он. — О, конечно. Могу сказать «я тебя люблю» на шестнадцати языках. — Я заплатил, чтобы ты была сентиментальной! — выкрикнул Ганс. Тереза поспешно села. — Тише! Подумай о соседях! Из-за тебя меня выселят! — Я заплатил, чтобы ты была сентиментальной! — свирепо прошептал он. — Что ж не сказал? Amore. — Ты помнишь! — Помню? Amore по-итальянски «любовь». Одно из самых употребительных слов в языке. — Ты помнишь ночь, которую мы провели вместе — когда я был здесь прошлый раз — ты начала раздеваться — я не позволил тебе — и мы стояли всю ночь перед открытым окном. Ганс взволнованно подался вперед и внимательно изучал ее лицо, заглянув сперва в один глаз, потом в другой. Тереза твердо выдержала его взгляд. Ее лицо ожесточилось. — Это была самая ужасная ночь в моей жизни, — сказала она. — Ужасная? Ганс в изумлении отступил на шаг. Она укрылась с головой и лежала молча, не двигаясь. — Тереза. Тереза. Amore. La bella Fiorentina. Он попытался стянуть с нее одеяло, но она крепко вцепилась в его край. — Задохнешься, — сказал он. Прозвучало это глупо. — Нужно тебе что-нибудь? Почему ужасная? Это было великолепно. Я вернулся, чтобы увидеть тебя. Рискуя жизнью. Я… Тереза. Он опустился на колени возле кровати. — Хочешь что-нибудь для меня сделать? — спросила она глухим, но удивительно исполненным самообладания голосом. — Да. — Уйди. Больше мне ничего от тебя не нужно. — Ганс опешил на миг. — Можно, я опять приду вечером? — спросил он. — В клуб? — Запретить не могу. Это общественное место. — Ганс поднялся. — Расквасить бы тебе физиономию, — неторопливо произнес он. — Это обошлось бы тебе еще в тридцать тысяч лир, — ответила она. Ганс ушел с решимостью больше не видеть ее, в груди у него все трепетало от праведного негодования. Ганс весь день разглядывал пятна от сырости на потолке, а с наступлением темноты вышел из отеля и отправился в клуб «Уайкики». Он без конца восстанавливал в памяти ту сцену с Терезой, выдумывая всевозможные обстоятельства, которые могли бы оправдать ее отвратительное поведение. Глупо было идти к ней в комнату, еще более глупо давать ей деньги. Деньги развращают. Справедливая поговорка. Отдав их, он стал клиентом и таким же виновным, как она, даже более, потому что отыскал ее. Стратегический план заключался в том, чтобы вывести ее из клуба и заставить пройти старым путем, мимо статуй. Некоторые женщины не понимают обходительности, принимают ее за слабость. Раньше он был в мундире. Вражеский мундир, символ навязанного порядка и беспощадности — хороший козырь. Он был слишком уж мягок, слишком чувствителен. Совершал нелепости на каждом шагу. Надо было устроить ей встряску, подчинить ее своей воле, запугать непреклонной грубой силой. Когда она спряталась под одеяло, нужно было разорвать его в клочья. Угрожать ей избиением было глупо. Действуй, парень, действуй. Она еще будет тебе благодарна. Женщины — сырой материал, им нужно ударами придавать форму, их нужно укрощать, как лошадей; укрощенные, они становятся добрыми подругами мужчины. Это не жестокость. Это то, чего они хотят. Иначе они в тебе разочаруются. Ганс вошел в клуб. Там ничего не изменилось, только время еще было ранним, и женщины сидели за скудно накрытыми столиками, так как конферансье пока не звал их демонстрировать свои дарования. Когда глаза привыкли к темноте, Ганс увидел в отдалении Терезу, сидевшую за бутылкой вина с двумя штатскими и слушавшую их воркованье и пикантные истории. Банковские служащие, решившие устроить кутеж. Идя в ту сторону, Ганс заметил мисс Фатиму Луксор, та бросила на него какой-то странный взгляд сообщницы, словно знала, что двадцать тысяч лир истрачены попусту, что за его бессилием, возможно, кроется какая-то непонятная, но волнующая психическая извращенность, ключ к которой может найти лишь обладающая ее любовными талантами женщина. Ганс забыл о ней, сев за столик рядом со столиком Терезы. Сегодня вечером счета будут сведены, что сотрет с лица мисс Луксор это выводящее из себя выражение. Тереза делала вид, будто не замечает его. Если потребуется, он устроит скандал, выгонит пинками этих двух итальяшек. Но потом, потом, время еще есть. Решимость придала Гансу ощущение благополучия, какого он не испытывал несколько лет. Он даже зааплодировал, когда мисс Фатима Луксор в конце концов появилась на подиуме, чтобы наводить на мысль о древнем Ниле. В кармане у него всего девять тысяч лир, но они ему не потребуются, разве что на выпивку. Когда началось представление, Тереза, оставив своих клиентов, пошла переодеваться, на Ганса она даже не взглянула. Он заказал еще бренди и стал подпевать оркестру. Потом увидел стоящего перед собой человека. Это был Бремиг. — Черт возьми, что ты делаешь здесь? — громко спросил по-немецки Ганс. — Шшш! Шшш! Можно присесть? — Ненадолго. У меня свиданье. — Всего на минутку. Глаза у Бремига покраснели. То ли от пьянства, то ли от слез. Пиджак был поношенным. Очки и нелепые усы делали его похожим не то на гения, не то на бродягу. — Это что, бренди? — спросил он. — Заказать тебе? — Я не ел два дня. Лучше не надо. — Я тоже не ел. Всего один бутерброд. — Бутерброд! У Бремига это прозвучало как «эврика». — В чем дело, почему ты не на съемках? — Я не мог! — прошептал в ужасе Бремиг. — Почему? А как же я, без очков, без усов? Струсил? — Да… да, — простонал Бремиг, на его глаза неудержимо навернулись слезы. — Я боюсь самого себя. — Боишься себя? По контрасту со всхлипывающим Бремигом Ганс стал выглядеть очень по-солдатски. — Как ты можешь оставаться таким спокойным? Мы убивали их. Женщин, детей, стариков, животных. И ты, и я. Пили бренди для смелости, — и указал грязным, дрожащим пальцем на бокал Ганса. Ганс отставил его подальше от Бремига. — Я вижу сейчас каждый миг этого, будто в кино. У меня в руках был автомат. Он стучал, как пишущая машинка, только в конце строки не раздавалось звоночка. Мы пели на ходу. Было много дыма, пыли. Поднимали пыль, может, наши ноги, может, наши пули или падающие люди. Не знаю. У меня в глазах стоит ребенок, падающий с балкона, будто кукла. Опрокидывающееся кресло-качалка, из которого вываливается на улицу старая женщина. Бегущая через дорогу стая гусей, дождь перьев, летящих, будто конфетти на свадьбе, глупые гуси. Лающая собака, решившая, что это охота, мужчина, наступающий на нас с вилами. Какая ненависть! Какая ненависть! Женщины все в черном, в черном с красным, черное сухое, красное мокрое, горящий грузовик, множество битого стекла, панамская шляпа, ботинок, чистое белье на веревке, трусы и лифчики, все в дырах. Зачем стрелять по белью? Люди стали обращать внимание на жесты Бремига, хотя голос его заглушал оркестр. — Ради Бога, возьми себя в руки, — негромко произнес Ганс. — Церковь в огне. Церковь. Это была наша гибель. Церковь. — Бремиг молитвенно сложил руки, закрыл глаза и уронил голову на стол. — О Господи, — заговорил он, — источник всяческих милостей, не удерживай Твоего карающего бича, как и бальзама Твоего бесконечного понимания. Я убивал, я грабил, я осквернил Твой алтарь, который превыше всего, опьяненный духом жестокосердия, я забыл о Тебе и не ведал, что творил. Несколько солдат заулыбались, сочтя, что Бремиг пьян, и подмигнули Гансу. — Идиот, — сказал Ганс. Бремиг поднял взгляд, лицо его было мокрым от слез, глаза безумными. — Неужели тебя не преследует то, что мы натворили? — прорыдал он. — Я ничего не помню, — холодно ответил Ганс. — И говори потише. — Ты либо сверхчеловек, либо чудовище жестокосердия. — Чего тебе от меня нужно? И почему ты пришел сюда? — Потому что… не помнишь? — старые времена, die Shujien alten Zeiten — времена безответственности — по крайней мере, ты носишь проклятье памяти, иначе бы не находился здесь. Твое счастье, что не носишь еще и проклятья совести. — Но почему ты решил, что я буду во Флоренции? — Я знал, что ты убежишь, а куда еще отправиться, кроме Флоренции? Где еще можно затеряться? Жаль, что мы не смогли убежать вместе. — Я не бежал. Меня отправила сюда организация, — ответил Ганс. — Организация? — переспросил, широко раскрыв глаза, Бремиг. — Разве она еще и помогает людям? — Не знаю, — грубо ответил Ганс. — Меня отправила, — Нет, — прошептал Бремиг, — организация состоит из людей. Не полагайся на них. Они все попадутся. — Ты перепуган. Отвратительно перепуган. — Да, это так. Союзники убьют меня, если схватят. Убьют нас обоих. А если я умру сейчас, без возможности земного искупления, мне будет нечего сказать на Небесном суде. В моем черном досье нет ни единого светлого пятнышка. — Чего ты хочешь? — Денег, — ответил Бремиг с неприличной откровенностью, — на то, чтобы досыта поесть. Чтобы уехать отсюда. Несколько тысяч лир. — Ты противен мне. — Я сам себе противен. Ганс принялся вертеть в руке бокал с бренди. Бремиг пытался понять по его лицу, что он решит. — Уехать? — спросил наконец Ганс. — Куда? — В восемнадцати километрах, севернее Фьезоле, есть монастырь. Там не задают вопросов. Можно начать с нуля, с чистой страницы, как новорожденный ребенок. В Божье правосудие, Винтершильд, я верю больше, чем в людское. — Трус, — бросил ему Ганс. — Я заслуживаю этого, — ответил Бремиг с печальной, мазохистской улыбкой. — Хотя как сказать. Я был неплохим офицером. Наступило молчание. — Денег у меня нет, — сказал Ганс. — Чему армия научила меня, — негромко заговорил Бремиг, — так это верности. Не фатерланду, флагу или фюреру, а собратьям, с которыми волею судьбы оказался в аду на земле. — И принялся напевать старую немецкую солдатскую песню «Ich hatt'einen Kameraden» [71] . Ганс впервые ощутил дрожь волнения и ком в горле. Яростно выхватил из кармана деньги и швырнул на стол пять тысяч лир. — Бери и проваливай! Ему пришлось удержать Бремига от целования руки. 71 «Был у меня один товарищ» (нем.). — Я мерзейший человек из всех, живших на свете, — запинаясь, пробормотал Бремиг, слезы его одна за другой капали на стол. — Единственная моя надежда в этой жизни — стать менее мерзким. Когда Бремиг ушел нетвердой походкой, Ганс почувствовал, что все взгляды обращены к нему. Настроение покорять женщину у него пропало. Болела голова, в кармане оставалось четыре тысячи лир. Тереза на подиуме разматывала свои покровы из искусственного шелка. Выглядела она нелепо. Он вышел на свежий воздух. Был ли Бремиг искренен? Не будет ли его союз с церковью союзом по расчету? Ганс вернулся мыслями к разгрому деревни. При желании он мог прекрасно вспомнить все, но то была война! В России было много смертей, ноги в сапогах торчали из снега под всевозможными углами, руки, обращенные ладонями вверх, каменели в едва ли не смешных положениях, будто муляжи. Он был солдатом, и сердце у него безжалостнее, чем у большинства людей. Это входило в программу выучки, черт возьми. Отработка штыковых ударов на мешке с соломой, в левую часть паха, в правую, в сердце. Для чего, если не затем, чтобы убивать? В казарме учили не хирургии. Бремиг — обманщик. Страх толкнул его к вере как к последней надежде на спасение. Однако ночь в пустой церкви, должно быть, внушает суеверный страх, достаточно сильный, чтобы вызвать галлюцинации у того, кто лишен душевного спокойствия. Если Бремиг был искренен, то он несправедлив к нему. «Ich hatt'einen Kameraden». Ради старых времен этот человек заслуживает сомнения в пользу ответной стороны. Разве мужчина способен искусственно довести себя до таких слез? Под огнем Бремиг никогда не плакал. Усилием воли можно выжать из глаз слезинку, но не зареветь в три ручья. Монотонно зазвонил средневековый колокол, созывая верующих на молитву. Этот звук пришел с темных, затхлых страниц истории, времен полнейшей наивности, тогда ад был реальным местом со своей огненной географией, рогатые черти с явным удовольствием бросали в котлы грешников; тогда Бог-Отец, восседая на облаках, произносил свои внушающие благоговение приговоры, а добродетельным, в отличие от одержимых, дозволялось гулять одетыми по райским садам. Ганс вышел на площадь и взглянул на церковь. Она была не особенно большой, очень старой, сложенной из неотесанных камней, с которых обвалилась штукатурка. Каменную унылость стены нарушало только округлое окно причудливой формы. Площадь была пуста. Ганс, сыщик, расследующий обман Бремига, медленно направился к истертым ногами ступеням. Большая, источенная червями дверь была закрыта. Небольшая часть ее, дверца в двери, подалась под нажимом Ганса, и он увидел перед собой стену, на которой висели церковные уведомления, объявления о предстоящих браках, призывы к благотворительности, священные эдикты, извещения о пикниках для сирот. Одетый во все черное старик открыл для него застекленную дверь, и Ганс вошел в церковь. Вдали монотонно звучал искажаемый эхом голос, ответствия немногочисленных прихожан сливались воедино, в некую звуковую акварель, где оттенки расплываются и утрачиваются один в другом. Помещение заполнял нежный, напутствующий запах ладана. Старухи двигались в полумраке бесшумно, словно черные призраки, скрывая свои лица и свои скорби. Одна из них окунула пальцы в святую воду, перекрестилась, сделала неглубокий реверанс перед алтарем и торопливо сошла к какой-то излюбленной усыпальнице, скрытой среди ребер здания. Под хмурым, неослабным присмотром старого служки Ганс окунул пальцы в мраморную купель и быстро, неловко осенил себя крестом, чтобы успокоить его подозрения. Затем спокойно пошел в полумрак, но шаги тех, кто не привык бывать в церкви, звучат бодро, отчетливо. Служка провожал взглядом Ганса, пока он не скрылся среди колонн. Ганс поднял взгляд на статуи. Изваянная в конце прошлого века Дева Мария с пальмовой ветвью в руке незряче смотрела прямо перед собой. В складках ее алебастрового платья и между пальмовыми листьями скопилась грязь. Она напомнила Гансу приятельницу матери, которую он терпеть не мог в детстве. Гигантский Моисей вздымал Заповеди. Ангел наклонялся, чтобы возложить лавровый венок на мертвую голову какого-то средневекового владыки. Святой Иоанн с выражением женской покорности на лице пас единственную овечку. Ганс стал осматривать картины. Мученичество святого Себастьяна художник написал в светлых тонах в византийской манере; туловище жертвы было укороченным, руки длинными, как у обезьяны, лодыжки сплетенными, будто веревки, тело сверху донизу утыканным стрелами, из ран лились галлоны крови. На переднем плане стояла группа радостных лучников карликового роста, накладывающих на луки новые стрелы. «Человек не умел рисовать, — подумал Ганс. — Странно, что повесили такую вещь. Перспективы никакой. У меня бы получилось лучше». В глаза ему бросился Христос, бичом изгоняющий менял из Храма, но он понятия не имел об этом сюжете, и ему представилось, что гневный, сильный человек осыпает ударами испуганных людей, всем своим видом выражающих желание уйти. Ганс покачал головой. Чуть подальше он увидел Тайную Вечерю. Христос, выделенный более красочным, чем у других, нимбом, простирал руки, апостолы переговаривались между собой. Ганс долго смотрел на бородатое лицо Сына Божьего, изо всех сил стараясь найти в нем хоть тень тех ужаса и сочувствия, что увидел Бремиг. И ничего не нашел. Он видел только человека, бородатого, как ортодоксальный еврей, глядящего на него с каким-то извечным высокомерием. Даже его жест начал выглядеть просьбой о милосердии, соединенной со смиренным пожатием плеч, которым встречает превратности судьбы мелкий торговец. Эти беспомощно протянутые руки, контрастирующие с равнодушным взглядом карих глаз, показались Гансу символом коварной еврейской хитрости, ловкости наступления или отступления в зависимости от силы и бдительности противника. — У нас была правильная идея, — произнес он вслух и, громко топая, вышел из церкви, убежденный, что Бремиг не только обманщик, но и, на свой ничтожный манер, предатель. У него мелькнула мысль вернуться в клуб, однако желания подвергаться риску новых унижений он не испытывал. Ему хотелось побыть в одиночестве. Если он там не появится, Терезе это пойдет на пользу. Она явно видела его. Пусть помучается сомнениями и сожалениями, подумает, куда он делся. Проходя мимо открытой допоздна табачной лавки, Ганс купил открытку с видом дворца Путти и вернулся в отель. Он давно не писал домой. Теперь это безопасно. Скоро он будет на Ближнем Востоке. «Дорогие фатерлайн и муттерли [72] , — написал он и задумался на минуту. — Да, я жив и здоров. Не писал, потому что не мог, вы понимаете. То, что случилось с нашей родиной, наполнило меня неописуемой горечью и стыдом. Я до конца жизни буду переживать наше поражение. — Задумался. Пожалуй, очень, уныло. — Флоренция красивый город, но до Нюрнберга ей, конечно, далеко. — Что еще? Как доставить удовольствие матери, которая носила его во чреве и в муках произвела на свет? — Я познакомился с очень славной девушкой, к сожалению, итальянкой. Ничего серьезного, понимаете, но кто знает? Мы только что танцевали в клубе «Уайкики», весьма приличном, изысканном заведении, куда ходит аристократия. Еще я побывал в церкви. С любовью, как всегда. Ваш сын Ганс. P.S. Следующее письмо от меня придет из экзотической страны!». Очень часто на уме бывает одно, а из-под пера выходит другое. 12 Съемки фильма начали обретать некий ритм, но в полдень четверга все остановилось. Деревня вышла в полном составе: девочки в шерстяных чулках, мужчины в лучших вельветовых пиджаках с медалями за все недавние войны на груди, женщины в траурно-черном. Неистовый, портивший настроение ветер, шквал с моря, собирал шляпы в подол и высеивал их в полях. Оркестр Девятого военного округа приехал туристским автобусом, музыканты согревали инструменты в кафе. Другой оркестр, Организации ветеранов африканских войн, усердно репетировал на кладбище, используя могилы в качестве сидений, его руководитель, одноногий, однорукий герой событий в Эритрее, пятью выразительными пальцами ввергал медные духовые инструменты в грандиозные созвучия. Филиграни, носивший в петлице красную звезду своих убеждений, оделся в самое старое и медленно пошел к памятнику с огромным венком из алых цветов, сплетенным в форме серпа с молотом и геральдических колосьев пшеницы. Старый Плюмаж был уже там, в визитке, глаза его были устремлены в даль, заполненную его личными мысленными образами славы. Граф приехал в запряженной парой лошадей карете, последний раз ею пользовался его отец во время коронации Виктора-Эммануила Второго. На голове у него был предписанный протоколом цилиндр, с шеи, болтаясь, свисал на блестящей шелковой ленте орден Золотого Руна. На дверцах кареты два раздраженных грифона когтили с великолепной свирепостью воздух по обеим сторонам герба, трех стрел и трех золотых, как на вывеске ростовщика, шаров. Назначенный час близился. Когда оставалось пять минут, подъехал величественный «лимузин-ланча», за рулем его сидел карабинер. Множество дружественных рук помогло полковнику Убальдини слезть с заднего сиденья, и он вышел на солнечный свет, поблескивая орденами. Это был неожиданный визит. Валь ди Сарат, увидев издали дядю, был удивлен и слегка тронут. Когда пробило двенадцать, кинокамеры перестали стрекотать, и группа людей, включавшая в себя Валь ди Сарата, профессора Дзаини, согбенного старца с торчащей вперед остроконечной седой бородкой, и генерала Бассарокка, тоже бородатого, тяжело опирающегося на узловатую трость, медленно, благоговейно двинулась от разрушенной церкви, впереди солдат кадровой армии нес полковое знамя, резвившееся под ветром, словно щенок на поводке. На месте действия воцарилась тишина. Когда процессия подошла к статуе, мужчины придерживали шляпы, женщины юбки. Немногочисленных детей, громко задававших вопросы, утихомиривали либо шиканьем, либо безжалостными шлепками. Ветер нарушал тишину, налетая порывами, вздыхая, свистя, затихая лишь затем, чтобы засвистеть снова. Стоявшие в отдалении американцы были тронуты. Жужжанье их личных кинокамер говорило, что эта сцена снимается для потомства. Какой-то ребенок заревел, и его пришлось срочно унести. Закончились многочисленные приветствия, и зазвучал оптимистический ритм национального гимна. Играли оба оркестра, и хотя начали они одновременно, ветераны опередили на финише кадровых. Профессор Дзаини, один из тех изумительных старцев, которыми так богата Италия, поднялся на подиум, чтобы обратиться к внимающей вселенной. Политикой он занимался с начала века, и такие почтенные люди, как Орландо и Соннино, сникли под его ядовитостью. Фашистская эра нашла в нем язвительного и злобного критика, и теперь, при новой коалиции, он приехал со свежим ядом и готовностью пустить его в ход. Профессор сделал обзор недавнего прошлого Италии (недавнее, по его меркам, уходило к временам Гарибальди), говоря без бумажки, как подобает знаменитому судье, размахивал руками, призывая свидетелей с солнечных полей Элизиума, формуя звучные фразы из воздуха, будто скульптор, и набрасываясь на вековых врагов того глубокого гуманизма, который, по его словам, в течение столетий хранил почву итальянского разума от эрозии предрассудков. Однако замечательная красочность достигалась за счет времени, и когда физическая усталость положила конец его витийству, был уже без четверти час. Генерал Бассарокка был по контрасту милосердно лаконичен. У него был очень слабый голос, и слушателям удалось лишь разобрать, что каждым вторым словом в его речи было «Италия». Поскольку выдающийся генерал обладал необычайной способностью трогать собственными словами свое сердце, все поняли, что надо делать, и плакали вместе с ним. Когда он окончил, Валь ди Сарат вышел вперед и рассек ленточку саблей. Полотнище сползло, и статуя обнажилась. Снова приветствия и минута тишины, итальянской тишины, гвалта детей и их разгневанных мамаш, симфонии далеких автомобильных гудков и крика осла, не проникнувшегося духом события. После того как Филиграни торжественно возложил свой венок и произнес унылым голосом речь об отряде братьев, некоторые из которых пали за то, чтобы солнце могло светить красным светом, как граф проследил историю деревни и свою собственную до палеолитических потемок, как Старый Плюмаж выкрикнул властные приказания Судьбам творить самое страшное и заявил, что Сан-Рокко все равно будет стоять вечным символом того, другого, третьего, к собравшимся обратился Валь ди Сарат. Речи он заранее не готовил. Он говорил от сердца. — Amici [73] , — сказал он, — это событие торжественное и вместе с тем задушевное. Сегодня я не особенно проникнут нашим славным прошлым, нашими традициями, нашей доблестью, нашим чувством справедливости. Потому что постоянно думаю о них, вернее, о нашем стремлении к ним и тщете наших частых попыток стать достойными своих идеалов. Вся страна уставлена такими памятниками, как тот, что я сейчас открыл, на их открытиях наверняка выражались прекрасные и благородные чувства, вызывавшие океаны слез, бури аплодисментов, а потом наступал глубокий сон забвения. Во время похода на Рим фашисты проходили мимо многих таких памятников, но статуи немы. Они живописуют только славу. О смерти же, гангрене, боли, ампутации, грязи, глупости, бесчеловечности, трусости безмолвствуют. Человеческий разум забывает о бедствиях и тем самым готовит почву для новых бедствий. Я не могу этого забыть. Я никогда этого не забуду. 73 Друзья (ит.). Война — самый глупый из доводов. Это крайняя мера; так, крайней мерой удачливого преступника будет уничтожение судов. На нее идут, когда больше нет желания повиноваться законам полемики, то есть законам богоданного человеческого разума. Когда глупцы не находят ответов, когда логика и достоинство вызывают внезапное озлобление у тех, кто лишен логики и достоинства, тогда гибнут миллионы неповинных людей. Иной причины не существует. Глупцы, духовные банкроты самовыражаются за счет других, а те, кто мыслит категориями войны, являются самыми глупыми, самыми обанкротившимися, и они слишком часто остаются в живых после того пиршества смерти, на которое выдавали приглашения. — Он немного помолчал. — Меня называли героем. Говорили, что я хорошо сражался. Другие сражались не хуже, только менее удачливо. Лично я считаю то, что сделал, наименее важным событием в своей жизни. Воспринималось это легкомысленно, с пылкостью юности. Я наслаждался. Да, как ожесточившийся, лишенный совести воин. Убивал людей с легким сердцем, наслаждался за счет других. Эгоистично, бездумно, безответственно. Однако я герой. Я предпочел бы написать бессмертную строку, зачать здорового ребенка, посадить дерево, чем стоять сегодня перед вами у этого алтаря человеческого безрассудства, принимая ваши поздравления. — Спятил? — прошипел ему потом полковник Убальдини. — А что такое? — Это опаснейшие мысли. Твое счастье, что люди по тупости их не поняли. Сочли их какой-то новой разновидностью патриотизма, иначе тут же заклеймили бы тебя как коммуниста. — Как коммуниста? Господи. Почему? — Ты никогда не поумнеешь. И не станешь пригоден для государственной службы. Чем я весьма разочарован. — Мне очень жаль. Убальдини свирепо посмотрел на племянника. — Терпеть не могу нерасчетливости. Мне пришлось из шкуры лезть, чтобы добиться нынешнего положения. Ты — герой. Герою не нужно раскрывать рта. Ты прославился, а я карабкался по лестнице, с одной ступеньки на другую. И теперь на руках у тебя все козыри, а ты хочешь выбросить их, ведешь себя, как пятнадцатилетний мальчишка, внезапно ощутивший на плечах бремя ответственности за весь мир. — Завидуешь мне? — Конечно, недоумок! — Пятнадцать лет — возраст хороший, честный. Мир новенький, чистый. — Мир очень стар и очень грязен, — сказал полковник, потом, чуть погодя, добавил: — И весьма щедр. Речь Валь ди Сарата особого впечатления не произвела. В подобных случаях интонации говорят громче слов, и то, что ему приходилось напрягать голос, дабы быть услышанным, избавило его от малейших подозрений в подрывной деятельности. — У парня свои взгляды, — сказал Старый Плюмаж. — К тому же герои не бывают хорошими ораторами. Мистер Таку, на каждом шагу терпевший неудачи с проповедью доктрины здравого смысла, выработал план. Когда он в конце концов связался с Союзной контрольной комиссией, изнывавший от скуки подполковник пообещал сделать все возможное, но предупредил, что в Европе сейчас все болезненно обидчивы и нельзя создавать впечатления, что Вооруженные силы собираются оказывать нажим в интересах какой-то корпорации. Таку понял, что это превосходная отговорка. Теперь он втиснулся в говорливую толпу и отыскал Валь ди Сарата. Он поручил своему реквизиторскому цеху изготовить одни из тех дипломов, которые так любят в Америке, — свиток пергамента, исписанный по-монастырски четко, с выведенной золотом и киноварью первой буквой, начинающийся словами: «Да будет ведомо, что поскольку…». Теперь, представясь герою, Таку сказал, что хочет сделать ему подношение от себя лично, от кинокомпании и в конечном счете от Америки. Валь ди Сарат улыбнулся. В Чикаго он видел много дипломов и знал, какое значение придается подобным документам. «Да будет ведомо, что поскольку вышеупомянутый капитан Валь ди Сарат воевал за демократию, поскольку он успешно и героически сражался с врагом лицом к лицу и поскольку явил блестящий пример доблести на поле боя, который так вдохновил кинокомпанию «Олимпик Пикчерз» с Олимпийского бульвара в городе Лос-Анжелесе, что ее служащие немедленно решили отразить и запечатлеть это проявление героизма средствами киноискусства, и поскольку тесное сотрудничество артистов и героя послужит укреплению тех уз согласия и свободы, которые соединяют итальянцев и американцев в их непрестанной борьбе против Мирового Коммунизма и Сил Тьмы и Диктатуры, вполне подобающе и справедливо вручить ему сей форменный документ в ознаменование выдающегося подвига и фильма, который воссоздаст это деяние для поучения и отрады грядущих поколений». Под текстом стояла подпись Таку, с нижнего края диплома свисала большая восковая печать. Валь ди Сарат был тронут и протянул руку, режиссер горячо пожал ее. — Это самое малое, что мы можем сделать, — сказал Таку, и фотографы отдела прессы засверкали ему в глаза магниевыми вспышками. — И скажите, не хотели бы вы посмотреть кое-что из отснятого материала, — продолжал он, закрепляя свой успех. — Отснято пока немного, но мы поспешили отправить на обработку часть пленки, и сегодня утром она вернулась из Лондона. Валь ди Сарат представил режиссеру своего дядю и сказал, что они будут очень рады посмотреть начало фильма в послеобеденное время, так как еще предстоял банкет. — Часам к трем все подготовлю, — согласился Таку. — Видите ли, здесь вовсю велся довольно нелепый саботаж, и я слегка надеюсь, что, увидя качество отснятого, вы используете свое влияние для прекращения таких выходок, выцарапывания оскорбительных слов на наших машинах и прочего. Это вызывает недобрые чувства, а сражались и вы, и мы совсем не ради того. Валь ди Сарат согласился и отправился с дядей на банкет. — Вот видишь, — сказал ему дядя, — в этом мире все взаимоотношения строятся на каких-то условиях, и в них есть определенная степень того, что пуритане безмозгло именуют коррупцией. Когда делаешь жене подарок ко дню рождения, это прекрасный образец механики взаимоотношений. Покупаешь себе несколько часов покоя и тишины. — Что ты стараешься доказать? — Ничего. Стараюсь, чтобы ты видел жизнь такой, как она есть, а не какой может быть. Почему? Потому что желаю тебе счастья. На твоем месте я бы побольше гордился. Знаешь, способы гордиться есть очаровательно скромные. Что ты думаешь о себе, никого не интересует. Что думают о тебе, вот это важно. Человек существует только в сознании других. Я известен как замечательный полицейский, беспощадный, деятельный, изобретательный. На самом деле я не такой. Я в жизни пальцем не шевельнул. Я лентяй. Умело завуалированная лень может выглядеть сосредоточенностью. Малейшее проявление активности после нескольких недель безделья выглядит итогом блестящей изобретательности. Проходя мимо кафе, Убальдини увидел Эрхардта, потягивающего там вино. И, не прерывая разговора, сдержанно ему кивнул. На лице Валь ди Сарата отразилось недоумение. — Видишь ли, — продолжал его дядя, — то, что я не прервал разговора, заставило Эрхардта насторожиться. Он видел, что я приближаюсь, и готовился встретить мой узнавающий взгляд. Я тоже видел его, еще издали, но решил не показывать этого, пока не поравняюсь с ним. И не выразил ни малейшего удивления тому, что он здесь, что привело его в еще большее замешательство. Не смей оборачиваться! А вот ты выдал себя своим удивленным взглядом. — Но что он здесь делает? — Вот этого не знаю. — В чем польза этих твоих игр? — Я приучил себя никогда ничему не удивляться. Это само по себе приносит огромную пользу. Кто знает, когда это умение может сослужить службу. — Ну а если я скажу, что намерен жениться? — спросил Валь ди Сарат. Его дядя благосклонно улыбнулся. — Нисколько не удивлюсь. — А если добавлю, что не имею ни малейшего представления, на ком? — Ты удивляешь меня все меньше и меньше. — Да, это поистине замечательная способность, — вздохнул племянник. После банкета полковник с племянником, грузно ступая, пошли в местный кинотеатр, уставленный едой, кьянти и ликером «стрега». Таку лично поджидал их у дверей, решив, что событие, столь важное для всего будущего фильма, стоит потери получаса съемочного времени. Они сели, и свет погас. В первых кадрах шестеро немцев, крадучись, шли через оливковую рощу. — Нравится? — спросил Таку. — Очень похоже на шестерых немцев, идущих через оливковую рощу, — ответил Валь ди Сарат. — Так оно и есть. — Если так и есть, то замечательно. — Они выглядят убедительно? — Если поместить в оливковую рощу шестерых немцев, они неизбежно будут выглядеть шестью немцами в оливковой роще. — Великолепно, правда? Затем появилась норвежская актриса, мисс Толлефсен, она врывалась в комнату и произносила реплику: «Они забрали моего ребенка». С таким раздражением, какое звучало в ней, говорят: «Я потеряла адрес». — Кто это? — спросил Валь ди Сарат. — Вера, дрчь деревенского кузнеца. — Вам прекрасно удалось создать впечатление, что она дочь итальянского кузнеца, — сказал полковник. — Рад слышать, — ответил Таку. Она повторяла это снова и снова, в двадцати дублях. — Кто забрал ее ребенка? — спросил Валь ди Сарат. — Немцы. — Не припомню, чтобы они забирали чьих-то детей. — Немцы брали многих взрослых в заложники, — заявил полковник. — Эта вольность, на мой взгляд, вполне оправдана. В конце концов, нельзя заставить ребенка войти со словами: «Они забрали мою маму». Играть должны те, кто умеет. — Совершенно верно, — сказал Таку, — это блестящий ход. После паузы полковник позволил себе легкое критическое замечание. — Белокурые волосы этой женщины, хоть и не типично итальянские, вполне возможны в северных районах страны, у нас в Тоскане или под Миланом, но я ставлю под сомнение ее груди, типично скандинавские, маленькие, крепкие, здоровые, с бледными сосками, а не отвислые, покрытие прожилками итальянские груди, словно бы наполненные молоком, с темными, почти фиолетовыми сосками. — Сосков не видно, — сказал обеспокоенный Таку. — Любой мужчина, достойный так называться, догадается, какие у нее соски, — резко произнес полковник. Следующие кадры демонстрировали ненависть на лицах немцев, глядящих в громадных крупных планах на деревню в огне. — Хорошие типы? — Весьма достоверные. Внезапно Валь ди Сарат подскочил, отбросив на экран тень. Громадный крупный план помигивающего человека заполнял все пространство. — Это он! — выкрикнул Валь ди Сарат. — Винтершильд! — Пошли, — сказал его дядя, поднимаясь с усилием. — Кто он такой? — спросил Таку. — Военный преступник. Мы его разыскиваем! — Военный преступник? — заорал Таку своему ассистенту. — Какая реклама! Вот так история! — Тихо! — рявкнул Убальдини и негромко продолжал: — Ты уверен? — Полностью, — с легким раздражением ответил его племянник. — Ну и отлично, только не пускайся бегать по улицам. Можешь все испортить. Будем считать, что фильм окончился. Выходим как ни в чем не бывало. — Ты намерен окружить деревню? — Нет. — Почему? — Чувствую, что уже слишком поздно. — Военный преступник — это тот, что помигивает? — взволнованно спросил Таку. — Да. — Эрхардт мне сказал, что он был вынужден уехать из-за какой-то семейной трагедии. — Я так и подумал, — улыбнулся полковник. — Пошли. Они вышли на тускнеющий свет солнца, и Убальдини неторопливо зашагал к кафе. Эрхардт все еще сидел за своим столиком, дремал, прикрыв лицо газетой. Убальдини спокойно сел рядом с ним и молча указал племяннику на соседний стул. Таку сел за столик позади, глаза его горели боевым огнем. — Сообщения от Фромма пока что нет? — спросил полковник. Эрхардт убрал с лица газету и поднял сонный взгляд. — Я задремал, — сказал он с улыбкой и огляделся по сторонам. Почувствовал себя окруженным и перестал улыбаться. — Что вы сказали? — спросил он. — Я хотел узнать, получили вы уже сообщение от Фромма? — От Фромма? Кто это? — Вы называете его Фромм. В наших досье он значится как Лютце. Эрхардт нахмурился. — Что с ним? — Он вам еще не сообщил телеграммой об освобождении Шуберта? Надо полагать, потому вы и торчите так долго в кафе, делая вид, будто дремлете. Почтовое отделение рядом. То и дело заходите туда, спрашиваете, не пришла ли телеграмма. — Не понимаю, о чем вы. — Да? Это нетрудно выяснить. Надеюсь, мой дорогой племянник соблаговолит зайти туда, поинтересоваться, сколько раз вы появлялись там после обеда. — Что должно быть в этой телеграмме? — спросил Эрхардт. — Слова «Музыки не будет» или «Музыка будет», относящиеся, вне всякого сомнения, к Шуберту. Право же, ваша немецкая хитрость производит самое удручающее впечатление. — Так вы подслушиваете наши телефонные разговоры, — возмутился Эрхардт. Поднявшийся было Валь ди Сарат сел снова. — Вы удивляете меня, — промурлыкал полковник. Во время войны вы вовсю занимались подслушиванием, а когда созданная вами система используется против вас, видите в ней не то же самое простое устройство, а нечто в высшей степени безнравственное. — Чего вы хотите? — Хочу угостить вас выпивкой. Чинцано? — Нет, благодарю. — Мистер Таку? — Нет. — Мой дорогой племянник? — Нет. Дядя вел себя самым жестоким, самым издевательским образом. — А я, с вашего позволения, выпью. Signoria! Un Cinsano, per favore, con un pezzo di limone! [74] — И улыбнулся. — О чем я говорил? Ах да, о Шуберте. Я заключил с вами сделку, Эрхардт. Ради вашего же блага надеюсь, что вы не забыли ее условий. — Не забыл. — Может, напомните их мне? — Вы знаете их не хуже меня. — Так, — негромко произнес полковник и подался вперед. — Я пообещал отпустить Шуберта, когда отдадите мне Винтершильда. Почему вы решили, что я освобожу Шуберта до этого? Потому что раньше я неизменно бывал покладистым? Или всерьез решили, что способны меня запугать? 74 Синьорина! Один чинцано, пожалуйста, с кусочком лимона! (ит.) — Свои условия сделки я выполнял, как мог, — ответил Эрхардт. — Приехал сюда с целью найти Винтершильда, но он бежал. И где он теперь, не имею понятия. — Эрхардт, Эрхардт, даете промашку, — соболезнующе сказал полковник. — Раз мы слышали часть вашего разговора с Фроммом, наивно полагать, что не слышали его весь. Винтершильд ждет отправки в Ливан. Возможно, уже отправился. Я это знал, потому не рассчитывал обнаружить Винтершильда здесь и не хотел заговаривать с вами об этом раньше, портить вам аппетит перед обедом. Шуберта я сегодня в любом случае освобожу. Он совершенно безвреден и не блещет умишком. Рядовой, настоящая его фамилия Палковски. Итак, где Винтершильд? — Говорю вам, не знаю. — Уже вылетел в Ливан? — Не знаю. Вошли два деревенских карабинера, откозыряли и сели за соседний столик. Вид у Эрхардта стал еще более обеспокоенным. Полковник улыбнулся и вопросительно глянул через плечо. Старший из карабинеров слегка кивнул. — Если вылетел, вы жестоко поплатитесь за обман. Наступила пауза. В деревню внеслись на мотоциклах двое карабинеров и остановились напротив кафе, не слезая с седел. — Итак? — В сотый раз говорю вам: не знаю. Полковник улыбнулся снова, в высшей степени обаятельно. — Поскольку я проник в ваши секреты, — негромко заговорил он, — будет вполне справедливо посвятить вас в мои. Местные полицейские наблюдали за нами. Я распорядился, чтобы они присоединились ко мне, когда сяду за ваш столик. Те двое на мотоциклах по другую сторону улицы из соседней деревни. Крытый грузовик с подкреплением отсюда не виден. Для чего они здесь? Раз они уже прибыли, скажу. Если не скажете, где Винтершильд, я арестую в обмен на Шуберта ваших немцев, всех пятнадцать, как и обещал. Ну? — Вы этого не сделаете! — Почему же? Они сейчас все в одном месте. Сделать это проще простого. На лбу Эрхардта выступил пот. — Ну, ладно, — сказал он. — Человек, которого вы разыскиваете, во Флоренции… В отеле «Бельсоджорно». — Под какой фамилией? Мендельсон? — Доктор Коэн. — Я слегка ошибся. Переоценил вашу любовь к музыке. Валь ди Сарат возбужденно подскочил. — Еду. Полковник улыбнулся. — Я бы поехал с тобой, но терпеть не могу быстрой езды. Последую в своем лимузине. Встретимся там. Когда Валь ди Сарат со всех ног выбежал из кафе, Эрхардт раздраженно произнес: — Надеюсь, вы удовлетворены. — Не совсем, — ответил полковник. — Не люблю, когда меня обманывают. Карабинеры останутся в деревне, пока преступник не будет арестован. По крайней мере, в течение двух часов этого не произойдет. Однако человек я добрый… Его прервала девушка из почтового отделения, принесшая Эрхардту телеграмму. — Вскройте ее, — сказал Убальдини. — Увидите, какой я добрый. «Музыка будет. Лопес», — гласила телеграмма. — Видите? — улыбнулся полковник. — Хотя Винтершильд все еще на свободе, я выпустил Шуберта. Телеграмма пришла еще до обеда, но я распорядился не доставлять ее, пока не просижу здесь пяти минут. — И рассмеялся замешательству Эрхардта. Потом посерьезнел снова. — Однако, надеюсь, вы не считаете меня таким дураком, который сделает вам подарок и не потребует кое-чего взамен? — Чего же? — Вас, — ответил полковник, словно бы опуская нож гильотины. Эрхардт поднялся. — Меня? — В обмен на Шуберта, полковник эс-эс Дигельхрадт, и вы будете в заключении, покуда Фромм не найдет кого-то равного звания, пригодного в обмен на вас. Отныне кто-то из ваших будет постоянно находиться в тюрьме, чтобы вы не забывали о существовании итальянского правительства и законов страны. Фромм уже в курсе дела. Зиг хайль, мой друг. Когда карабинеры увели Эрхардта, Таку свистнул. — Черт возьми, вот так история! Какая замечательная сцена для фильма! Полковник скромно улыбнулся. — Вы устроили нам развлечение. Я сделал все возможное, чтобы ответить вам тем же. Таковы законы гостеприимства. 13 — Знаю, прекрасно знаю, что вы сами в состоянии произвести арест, но прошу тебя ради нашей старой дружбы — позволь сделать это моему племяннику. Потом ничего не стоит состряпать рапорты, разделить эту честь к нашему общему удовольствию, — говорил полковник Убальдини по телефону своему старому другу и врагу полковнику де Гратису, начальнику карабинеров Флоренции. — Сам выезжаю сию минуту и буду во Флоренции часа через два. Не забывай, Фульвио, я занимаюсь этим делом с самого начала. И вполне справедливо, что не остаюсь в стороне… Что?… Нет-нет; делаю это ради парня, он, как тебе известно, герой, но совсем без savoir-faire [75] , безо всякого интереса к карьере. Надеюсь, чувство успеха, которое в нем пробудит этот арест, расшевелит его, заставит подумать о восхитительных горизонтах, которые откроются ему при желании… Я знал, что ты поймешь… Если нужны еще доводы, позволь напомнить об одном случае в Албании, когда тебе понадобилась моя помощь… Вот-вот… Я спас тогда твою шкуру… Напоминаю об этом не так уж часто, но теперь хочу напомнить, чтобы ты не вмешался и не испортил все. Полностью тебе доверяю. Конечно. Как дочка? Ах, у тебя сын? Надо ж так напутать. Очень рад слышать. Мне бы так везло с племянником. Arrivederci [76] . 75 Сообразительности (фр.). 76 До свиданья (ит.). Утерев лоб, Убальдини втиснулся в уютный салон лимузина и сказал шоферу: — Во Флоренцию, Альберто. Быстро не гони, особенно на поворотах, при моем весе меня швыряет туда-сюда. К тому же мне нравятся тосканские виды. Тем временем Валь ди Сарат так гнал машину к Флоренции, словно возглавлял гонку. Маленький «фиат» подскакивал на неровной, петлявшей дороге, взвизги шин напоминали зловещие отзвуки бойни. Он чувствовал себя слившимся с машиной, ощущение это типично итальянское, и казалось, переводил все тонкости теории механики в поэму движения. Ему было весело. Маленький мотор работал ровно, влага вечернего холодного воздуха была для карбюратора живительной. К нему словно бы вернулась юность. На крутом правом повороте появилась красная «альфа-ромео», несшаяся прямо на него со скоростью не менее восьмидесяти миль в час. Валь ди Сарат, доверив руль инстинкту самосохранения, успел разглядеть в ней две белые фигуры. Столкновение казалось неизбежным. Машины на миг соприкоснулись. Рывок, лязг, и задний бампер «альфа-ромео» упал на дорогу, подняв фонтан засохшей грязи. Сама машина вынеслась в поле. Валь ди Сарат свернул к обочине и затормозил. Глянул назад из окошка. Двое сидевших в той машине, наверняка отпрыски какого-то богатого, праздного семейства, помахали ему и громко, истерично расхохотались. Он выкрикнул несколько отборных оскорблений, какие пришли на ум, включил скорость и поехал дальше. Сзади что-то раздражающе дребезжало, но он не потрудился выйти из машины и взглянуть на повреждение. Веселье исчезло: Он сигналил на каждом повороте и предавался раздумьям. Несколько лет назад он, возможно, тоже расхохотался бы и потом бесстыдно приукрашивал в рассказах то, что произошло. «Я выжимал все сто пятьдесят километров на своем маленьком «фиате»… Понимаю, что звучит неправдоподобно, но я установил спаренные карбюраторы с нагнетателем… И вдруг какой-то псих в «альфа-суперспорт» выносится из-за поворота на скорости двести километров в час…» Теперь он стал сдержанным. Достиг того возраста, когда понимаешь ценность жизни. Те два парня по возрасту не могли участвовать в войне. В этом вся разница. Валь ди Сарат задумался о своей жизни, о том, какой бессмысленной она была, как необузданно расточал он свои способности, не принося пользы ни себе, ни другим. Да, делал добро, сердце у него в положенном месте, но случайно, походя. Начало его жизненного пути было многообещающим. Он изучал конструирование мостов — творческое, кропотливое дело. Однако во времена самых громких заверений фашистской власти оно казалось скучным. Невозможно сидеть в унылом кабинете, обдумывать сухие проблемы конструкции консоли, когда на улице щенки режима тявкают о своей преданности вновь обретенной силе и головокружительным устремлениям. Он отправился в Абиссинию легионером. В девятнадцать лет захватывающе быть одетым в черное, готовым идти навстречу смерти в костюме, утверждающем своей мрачностью, что подписан некий контракт с бессмертием. Пожилые дамы в трамваях уступали ему место, что позволяло проявить средневековую учтивость. В Абиссинии, однако, все оказалось по-другому. Во-первых, было жарко, во-вторых, вкус победы был неприятным, поскольку мощь западной военной машины была обращена против плохо экипированных разбойников, снискавших восхищение всего мира. Быть победителем в столь неравной борьбе удовольствия не доставляло. Та кампания посеяла в юном и независимом разуме Валь ди Сарата не только глубокую симпатию к противнику, но и серьезные сомнения в способности военной мысли творить победу. Он пришел к выводу, что победителем становится тот, кто сумеет избегать поражения дольше, чем противник. Потеря жизни из-за чьих-то ошибок, а то и лености разума беспокоила его, а роскошь вверять людей своевольным прихотям тех, кто навечно заточен в тюрьму своих дурацких предрассудков, наполняла духом протеста. Верь, Повинуйся, Сражайся — таковы были указания Муссолини. Валь ди Сарат, будучи итальянцем, а не немцем, верить больше не мог, так как черные мундиры, едва в них обрядились толстяки, вдруг стали выглядеть смехотворно. Мания дуче и таких людей, как Де Боно с его окладистой седой бородой, наряжаться в костюмы, шедшие только подтянутым легионерам, носить на голове черные фески с кисточками, мотавшимися туда-сюда, будто стеклоочистители, во время серьезных бесед, и вышагивать на парадах под заразительный ритм «Марша берсальеров» была оскорбительна для его итальянского чувства красоты, чувства гармонии. Ни один человек, восхищенно созерцавший статуи Челлини и Донателло, не мог вдохновляться полураздетым дуче, символически бросающим лопатой песок в понтинские болота. Верить Валь ди Сарат не мог и соответственно повиноваться тоже. Мог только сражаться — и то потому, что ему это нравилось. Когда Абиссинская война окончилась, Валь ди Сарат не отправился добровольцем в Испанию, а стал искать сильных ощущений в более независимых видах деятельности. Был один сезон мотогонщиком, к отчаянию своего дяди, и отказался от этого лишь после двух переломов ноги, случившихся из-за полного отсутствия способностей к езде на двух колесах. Так долго удерживал его там только восторг преследования. Он мог бы стать автогонщиком, но счел это слишком простым, не стоящим его в высшей степени страстных усилий. Пресытясь выхлопными газами и обществом, внезапно решил искать убежища среди дикой природы и, даже не написав прощальной записки своему духовному наставнику — тогда еще майору — Убальдини, уехал в Канаду рубить лес. Поначалу испытал захватывающее чувство освобождения от раздражающих интеллектуальных проблем Европы; потом эта новая деятельность стала приедаться, поскольку к величавым деревьям у него развилось то же отношение, что и к величавым абиссинцам. Чрезмерное итальянское пристрастие к гуманизму, который представляет собой не столько философию, сколько обостренную сентиментальность, постоянно охватывало и мучило Валь ди Сарата. Леса представлялись ему армией деревьев, каждое из них обладало индивидуальностью, каждое по-своему безмолвно укоряло его под ударами топора. Он отправился в Чикаго, снова к людям, и зажил увлекательной жизнью в роли личного телохранителя Левши Бонелли, остроумного, щеголеватого гангстера, который неумеренно гордился достижениями Муссолини и вместе с тем без труда противился всем искушениям вернуться в Италию и принять участие в ее возрождении. — Диктатура создает мафии трудности, — говорил он, — так как мафия демократическая организация и может успешно действовать только в условиях демократии. Бонелли с удовольствием слушал о том, как дуче улучшает итальянские дороги, и при этом сокрушенно покачивал головой. — Хорошие дороги — беда для бандитов. При тамошней постановке дел им нужны плохие дороги для спасения бегством. Выпусти сицилийца на скоростное шоссе, и он пропал. Пожалуй, придется учить там людей совершенно новой технике… Это будет стоить нам многих драгоценных жизней. Вскоре Валь ди Сарат начал задумываться, стоит ли хранить тело Левши Бонелли; конец сомнениям настал седьмого декабря тридцать седьмого года, когда, несмотря на его бдительность, Левшу после спора из-за игрового автомата застрелил Четырехпалый Морелла. Решив бороться со своей все нарастающей неугомонностью, он стал художником-футуристом, и его картины по сей день продолжали висеть во многих американских домах. Он запрашивал за них непомерную цену, что говорило об их неоспоримых достоинствах, ходили даже слухи, что на рынке появились поддельные полотна Сарата, но на самом деле все их, и поддельные, и подлинные, писал он сам. Вскоре ему наскучила эта vie d'artiste [77] , потому что была очень легкой. Возможно, какие-то бедняги с подлинным талантом дрожали в парижских мансардах от холода, торговцы стервятниками вились вокруг них, с нетерпением дожидаясь их смерти, а он преуспевал лишь благодаря артистичности своего жульничества, полузакрытым глазам и порывистым светским манерам, которые пленяли богатых дам и побуждали украшать свои современные дома его картинами. 77 Жизнь художника (фр.). Совесть вновь заставила его бросить свое дело, и он ненадолго ушел в таинственный мир фотографии. Там успех его оказался еще более блестящим, поскольку он в ней почти ничего не смыслил и потому стал одним из пионеров школы расплывчатости, обычно ее приписывали мягкому освещению, но в случае с Валь ди Саратом расплывчатость была следствием серии элементарных и непростительных ошибок. Множество старых дам получили свои портреты, сделанные с уничтожавшей следы времени нечеткостью. Хотя изображения неизменно походили на размоченные в молоке булочки, дамы были очень довольны и распространили убеждение, что этот человек возвел фотографию на уровень искусства. Для спасения от своей сокрушающей душу удачливости Валь ди Сарат решил уехать на Восток, обитель покоя и глубоких размышлений. Однако вместо цивилизации нефрита, гонгов и таинственной мудрости нашел там войну и западное влияние, атмосферу дрянного приключенческого фильма. Став виновником беременности одной чувствительной белоэмигрантки, он бегло проштудировал медицину и вскоре стал, хоть и неофициально, специалистом по контролю за рождаемостью и его неожиданным побочным продуктам. Об этом периоде своей жизни он предпочитал умалчивать. То было время непрерывной уступки искушениям, присущим его натуре. Он причинил много несчастий своими случайными любовными связями, напивался в поисках недолгого забвения, делал все, что только можно ожидать от жалующегося на судьбу красивого, беспокойного мужчины, знающего, как возбудить женский интерес. Возможно, пришло теперь ему в голову, он был тогда просто-напросто микрокосмом некоего мира, охваченного гнусным недугом, частицей той болезни, которой скоро предстояло вспыхнуть страданиями и горячкой войны. Нет, никакого сомнения в пользу ответной стороны он не заслуживал. Люди не живут сами по себе. Они живут в контакте с другими людьми. В контакте с шанхайскими иностранцами он жил негодяем. Весть о войне он воспринял с облегчением и уехал, чтобы действовать, как подобает патриоту. Теперь он герой. Над ландшафтом сгущались сумерки, и Валь ди Сарат включил фары машины. Стрелка освещенного спидометра приближалась к цифре 120. Чего ради он так быстро гонит? Он участвует в преследовании, вроде тех, какие видел в кино. Скоро будет во Флоренции, там не исключены острые положения, даже стрельба. Валь ди Сарат провел рукой по лежавшему сбоку портфелю. Ощутил выпуклость, образованную маленьким вороненым пистолетом «беретта». Обычно он возил с собой только зубную щетку, пижаму и фуражку Винтершильда, своего рода талисман. Попытался припомнить, что натворил этот чертов немец. Уничтожил деревню, прошел по ней с автоматом у бедра, поливая пулями все, что двигалось, затем поджег церковь. Ужас, равнодушно сказал себе Валь ди Сарат. Это было Давно. Не так уж и давно, собственно говоря, но представлялось эпизодом из сновидения, из предшествующего существования, может быть, вычитанным в какой-то книге. Ясно не вспоминалось ничего. Может, следовало вести дневник, заносить туда впечатления. Но сохранили бы они свою свежесть? Валь ди Сарат ненадолго об этом задумался, а потом его вдруг поразила неожиданная мысль, что ему все равно. Раньше он никогда не признавался себе в этом и теперь, как ни потрясающе это было, ощутил громадное облегчение. Предстояло заставить себя увлечься преследованием, как уже заставлял себя сосредоточиться на открытии памятника. Во время церемонии сильнейшее впечатление на него произвела не торжественность события, а вопиюще парадоксальная атмосфера смеси яркого фарса и мрачной, подобающей случаю трагичности. Люди — дураки и никогда не поумнеют. Как они вытягивали лица, решив, что настал миг, требующий серьезности. Точно так же они вытягивают их, увидя себя мельком в зеркале, выражение мужественности, врожденной честности, добродетельности выражало тщеславие, с каким люди любуются собой после посещения парикмахерской. Притом они нацепили всевозможные украшения, дабы обозначить свое место на лестнице успеха, звездочки на фуражки, взрывающиеся гранаты, скрещенные мечи, составленные в козлы винтовки, желуди, лавры, целые бельевые веревки медалей на грудь, сплетения галунов. Подобно африканским племенным вождям корчили из себя непростых смертных, напускали на себя все величие, какое только могли. Повидав столько за свою бурную жизнь, Валь ди Сарат не мог взирать на все с иронией и теперь начинал видеть опасность постоянного осуждения других; в конце концов, рисовка вокруг статуи была вынужденной, как и его кружившая голову перестрелка в оливковой роще. Бонелли в Чикаго был раскованным человеком, делавшим карьеру на избранном поприще, его наманикюренные ногти, коричневые с белым туфли для гольфа, надушенные подмышки служили таким же знаком его места в жизни, как галуны у военных. Способности Бонелли стимулировало его невысокое мнение о человеческой природе. Этот взгляд его Валь ди Сарат разделял в юности, что делало связь с гангстером приятной и выгодной. Его карьера художника и фотографа строилась на фундаменте человеческой доверчивости, и он выбрал дорогу сквозь джунгли удачнее, чем Бонелли, поскольку, хотя публика иногда не замечает художников, соперники убивают их редко. Валь ди Сарат гордился своим умом, но теперь эта гордость начала увядать. Неужели глупые существуют на свете только для того, чтобы их обманывали изобретательные? Стрелка спидометра твердо держалась на отметке 120. «Альфа-ромео» развивала не меньше ста тридцати. Разминулись они со скоростью двести пятьдесят километров в час. С какой целью? Юные аристократы, очевидно, просто опробовали свою игрушку, а он спешил во Флоренцию рисковать жизнью при встрече с отчаянным человеком. Не лучше ли было бы всем оставаться дома? Дороги наверняка оказались бы менее загруженными. Ах, Китай, созерцание пупка, истина на дне прозрачных заводей, поверхность которых не рябят вздохи страдающих от неразделенной любви, покой, покой. Шанхай был отвратительным местом, а Китай раздирали бесконечные войны. Такого рода покой существовал только на вазах, на шелке или в воображении. Тоскана Пьеро делла Франческа еще не исчезла, но сколько она просуществует? Оливы по-прежнему серебрятся, кипарисы среди могил вздымаются к небу, однако неоновые вывески уже пронизывают темноту своим вульгарным подмигиванием, усиленные электричеством голоса популярных певцов разрывают вековечную тишину. Разум — последний оплот спокойствия, порядка. Он должен быть очищенным, защищенным. Подобно тем, кому надоели изысканные вина, великолепные ноздреватые сыры и кто в поисках новых удовольствий готов подвергнуться фронтальной атаке жгучих ее усов, восточных пряностей, блинчиков с острой мясной начинкой, Валь ди Сарат жаждал вернуться к первым впечатлениям. Хотел пить чистую воду, бьющую ключом из холодных артерий земли. Хотел обрести детскую способность удивляться. Он опустил стекла в обеих передних дверцах. В машину ворвался резкий холодный воздух, принеся с собой приятный запах горящего древесного угля. Вполне привычный, но теперь он обратил на него внимание. И даже подумал, не суждено ли ему погибнуть через несколько часов, раз он так отчетливо воспринимает все черты окружающего мира. Вдали лаяла собака, не злобно, радуясь тому, что хозяин ее дразнит. Он не мог разглядеть собаки, но знал о ней все. Она веселая, с резко очерченной мордой, ушами торчком и светлыми, живыми глазами. Заорал осел. Осел, библейский символ смирения, с истертой тяжелым грузом спиной, шершавыми проплешинами и длинными ресницами, нависающими над глазами, видевшими все, какие нужно, обстоятельства жизни на этой планете и ничего не выражающими. Зазвонил колокол, неритмично, глухо. Звонарь становился слишком старым для своей работы, но никто не решался отстранить его от деятельности, в которой он продолжал считать себя незаменимым. Когда Валь ди Сарат мчался через деревню, из кафе на миг донеслись шум разговоров, впечатление внезапного света, расплывающегося дыма, оживленности. Фермеры с высеченными из бурого камня лицами, голоса у них хриплые от табака и дорожной пыли, зубы неровные, как вершины деревьев, кислый запах тяжелого труда. Мысленным взором он видел этих людей с натруженными руками, с широкими, постоянно прилегающими друг к другу пальцами, с их простыми шутками, старыми играми, с системой ценностей, закаленной временами года, ясностью луны и ноющими перед дождем ступнями. Кафе было их фондовой биржей, небо — рынком с меняющейся конъюнктурой. Запах древесного угля внезапно сменился запахом навоза, запахом желтых луж в грязи на дворе фермы, горящих дров, яблок, сушащихся в душном сарае. В горле Валь ди Сарата встал ком. Дорога заплясала из-за навернувшихся на глаза слез. Видимо, смерть близка; все было слишком уж великолепным и представало в какой-то прощальной пронзительности. Вечер — время прощания; за ним приходят ночь и сон. Вскоре он въехал в окрестности Флоренции. Люди проплывали тенями на дороге, их голоса звенели в зимней ночи. Вести машину стало трудно. У большинства велосипедов не было задних огней, фонарь, бессердечно подвешенный к подстриженному хвосту лошади, лишь сбивал с толку. Маленький «фиат» тарахтел по булыжной мостовой, пьяно вилял, когда его колеса попадали в трамвайные колеи. Поздние автобусы хрипели, пыхтели по всей дороге, их пневматические тормоза и грубые дизельные моторы повиновались водителям со слоновьим возмущением. Валь ди Сарат пересек черную, как тушь, Арно и увидел шпили, колокольни, мосты. Они представляли собой величайшие творения человека, уплату долга его создателю, символ благодарности за привилегию жить. Повсюду наблюдались соразмерность в частностях и беспорядок в общей картине, как в самой жизни. Отдельные мосты и шпили были изысканными в своей необъяснимой гармонии, обретали изящество в подчинении правилам. Подобно фуге Баха, они представляли собой чувство, запертое в сердце неумолимой логики. Они гласили, что, хотя процессы деторождения у человека, обезьяны и мыши одни и те же, человек создан в тени божества и жизнь его так же драгоценна, как мысль. Свободу можно обрести только в тюрьме логики, без порядка свободы нет. Валь ди Сарат остановил машину невдалеке от «Бельсоджорно». На улице слишком уж явно околачивались четверо карабинеров. С тяжелым сердцем человека, обреченного выполнять данное сдуру обещание, он взял подмышку портфель и пошел к отелю. Едва скрылся внутри, четверо карабинеров мелодраматически сошлись под уличным фонарем, дабы каждый мог видеть, что они не спускают глаз со здания. Когда Валь ди Сарат подошел к швейцару, поднялся молодой офицер. И, щелкнув каблукам, доложил: — Майор Валь ди Сарат, я Эмилио Росселли, меня отправил в ваше распоряжение полковник Фульвио де Гратис, начальник карабинеров Флорентийского округа. — С какой стати? — Насколько я понимаю, полковник Убальдини, ваш родственник, позвонил и попросил обеспечить вас охраной. Валь ди Сарат рассердился на дядю. Все еще находясь под впечатлением своих раздумий, он вновь ощутил вмешательство упорядоченного и до жути изобретательного разума Убальдини. Юный Росселли был обаятелен и честолюбив. Он стрелял глазами по сторонам, выражая готовность угождать на пути к личной славе. Улыбка его была заискивающей, из тех, что неуловимо сменяются решительной угрюмостью при внезапной перемене настроения начальства. — Во-первых, я не нуждаюсь в охране, — сказал Валь ди Сарат. — Преступник может быть вооружен. — Тем не менее, в охране не нуждаюсь. Росселли смиренно признал, что перед ним герой, и грациозно поклонился. — Я выполняю приказ полковника де Гратиса, и все претензии адресуйте ему. Расстроенно вздохнув, Валь ди Сарат продолжал: — Во-вторых, если это отчаянный человек, мне представляется не самым разумным ставить людей на виду, давая понять каждому проходящему идиоту, что отель взят под наблюдение. Росселли нахмурился. — Я велел им стоять в темноте. — Они все ярко освещены уличными огнями. Этот человек у себя в номере? Унылый швейцар залопотал, оправдываясь: — Нет, ушел. Мы понятия не имели, что он преступник. Номер был заказан по телефону, этот человек предъявил настоящий швейцарский паспорт на имя Коэна. — Он ушел, но не выписался? — Нет-нет, вещи его в номере. — Все разумнее и разумнее, — недовольно сказал Валь ди Сарат, — этот человек возвращается в отель, видит карабинеров, решает бросить свои вещи и избегает вашей сети. Росселли выбежал на улицу и прошипел своим глуповатым подчиненным несколько приказаний, те снова удалились в темноту. — Есть у вас еще ключ от его номера? — спросил Валь ди Сарат. — Вот, — сказал швейцар, протягивая ключ дрожащей рукой. — В этом отеле почти все ключи отпирают почти любую дверь. — Мне это знакомо, — ответил Валь ди Сарат. — Прошу прощенья, лифт не работает. Валь ди Сарат и следом за ним взбешенный Росселли поднялись по унылой лестнице. Валь ди Сарат вставил ключ в замок двери номера 117. Росселли выхватил револьвер и встал вплотную к стене. — Кто мы теперь? — спросил Валь ди Сарат. — Бойскауты? — Швейцар уже старый, возможно, рассеянный. Преступник может все-таки оказаться в номере. — Не спеши. Твое время придет. Подвиг нельзя сфабриковать. Возможности совершить его нужно терпеливо дожидаться. Они открыли дверь. — Свет лучше не включать, — сказал Росселли. — Преступник может увидеть его с улицы. Валь ди Сарат включил свет. — Мало кто из людей станет искать окно своего номера снаружи, — ответил он, — и если Винтершильд из таких, то сочтет, что здесь горничная. А увидев луч фонарика, поймет, что это мы. Они быстро осмотрели комнату. Швейцарский паспорт лежал на столе. Валь ди Сарат раскрыл его и увидел фотографию нужного ему человека. Доктор Вальдемар Коэн. Хмыкнул. Потом взгляд его упал на открытку. С наклеенной маркой. Готовую к отправке, адресованную герру полковнику Фридриху Винтершильду, Лангензальца, Фалькенхайнвег, 18. Неосторожно. Он прочел текст послания. — Во Флоренции есть клуб «Уайкики»? — Да, — ответил Росселли, — вульгарный притон. Мы наблюдаем за ним в связи с наркотиками. — Это далеко? Пешком дойти можно? — Кварталов восемь. — Я прогуляюсь туда. Четверть часа спустя Валь ди Сарат в сопровождении двух карабинеров на почтительном расстоянии появился у дверей клуба. Перед тем как войти, подозвал шедшего за ним капрала. — Вы идете за мной вопреки моему желанию, — сказал он. — Я не могу этого запретить, потому что вам так приказано. Однако если хотите, чтобы наше предприятие осуществилось, должен попросить вас находиться снаружи и наблюдать. И осторожно вошел в клуб один. Там было уже много людей, и он прямиком направился к бару. — Не хотите посмотреть представление? — спросил бармен. — Начнется примерно через минуту. Дополнительной платы за это не берется. За столиком выпивка стоит столько же. Подадут ее без задержки. — Налейте мне карпано, — оборвал его Валь ди Сарат. Бутылки стояли в ряд вдоль большого голубоватого зеркала. Валь ди Сарат уставился в него, и когда глаза привыкли к новому освещению, ему показалось, что видит преследуемого, сидящего в одиночестве за столиком у черного бархатного занавеса, закрывающего вход за кулисы. Рискнул бросить на него осторожный взгляд. Да, то был Винтершильд, мрачный, глазевший на свои руки. Валь ди Сарат быстро оглядел зал. Увидел маленький свободный столик за барьером, идеальное место для флирта. — Бармен, — позвал он. — Я сяду вон за тот столик. Пусть мой заказ принесут туда. Не хочу лишать официантку чаевых. И положил на стойку двести лир. Бармен улыбнулся и кивнул. Винтершильд не поднимал взгляда. Валь ди Сарат прошел к своему столику незамеченным и откинулся на спинку стула. — Не хотите пересесть за столик получше? — опросила официантка. — Нет. — Поближе к подиуму. — Нет. Та пожала плечами и удалилась. — Можно подсесть к вам? — спросила какая-то крашеная блондинка. — Нет. — Вы не очень общительны. — Нет. Как ни странно, Валь ди Сарат нервничал. Невероятно, через несколько минут можешь погибнуть, но люди все равно раздражают тебя. Никакой чувствительности. Несколько раз он осторожно подавался вперед. Винтершильд застыл в удрученной позе. Он был по-прежнему один. Свет стал оранжевым. Скользкий человек с лакейскими глазами попросил тишины и объявил выступление мисс Фатимы Луксор. После вечерней езды и приятного запаха древесного дыма зрелище этого громадного создания, извивающегося под свист одинокой солдатни, было совершенно отвратительным, словно взгляд на Гоморру. Где-то неподалеку Ной должен был бы пилить свои доски. Мисс Астрид Олаф, как всегда, вынеслась окутанной запахом дешевых духов и жасминной пудры; ей на смену пришла Тереза в роли Махарани Индрапуры. Валь ди Сарат видел подобные представления в американских бурлесках, почти вызывающие в своем отсутствии таланта и безрадостной сосредоточенности на самых спортивных аспектах полового акта. Они казались ему не красивее нефтяных скважин и ассоциировались только с самым отчаянным одиночеством. Во время этого выступления Фатима Луксор подошла, поигрывая поясом, к Валь ди Сарату и взглянула на него. — Одиноко? — спросила она. — Очень, но мне это нравится. Чтобы отделаться от таких женщин, нужно их отпугнуть. Они предпочитают то, что именуют здоровыми эмоциями. Разговорчивых или раздражительных не любят. Однако Фатима Луксор была не такой, как все. Ей перевалило за сорок, а мужчины платят деньги не за массу тела. — Будь со мной полюбезнее, — произнесла она с надутым видом. — Уйди. — Ты неистовый. Люблю неистовых мужчин. Люблю чувствовать себя в их власти. — Я живу вместе с матерью. — Где? — В Ватикане. — Твоя мать кардинал? — Отстань. Убирайся. Ему была ненавистна эта бессмысленная болтовня. Особенно в такую минуту. — Ты животное, — заявила Фатима присаживаясь. — Я вампир. — Похудеть мне бы не мешало. На кой черт он отвечает ей? Валь ди Сарат разозлился на себя. — Каково твое желание, о повелитель? Слегка позабавиться со своей рабыней? Валь ди Сарат закурил трубку. — В Египте мой повелитель курил трубку из тыквы-горлянки, — негромко произнесла Фатима Луксор с сильным неаполитанским акцентом. Она изменила тактику. Тереза закончила свой номер, и теперь на подиуме псевдобразильянка воздавала должное святой Цецилии, неистово тарахтя в воздухе двумя маракасами. — Нравится она тебе? В живости ей не откажешь, но открою тебе один секрет. Она такая же бразильянка, как моя задница. Родом из Пизы. Заметил, как наклоняется набок? — А ты из Неаполя, — ответил Валь ди Сарат, морщась от чесночного запаха. — В жизни для тебя не существует тайн, — протянула Фатима, нижняя губа ее блестела, как тропинка под дождем, неприятные глаза были чувственно полузакрыты, запах чеснока распространялся в воздухе, словно ядовитый газ в газовой камере. — Ты совершенно права, — ответил Валь ди Сарат, — и если сейчас же не уйдешь, пожалуюсь администрации. — Администрация не наказывает девушек за то, что они выходят за рамки служебных обязанностей. Что это за медали? — Все-таки администратор, если я его попрошу, заставит тебя встать из-за моего столика. — Ты не человек. Импотент. — Возможно. Я жду жену. — В такие места жен не водят. — Мы еще не обвенчаны. — Ах, любовницу! Она такая же красивая, как я? — До тебя ей далеко, но я люблю некрасивых женщин. Некрасивых, маленьких, худеньких. — Если передумаешь, — хрипло сказала Фатима, — моя такса тридцать тысяч лир за ночь. Наконец она ушла, но села за столик, откуда могла соблазнительно поглядывать на него, забросив ногу на ногу и высоко задрав юбку. Валь ди Сарат обхватил голову руками и тайком смотрел между пальцами. Это напоминало школьный экзамен. Например, по тригонометрии. К Винтершильду подсела Тереза. Он без умолку говорил. Она скучала. Винтершильд очень мало походил на чудовище, на человека, руки которого обагрены кровью женщин и детей. Тереза закурила сигарету с демонстративной величественностью девицы, впервые предающейся этому пороку в общественном месте. Он зажег ей спичку, но она предпочла воспользоваться своей зажигалкой. Нет таких глупых унижений, до которых женщина не опустится, если следует какому-то замыслу. Впечатляюще, хоть и грубо. Ганс задул спичку и потерял нить мыслей. Угрюмо смотрел перед собой помигивая. Тереза бросила на него взгляд, который мог выражать надменность, но мог быть и взглядом женщины, знающей, что ее преследуют, и желающей убедиться, что преследователь не исчез. Какой-то импульс заставил Валь ди Сарата обратить взгляд к двери. Вошел один из карабинеров, с кобурой на поясе, явно при исполнении служебных обязанностей. Идиот. Увидел Валь ди Сарата и сделал жест, говорящий, что он здесь, если потребуется. Валь ди Сарат отвернулся, но тот, очевидно, счел, что его жест остался незамеченным и пошел к столику. Фатима Луксор увидела его взгляд соучастника и нахмурилась, Валь ди Сарат позволил карабинеру подойти к столику. — Мы вам нужны? — спросил тот. — Моя машина? Вряд ли. Какой номер? — громко спросил Валь ди Сарат. — Не понимаю. — Глупец, раз уж подошел, дай мне повестку о штрафе, — прошептал он. — За что? — Может машина постоять там еще пять минут? — спросил он снова, очень громко, сердито. Карабинер неуклюже откозырял и в недоумении вышел. Валь ди Сарат уловил взгляд Фатимы Луксор. — Во Флоренции уже и машину поставить нельзя. Фатима, не отвечая, вышла из-за столика. Что теперь? Очевидно, если производить арест, то немедленно, иначе эти неопытные олухи, насмотревшиеся дрянных фильмов, все испортят. Валь ди Сарат взглянул на Ганса. Он говорил Терезе что-то жалостливое, та пожимала плечами и так затягивалась сигаретой, словно в ней был гашиш. Появился администратор вместе с Фатимой Луксор. Валь ди Сарат откинулся на спинку стула, чтобы его не было видно. — Надеюсь, вы всем довольны, ваше превосходительство, — сказал администратор, на лбу его дрожали капли пота. — Полностью. — Мы неизменно держимся в рамках закона. — Какое отношение это имеет ко мне? — Мисс Луксор говорит, к вам только что подходил карабинер. Я хочу удостовериться, что не намечается никакой облавы. — Он сказал мне, что я поставил машину в неположенном месте, и только. — Это ведь обязанность городской полиции, ваше превосходительство. И не входит в сферу деятельности карабинеров. — Вы сомневаетесь в моих словах? — спросил Валь дн Сарат, чувствуя себя очень глупо и дрожа от гнева. — Нет-нет, что вы. Слово офицера? — Я одет так только потому, что был на встрече однополчан. Теперь я уже даже не офицер. И не имею к тому карабинеру никакого отношения. — Ясно, — сказал отнюдь не убежденный администратор и отвратительно улыбнулся. — Надеюсь только, вы понимаете, что это пристойное заведение, угождающее слабостям человеческой натуры, как и любое другое. — Вполне понимаю и очень приятно провожу здесь время. Однако хотел бы остаться в одиночестве. Администратор с поклоном удалился, Фатима Луксор вернулась на свое место не более счастливой, чем раньше. Ганс в углу серьезно говорил о чем-то, Тереза чрезмерно притворялась скучающей. Пора было положить конец его мучениям. Валь ди Сарат открыл портфель и подозвал официантку. Та подошла, шелестя соломой. Он протянул ей свою визитную карточку и фуражку Винтершильда. — Отнесите это вон тому синьору в углу, — сказал Валь ди Сарат, и пока официантка шла к указанному столику, сунул в карман маленький черный пистолет. Ганс холодно взглянул на официантку, взял фуражку и поднялся с широко раскрытыми глазами. Прочел визитную карточку и неудержимо замигал. Валь ди Сарат встал и небрежно подошел. Мужчины неуверенно глядели друг на друга, а Тереза, внезапно поняв, что происходит нечто неожиданное, стала выглядеть на несколько лет младше. Ганс протянул руку. — Могу я приветствовать смелого офицера? В эту минуту он утратил сочувствие Валь ди Сарата. — Нет. Валь ди Сарат сел, а Ганс побледнел от ярости. — Сядьте и слушайте меня. Ганс молча отказался. — Хотите устроить сцену? Ганс сел. — Совершенно лишены воображения? — холодно спросил Валь ди Сарат. — Как думаете, зачем я здесь? Ганс не ответил. Он с трудом сдерживал оскорбленные слезы. Отказ пожать руку был равносилен пощечине. — Для вас это конец пути, — спокойно сказал Валь ди Сарат. — Вы повинны в военном преступлении, одном из самых жестоких и отвратительных за всю войну. Вы даже не слушаете. Все еще злитесь, что я не пожал вашу руку. После паузы Ганс, заметно сдерживаясь, заговорил. — Это было на войне, — сказал он, — а война есть война. Там правил не существует. Но это не мешает офицерам вести себя прилично и принять достойное рукопожатие. — Я не горжусь тем, что делал во время войны, — ответил Валь ди Сарат, — и не пожму протянутой руки в честь какого-то эпизода из того инфантильного буйного веселья, которому мы предавались. Вы не понимаете меня. Надо было б вас тогда застрелить. Это вы поняли бы лучше. — Не понимаю, почему не застрелили. — Вы поступили бы так? — Да, поступил бы. — Оттого, что у вас нет почтения к жизни. — Что вам нужно от него? — с неожиданной враждебностью спросила Тереза. — Я приехал арестовать этого человека за преступления против итальянского народа. Он повинен в уничтожении деревни Сан-Рокко аль Монте, во время которого погибли сорок два мужчины, сорок шесть женщин и восемнадцать детей, — ответил Валь ди Сарат, раскуривая трубку. Тереза уставилась на Ганса. — Мне говорили, что это так, — сказал Ганс, — но помню я это смутно. Я видел более страшные вещи. Более страшные. — Я тоже видел более страшные, — заговорил Валь ди Сарат, — но вы совершили преднамеренный, обдуманный и бессмысленный акт мести. Не смогли настичь партизан и сорвали зло на том, что было под рукой. Это преступление. Если б я позволил себя схватить, вы, наверно, расстреляли бы меня, а женщины и дети остались бы живы. Поэтому с точки зрения немцев мне нужно во многом винить себя. Но, к сожалению, эти преступные крайности не рассматриваются с точки зрения побежденного. Вы убивали бессмысленно и должны за это поплатиться. — Вы, кажется, не особенно расстроены, — выпалила Тереза. — Говорите как юрист, а не как человек. — Может, я тоже стараюсь сохранять спокойствие. Ганс выглядел уныло. — Я не чувствую себя виноватым, — сказал он. Валь ди Сарат нахмурился. — Меня это не удивляет, — заговорил он негромко, — потому что даже я с трудом вспоминаю, что произошло. — Резко взглянул на Ганса. — Только знаю факты, потому что они задокументированы. Знаю, кто погиб, что было уничтожено, и стоимость уничтоженного. Знаю также, что это было дурно, чудовищно, отвратительно, так как имею понятие о том, что правильно, а что нет. Пытались вы чувствовать себя виновным? — Да, пытался. — И? — Не чувствую. Не могу. Это недостаточно свежо. Я… не могу вспомнить. Возможно, я был болен. Возможно, болен сейчас. Валь ди Сарат пыхнул трубкой. По какой-то нелепой причине он был тронут. — Что вы помните? — спросил он. — Помню, как преследовали партизан в оливковых рощах. Помню нашу перестрелку так ясно, словно это было вчера. Потом мы вернулись, и генерал… генерал Грутце приказал нам уничтожить деревню. Мы все были истеричными, выпили много коньяка. Потом шли по деревне… пели, кажется… и стреляли… горела церковь — было весело, как у праздничного костра. Потом я приехал во Флоренцию, познакомился с Терезой. Это я хорошо помню. Кажется, влюбился в нее. Началось отступление. Пришлось уезжать. В Савоне я распрощался с товарищами и добрался до Рима. Потом меня отправили во Флоренцию, и вот я здесь. — Разум помнит то, что хочет помнить. Ты приехала сюда до того случая? — Валь ди Сарат взглянул на Терезу. — Откуда ты? — Из Сан-Рокко аль Монте, — ответила Тереза. — У меня там погибла мать. — И можешь сидеть с этим человеком? — Я не просила его сидеть со мной. Вы знаете, кто я. Выбирать друзей не могу. — Потому так сильно и переменилась? — с чувством спросил Ганс. — Переменилась? — ответила она. — Переменилась? Я стала старше. Мать я не любила. Она била меня. Туда ей и дорога. Отец погиб в Ливии. Согласна, война есть война. Не все ли равно, как убиты тот или другой, более живыми они от этого не станут. Отца я любила. Он погиб достойно, от британской пули. Мать ненавидела. Она сгорела в церкви и благодаря этому попала прямо в рай. Желаю счастья им обоим. Я еще жива и, когда умру, никого не стану винить. Буду только чертовски благодарна. — Вы так и не научились чувствовать, — с неожиданной силой сказал Валь ди Сарат и выронил трубку, со стуком упавшую на пепельницу. — Чувствовать? — Да. У нас у всех было детство, и в конце его мы стали взрослыми. У нас не было юности. Мы, подобно вину, чтобы не пропасть, должны достигать зрелого состояния спокойно, без ударов, без встряски. Вы сказали, что, кажется, влюбились в эту девушку. Кажется? Не знаете точно? Да и как вам знать? Посмотрите на нее, играющую роль пресыщенной куртизанки. Сколько тебе лет, восемнадцать? Ты была бы смешна, не будь столь трагична. Какую искушенность вкладывала в курение сигареты! А вы так смело отправились на войну прямо из детской, сменили ковбойское одеяние на солдатский мундир и покинули дом с незрелой душой. От игры в убийство индейцев в парке прямиком перешли к убийству настоящих людей, словно няня однажды дала вам для игрушечного ружья боевые патроны, огнеметную смесь для водяного пистолета. Как вам обоим было научиться чувствовать? — А сами вы лучше? — запальчиво спросила Тереза. — Нет, — ответил Валь ди Сарат, — не особенно. Только у меня было больше времени на раздумья. Я немного постарше вас обоих и потому способен винить себя за собственную глупость. У вас возможности задуматься не было. Вы не в состоянии судить себя. И вам придется предоставить это обществу. Ганс искренне старался понять. Ему была присуща немецкая склонность к философским дискуссиям, и он испытывал наибольший душевный подъем, когда что-то не совсем понимал. — Вы приехали арестовать его, — сказала Тереза. — Чего же медлите? — Ты в самом деле так черства? — спросил Валь ди Сарат. — Не верю. Ты итальянка. Ничто женское тебе не чуждо. Ты похоронила свои мечты, но где-то в глубине души они живы. Не особо жалуешь людей, так как не доверяешь им, поэтому решила, что любви от тебя они не дождутся. Но любовь никуда не делась, по глазам вижу. В раннем возрасте мы способны считать себя совершенно особыми, но вскоре возвращаемся к простым, обыденным ценностям, против которых восставали только потому, что их придерживались наши родители. Разве ты не радовалась бы ребенку? Первому шевелению жизни во чреве, ощущению, что ты часть самой природы, часть текущего времени, хранительница тайны, что в тебе бьются два сердца, а потом мучительному разрешению от бремени, крохотному, похожему на тебя существу, тянущемуся к твоей огромности, кормлению, ручонкам, внезапно замершим в удовлетворении, нежно-голубым глазкам, закрытым в безмятежности твоего укрывающего тепла? Тереза залилась слезами, потоками слез. Ганс чопорно поднялся. — Вы расстроили ее, — заявил он. — Чертовы итальянцы с их словоохотливостью. Они так же болтают в спальнях? — Безумец, — ответил Валь ди Сарат. — Я наконец-то пробудил в ней чувство. Она когда-нибудь сочувствовала вам? Нашли вы хоть раз в ней поддержку? Вот для чего существуют другие люди. Вот что такое любовь. Ганс помигивал. Валь ди Сарат сунул трубку в карман и поднялся. — Не могу арестовать вас, — сказал он. — Вы не отвечали за свои действия. Вы неспособны чувствовать, и потому ожидать сочувствия к другим от вас нельзя. Пожалуй, когда говорили, что, кажется, влюбились в эту несчастную девушку, у вас была возможность, но вы ею не воспользовались. Поступайте как знаете. Я увидел у вас какое-то проявление чувств лишь когда отказался пожать вашу руку. Видимо, больше ничем тронуть вас нельзя. Вы безнадежны. Сделайте еще попытку избежать встречи с полицией и ответственности. Может, вам удастся, может, нет. В сущности, это ничего не меняет. И хотел уходить. — Избегать ответственности не в моем характере, — сказал Ганс. — В таком случае вам, пожалуй, следует сдаться. Как с вами обойдутся, не знаю. В любом случае сурово. Но, возможно, вы научитесь чувствовать. Полковник карабинеров Убальдини остановился в отеле «Бельсоджорно», там же, где и вы. Он был бы очень рад вас видеть. — Одну минутку, — спокойно сказал Ганс. — У вас хорошо подвешен язык. Вы совершенно правы. Я почти не способен к чувствам. Могу ощущать гнев, разочарование, раздражение. И больше почти ничего. Хочу, чтобы меня любили, и однако же вряд ли способен любить. Мне это понятно. Но всего, что вы говорили, я не понял. Не окажете ли мне любезность? — Какую? — Объясните так, чтобы я уразумел, почему мне следует сдаться. Наступила пауза. Валь ди Сарат ответил спокойно, рассудительно. — Я возненавижу себя за то, что сейчас скажу. Это совершенно не в моем духе, но, возможно, своими словами я протягиваю руку помощи. Говорю я не от своего имени, а выражаю общественное мнение. Не сдаться будет недостойно. Трусливо. — Благодарю вас. Валь ди Сарат вышел из клуба и зашагал в темноту. Двое карабинеров покорно последовали за ним на расстоянии. Подойдя к Арно, он достал из кармана пистолет и бросил в воду. Карабинеры подошли к нему. — Куда мы идем? — спросил капрал. — Я иду прогуляться. — Куда, ваше превосходительство? — В Сьену, Венецию, Рим, куда еще можно? — А как же преступник? — Я потерял его след. В клубе преступника не было. Всего доброго. Недоумевающие карабинеры равнодушно вернулись в город. Валь ди Сарат вскоре оказался в сельской местности, пахло дымом, шелестели сухие листья, неуверенно тявкали собаки, они слышали шаги, но не знали, стоит ли поднимать настоящий лай. Было прохладно, в небе висела полная луна, высыпали звезды, и тишина была звучащей. Он не представлял, куда идет, но знал, что останется на этой земле, на своей родине, и совьет гнездо. Он очень много повидал и очень мало перечувствовал. Отныне каждый день будет рождением заново, каждое утро он будет видеть небо впервые в жизни. Он созрел для любви. Какая-то женщина, спящая сейчас где-то неподалеку, придется ему по душе. Он с головой погрузится в пьянящие удовольствия нормальной буржуазной жизни с обедами в одно и то же время, пронзительными воплями детей и ножом для разделки abbacchio [78] . Пошарил в кармане. Денег не было. И громко рассмеялся в полном одиночестве. Это было хорошим началом. 78 Молочного барашка (ит.). — Останься со мной, — взмолилась Тереза, — не делай того, что он сказал. Ты мне нужен. Нужен. Ганс смотрел на нее, на лицо, которое тревожило его сны и предопределило маршрут его одиссеи. Вот она, упрашивает его. С совершенно новым выражением лица. Исчезла таинственность, исчезла необходимость стараний. Исчезли мучительность, неуверенность. Больше никаких сделок не будет. Это капитуляция. Но он не мог гордиться ею. Он получил помощь в решении задачи, и не от специалиста, а просто от человека, способного связать несколько слов. — Нужен? — переспросил Ганс. — Тебе нужен не я, тебе нужен все равно какой мужчина. Обеспеченность. Что-то. — Мне нужен ты, — хрипло сказала она с такой искренностью, что это казалось ложью. — Послушай, — негромко заговорил Ганс, стараясь не привлекать внимания, — раньше мы не смогли помочь друг другу. И это повторится снова. У нас кончатся слова, потому что… потому что мы не умеем общаться. Я не знаю, как разговаривать с тобой… или с кем бы то ни было. Могу только отдавать приказы и получать их. Я испорчен. — Неужели не понимаешь, что я еще и боюсь? — спросила она. — Боишься? Чего? Обращаешься со мной так, будто я вызываю у тебя отвращение — держишься глыбой льда. Появляется твой соотечественник, говорит тебе несколько слов на твоем родном языке, и твои глаза вдруг наполняются слезами, ты начинаешь всхлипывать, теряешь холодность — а я не могу пронять тебя. — Терпеть не могу, когда меня пронимают. Ненавижу этого человека. Такой уверенный в своей правоте, такой жестокий. Он потешался надо мной, вот почему я расплакалась. Ты никогда этого не делал. Ты ввел меня в соблазн своей… вежливостью. Я паясничала. Я всего-навсего женщина. У меня нет опыта обращения с людьми. Я просто подражаю тому, что вижу. — Кто ты? — напрямик спросил Ганс. — Как это понять? — Кем бы ты назвала себя? — Кем? С разными людьми мы разные. Все без исключения. Это мне открыла работа. Я с одними вычурная, с другими простая. С тобой — не знаю сама. Знаю только, что хочу это понять. Ганс прикрыл глаза. — Я понял, кто я с тобой. В том-то и дело. Я человек, стремящийся забыть, что он собой представляет, и я не могу найти ничего на замену тому, от чего хочу избавиться. Пытаюсь быть нежным, терпеливым. Когда ты держалась со мной неприязненно, это давало мне возможность воображать, что добиваюсь своего. Я походил на человека, приносящего жертву, живущего с больной женой, возможно, платящего какой-то долг. Не знаю. Во всяком случае, я не узнавал себя, и уже это являлось облегчением. Теперь?… Бог знает. Понимаешь меня? — Да. — Правда? — Почти. Ганс слегка улыбнулся, совершенно безрадостно. — Почти. Вот именно. Я и сам толком не знаю, есть ли теперь смысл в моих словах. Даже когда думаю, у меня возникают сомнения. Я болен. Я верил, видишь ли — верил в то, что делал. Думал, что это правильно. Иногда до сих пор думаю, что правильно. В этом очень трудно разобраться, потому что мы проиграли войну. Победители никогда не сомневаются, были они правы или нет, а побежденные… — Но война есть война, ты сам говорил. — Да, только, моя дорогая, моя Тереза (он чувствовал, что нелепо обращаться так к той, кого намерен покинуть), вся моя жизнь была войной… с самой колыбели, и теперь ничего не осталось. Я не учился в школе. Мне пришлось бы начинать все заново с разумом ребенка — я не могу. Я слишком многое повидал. Я слегка безумен. — Думаешь, я знаю мирную жизнь? Чем я сейчас занимаюсь? Тем же, что и в военное время. Для меня мир так и не наступил. — Однако всего несколько слов итальянского офицера, и ты расплакалась. У тебя есть способность плакать. У меня нет. Меня можно испугать. Я способен испытывать страх, другие менее сильные эмоции, но плакать не могу. Если мне сейчас скажут, что моя мать погибла при самых ужасных обстоятельствах, я не буду знать, как реагировать. Для меня это ничего не значит. Я навидался всего. И заплакав, ты превратилась в незнакомку, в женщину, с которой я не могу общаться. Вот почему другого пути нет. Ганс поднялся и быстро зашагал к выходу, не оглядываясь. Услышал, как где-то сзади пронзительно выкрикнули, его имя, раз, другой, потом суматоху спешащих людей, но обязательства и страдания жизни для него были уже почти позади. Он убегал, чтобы его не назвали трусом, и чувствовал себя лучше в отрыве от мыслей, от иллюзий, от пикантности, яркости, высших радостей бытия. Улица была пуста. Ганс слышал только собственные шаги по мостовой. Их ритм был чеканным, размеренным. Полк в составе одного человека шел навстречу своей участи. Он вошел в отель, и старик за конторкой заметно содрогнулся, увидев его. — Полковника Убальдини, пожалуйста. — Номер двадцать четыре, второй этаж, налево. — Спасибо. Ганс стал подниматься по лестнице с уверенностью гаулейтера, производящего в доме облаву. Старик завертел ручку старого телефонного аппарата и, тяжело дыша, заговорил в серебряный микрофон. — Полковник Убальдини, он здесь, этот убийца. Идет к вам в номер. Двое карабинеров вошли с улицы. — Это он, — прошептал старик, глаза его слезились от ужаса. — Пошел в двадцать четвертый. Карабинеры выхватили пистолеты и стали подниматься по лестнице на цыпочках. — Только не стреляйте здесь, — взмолился старик. Ганс постучал в дверь. — Минутку, — протянул полковник. Карабинеры достигли верхних ступеней, увидели Ганса и замерли. — Войдите. Ганс вошел в номер к полковнику. Полковник в одних трусах брился. Какая-то женщина в блузке, похожая на допрашиваемую кухарку, сидела на стуле. — Вы выбрали неудачное время. У меня такая борода, что приходится бриться трижды на день. Садитесь, пожалуйста. Я убивал время, продиктовал секретарше несколько писем. На этом все, синьорина. — Но… — Ах, да. — Полковник подошел к своим брюкам, полез в карман и стал возиться там с деньгами. — Вот деньги на почтовые марки, — сказал он, протягивая ей пачку ассигнаций. Она пересчитала деньги с тщательностью, приводящей его в смущение, и вышла с жалким «Buona none» [79] . 79 Доброй ночи (ит.). — Да, — сказал полковник. — Заставили вы нас потрудиться. Женщина вернулась и стала что-то искать на полу. — Что еще? — раздраженно спросил полковник. Женщина что-то подняла, пробормотала: «Я забыла чулки» — и вышла снова. Полковник тепло улыбнулся своему пленнику и даже подмигнул. Он был в хорошем настроении. — Через минуту отправлю вас в тюрьму. Черт, опять порезался. Люди часто боятся ареста, но, право, тут нет ничего страшного. Когда обе стороны разумны, суровость не нужна. Видели моего племянника? — Кого? — Человека, который пулей сбил с вас фуражку. — А… Да, видел. — Что вы сделали с ним? — Я? Ничего. — Почему же он не с вами? — Не знаю. Он ушел. — Ушел? — Лицо полковника, наполовину покрытое мыльной пеной, обратилось к Винтершильду. — Как это? Просто взял и ушел? — Направил меня сюда и ушел. — О, Господи, — вздохнул полковник, — еще незадача. Кстати, вы вооружены? — Нет. — Рад слышать. Вид у вас не особенно отчаянный. Почему вы сдаетесь? — Говорят, я убил нескольких женщин и детей. Уклоняться от ответственности считаю трусостью. — Совершенно верно. Это был подлый поступок. Лезвие тупое… Почему вы это сделали? — Не могу вспомнить. — Понятно. Причина для сдачи основательная. Кстати, если заглянете в мой портфель, во второе отделение… Ганс послушно поднялся, полковник наблюдал за ним в зеркале. — …найдете там наручники. — Наручники? — Нет-нет, прощу прощенья. Вы совершенно правы. Как глупо с моей стороны. В них нет ни малейшей необходимости. Несколько недель спустя, после недолгого судебного процесса, на котором Ганс с начала до конца вел себя по-солдатски, не пытаясь оправдываться, в газетах появились сообщения, что его расстреляли. Погиб он храбро, не выказывая никаких чувств, что было надлежащим концом для человека, воспитанного для смерти, а не для жизни. В тех же номерах газет было объявлено, что полковник Убальдини произведен в бригадные генералы за блестящую организацию поимки государственного преступника. Открытка так и не была отправлена, поэтому старые родители Ганса Винтершильда смирились с мыслью, что их сын погиб в последние дни войны. Когда Фридрих Винтершильд в конце концов получил официальное извещение, что его сын расстрелян, он мужественно скрыл это от супруги. Однако полтора года спустя, когда завершенный фильм об уничтожении Сан-Рокко демонстрировался в Германии, в одном кинотеатре, когда весь экран заполнило лицо помигивающего человека, раздался пронзительный вопль, и некую старую даму вынесли из зала в обмороке. Старые люди чувствовать не разучились.