— Нет, — резко ответил Корбетт, — но вот тайком сноситься с французами — это уже государственная измена.

Уотертон в ярости дернулся, и его оковы скрежетнули и загремели.

— Вы не можете этого доказать!

— Значит, вы этого не отрицаете.

— Нет, отрицаю! — прорычал Уотертон. — И нечего разыгрывать треклятого умника и приписывать мне то, чего я не говорил. Я не понимаю, о чем вы толкуете.

— В Париже, — пояснил Корбетт, — в Париже французы одаривали вас благоволением, удостаивали вас особых почестей и подарков.

Уотертон устало повел плечами:

— Я и тогда не знал, и до сих пор не знаю, почему мне оказывались такие знаки внимания.

— А зачем вы встречались с де Краоном и с какой-то молодой темноволосой женщиной — тайно, ночной порой, в какой-то парижской таверне?

Даже при тусклом свете смоляного факела Корбетт заметил, как от тощего лица Уотертона отхлынула кровь.

— Не понимаю, о чем вы!

— Да все ты понимаешь! — заорал Корбетт. — Значит, ты предатель, ты — шпион? Это ты послал на смерть Эспейла и других? Погубил всю команду корабля? Ради чего? Чтобы унять зуд в одном месте!

Уотертон ринулся вперед, оскалив зубы и зарычав, как цепной пес, и его угрюмое лицо исказила свирепая гримаса. Корбетт невозмутимо наблюдал, как тот яростно когтит воздух, лязгая оковами.

— Расскажите мне, — снова заговорил Корбетт, когда Уотертон, всхлипывая, повалился обратно на грязную кровать. — Расскажите мне правду. Если вы невиновны, через несколько часов вас освободят. Пока же вы барахтаетесь в глубокой трясине и связаны крепче, чем муха в паучьих сетях.

Корбетт умолк.

— Почему французы благоволили к вам? Кто та девушка, которая приходила к вам вместе с де Краоном? Вы состояли в переписке с лордом Морганом из Нита?

Уотертон глубоко вздохнул.

— Мой отец бунтовал против короны, — медленно заговорил он. — Но я не мятежник. Моя мать была француженкой, но я не француз. Мои богатства принадлежат мне. Я храню верность Эдуарду Английскому. Я не знаю, почему де Краон благоволил ко мне. Как секретарь я отвечал за отсылку королевских писем к этому предателю-валлийцу, но не больше, чем вы, собирался вести с ним тайную переписку!

— А та девушка в Париже?

— А это, Корбетт, вас не касается. Это моя личная тайна. Ради бога! — прокричал Уотертон. — Если бы всякого, кто тайком встречается с женщиной, обвиняли в измене, тогда мы бы все простились с жизнью!

— Откройте мне ее имя!

— Ни за что!

Корбетт пожал плечами и, повернувшись, постучал в дверь камеры.

— Корбетт!

Хьюго оглянулся и вздрогнул при виде ненависти в глазах Уотертона.

— Послушайте, Корбетт, — прохрипел узник, — если бы я вам все рассказал, вы бы не поверили. Вы — одинокий человек, Корбетт, добродетельный человек с острым умом и мертвой душой. Может быть, когда-то вы и любили, но давно уже позабыли, что это такое. Так зачем мне рассказывать вам что-то? Я ненавижу вас, ненавижу вашу пустоту! Пусть из самых недр Преисподней явятся Сатана со всеми его бесами, чтобы заполнить эту вашу пустоту!

Корбетт повернулся и снова ударил кулаком в дверь. Ему хотелось поскорее выбраться отсюда: он-то пришел сюда для того, чтобы вытянуть из Уотертона правду, а теперь ему самому с отвращением приходилось глядеть правде в глаза.

Шесть дней спустя, после спокойного и ничем не примечательного плавания, Корбетт и французские посланники высадились в Булонь-сюр-Мер. Корбетта сопровождал вечно брюзжащий Ранульф, злившийся на то, что его снова лишили привычных забав и удовольствий, и еще один англичанин, Уильям Херви — щуплый, похожий на мышь человечек, писец по роду занятий, от природы очень робкий. Всю жизнь проработавшему в суде Общего Иска, ему внушало благоговейный страх общество, в котором он ныне ехал. Французы предоставили англичан самим себе. Де Краон и Корбетт были вежливы, однако друг другу по-прежнему не доверяли. Впрочем, Корбетт сейчас чувствовал себя в большей безопасности, находясь с французами, чем сразу после возращения из Уэльса: они гарантировали ему безопасность и неприкосновенность его персоны и принесли торжественные клятвы, возложив руки на святые мощи и на Библию, что англичанину будет позволено целым и невредимым возвратиться к английскому двору.

Ланкастер снабдил его множеством указаний: что говорить, чего не говорить, что предлагать, чего не предлагать, в каком случае уезжать и в каком — оставаться. Корбетт пропустил мимо ушей большинство этих наставлений. Он понимал, что граф советует ему стремиться к самому выгодному предложению и немедленно за него хвататься. При английском дворе открыто говорили о том, что Филиппу, которому ныне предстоит вести войну во Фландрии, спровоцированную английскими агентами, не под силу будет предпринять такие же действия в Гаскони, если Эдуард двинет туда свои войска.

Следовательно, французский король, вероятнее всего, согласится вернуть Гасконь, но на условиях, которые будут выгодны и ему самому. На досуге Корбетт изучил кое-какие меморандумы и документы, составленные умными законоведами Филиппа IV, особенно — Пьером Дюбуа, видевшим в Филиппе нового Карла Великого, который объединит Европу. Дюбуа советовал Филиппу расширить свое могущество посредством целого ряда мудро продуманных брачных альянсов. Французский король, по-видимому, последовав такому совету, женил своих троих сыновей так предусмотрительно, что породнился с влиятельной французской знатью в надежде присоединить к своим землям независимое герцогство Бургундию.