Мы извлекли бедолагу, взвалили на холодный кожаный диван. Анна Ивановна сбегала к себе наверх, принесла какой-то плед. Но самое важное было немедленно убрать осколки, чтобы слухи не пошли, – тогда как раз Хрущёв с пьянством боролся, и могли последовать немалые неприятности. Что же до стекол в люстре, так вместо одного гнутого стекла сделать все три было делом реставраторов и ничьим более.

Наведя порядок, мы тихо прикрыли дверь и ушли.

Как потом выяснилось, Анатолий Михайлович просто искал в углу у люстры свой зонтик, которого там, правда, не было – солнышко на дворе днем светило! Ну а уж сколько он перед тем в кабинете в одиночестве выпил, история умалчивает.

Так или иначе, на следующий день, ровно в 11 утра, Анатолий Михайлович, трезвый как стёклышко, вошел ко мне в кабинет (наши кабинеты были рядом) и, словно продолжая с полуслова почему-то оборвавшийся вчерашний разговор, сказал: «Так вот, выставку («придворного костюма и портрета» – В. Б.) я представляю себе примерно так. Каждая комната – от живописи до последней чашки соответствует тому или иному царствованию, причем не только по стилю, но главное – по принадлежности вещей. Однако же, эту концепцию, эту концепцию. (он приложил озорно палец к губам) – короче, кроме Веры Лемус и матушки Анны Иоанновны никому ни слова – зачем гусей дразнить.»

И мы сели за мой огромный стол разрабатывать экспозицию. Анатолий Михайлович, кстати, спросил меня, знаю ли я, откуда этот мой «стадион». Я не знал. Оказалось, что стол из Александровского дворца в Царском Селе, из последней резиденции Николая Второго. «Если не ошибаюсь, – этим присловьем Кучумов всегда начинал фразу, когда знал то, о чем хотел сказать, совершенно точно – если не ошибаюсь, стоял этот стол в кабинете, которым обычно пользовался граф Витте при посещении Царскосельской Резиденции».

В Александровском дворце после войны располагался какой-то флотский НИИ, ужасно важный и секретный. Так что дворцовые вещи, которые не считались музейно-ценными, и вместе с тем были весьма добротными, распихали по служебным кабинетам всех пригородных дворцов-музеев. Например, письменный стол Анны Ивановны был собственным столом Николая Второго, а кучумовский почти квадратный стол с толстыми тумбами принадлежал дворцовому церемонимейстеру.

Через неделю экспозиционный план выставки был готов. Кроме текстов и списков вещей, в него входила еще добрая сотня листов миллиметровки, – по листу для каждой стены, лист для площади пола, да ещё несколько сотен кусочков той же миллиметровки были нарезаны с точным соблюдением масштаба, и на каждом клочке было написано название соответствующей картины или предмета. Вот этой-то моделью расстановки и развески мы и занимались исподволь, «раскладывая пасьянсы», пока не пришло время звать рабочих и всё это вешать, да ставить.

Экспозиция должна была разместиться в пустой кольцевой анфиладе третьего этажа центрального корпуса, где комнат оказалось как раз по числу российских императоров. Когда мы доложили, что всё готово, управление культуры прислало нам в качестве рецензента главного методиста всех Музеев Пушкина Аркадия Моисеевича Гордина. Он посмотрел наши проекты, посмотрел и вещи, находившиеся в соответствующих хранилищах.

Опытный экспозиционер, Гордин мгновенно угадал наш замысел и тут же спросил, не обвинят ли нас в монархических пристрастиях. На что Кучумов, показывая ему крохотное платье польской графини Лович, на которой женился Константин Павлович, отрёкшись для этого от престола, хитровато и простодушно сказал, что в витринке в центре комнаты, в которой будут «костюмы и портреты первого двадцатилетия XIX века», мы поместим как раз это «придворное летнее платье в стиле ампир». А в этой же комнате у стены – «шлафрок вышитый шелком» (а вовсе не халат Александра Первого). И никакой тебе крамолы.

Гордин сказал Анне Ивановне, что он очень доволен проделанной нами работой, после чего мы втроём вышли за ворота и отправились пить пиво. А Зеленова нам вслед крикнула: «Толя – не больше двух кружек», чем заслужила благодарный кивок кучумовской жены, как раз проходившей через вестибюль.

Кстати, Анна Михайловна Кучумова сменила Ксению Куровскую на должности парторга. И тут же, в роли «новой метлы», стала подъезжать ко мне: вот мол, должность Ваша, Василий Павлович, идеологическая, так в партию, знаете ли.

Я в тот же вечер сказал Анне Ивановне, что никак мне в партию нельзя. Даже не объяснял почему. Она сама кивнула понимающе. После чего мы с ней вместе продумали линию защиты, и при случае она поговорила с Кучумовой в моём присутствии.

Мы решили упирать на то, что есть, мол, новая тенденция, ее завёл сам Никита Сергеевич, и даже не тенденция, а установка: иметь на важных идеологических постах и беспартийных сотрудников тоже, чтобы за границей видели, что у нас в единомыслии есть разномыслие – такая вот диалектика! Не случайно же Хрущёв во всеуслышанье сказал, что он больше полагается на беспартийного писателя Леонида Соболева, чем на члена партии Н. Грибачёва.

Так вот и у нас есть Лемус и Бетаки, беспартийные специалисты. Если все – в партии, то получается, что всех обязывает дисциплина, а эти двое не по партийной дисциплине, а – только в силу внутренней сознательности.

И Кучумиха оставила меня в покое.

Меня опять и опять вывозила. нет, не кривая, и не вывозила, а выносил, и не хромой бес, и не скучный ангелок. А мой, только мой, бесёнок.

Мне всегда хотелось жить так, как толкает этот внутренний бесёнок. Легкомысленно. Не жалеть о сделанном. Не «перекладывать руль с опозданием», как говорят яхтсмены. Не метаться перед поворотом, как мечутся плохие шоферы. А для этого надо дружить со своим бесёнком и даже его слушаться. Уж он-то знает. «Человек свободен, но перестает быть свободным, как только перестанет верить в свою свободу», – писал Казанова. Я не переставал да и не перестаю в неё верить. Ergo.