“Такова цена человеческой жизни. Иногда…” — подумал Владимир Петрович с горечью и протянул бутылку Ефиму, который топтался у машины. Тот принял спирт равнодушно, даже с пренебрежением.

— Я ж на двоих.

— Простите… — сказал доктор. Он был молод, мо когда чересчур сердился, то старался говорить, как очень пожилые люди, как говаривал его отец.

— Вам и мне.

— Я слышал одно хорошее изречение, — сказал Владимир Петрович назидательно. Он любил назидания, когда исполнял служебные обязанности: считал, что это придает ему солидности. Л сегодня он хотел быть солидным и сердитым. — Я слышал одно отличное изречение, — снова проговорил Владимир Петрович, глядя на щуплую спину шофера. Он сказал это тоном главврача районной больницы, молодого врача, который очень дорожит своим авторитетом и знает, что персонал больницы надо держать в административной строгости и беспрекословном повиновении, иначе ему не стоило соглашаться на такой ответственный пост.

— Так вот, — продолжал доктор, глядя на щуплую спину Ефима, который позволил себе напомнить ему о его молодости и вдобавок усомнился в его способностях врача. — Так вот пить нельзя в двух случаях: когда работаешь и когда сражаешься.

Ефим, спрятав бутылку, обернулся к доктору:

— Я… эт-та… не работаю, я халтурю.

— Тем более… — не нашелся доктор.

— Сейчас закурю — и поедем.

Владимир Петрович забрался в машину. Теперь он почувствовал, что внутри удушливо, как бывает только на морозе, пахнет бензином. И казалось, в “газике” гораздо холоднее, чем на улице, — кругом прокаленный морозом металл.

Ефим сел грузно. Под кузовом хрупко взвизгнули то ли рессоры, то ли еще что.

Смешанный запах стылого бензина и табака был отвратителен. От него спирало в горле, но доктор молчал. Он, стиснув зубы, смотрел перед собой в ветровое стекло на поселок из двух десятков домов, которые тоже, казалось, сжались от мороза и осторожно дышали белыми струйками из печных труб. Дым поднимался прямо, но на какой-то определенной высоте растекался и стлался над поселком оранжево-сизым, подсвеченным солнцем пологом, тонким и плотным.

— Тронулись… — сказал Ефим.

Сквозь шум мотора стал слышен визг покрышек по вымороженному снегу.

За поселком просека дороги шла меж низкорослых заиндевевших деревьев. Лиственницы, мелкие, хилые, торчали вкривь и вкось, словно их понатыкали здесь случайно. Доктор подумал, что похоже, будто перед ним негатив снимка.

Вскоре они спустились на реку, которая и служила единственной коварной дорогой.

Они ехали уже часа четыре. Давно стемнело. Луны не было, и звезды, только самые яркие, просвечивали сквозь белесую пелену, затянувшую небо. По берегам реки росли ели, потому что здесь теплее, но об этом доктор подумал намного раньше, когда еще было светло, а сейчас не стало видно ни берегов, ни реки, лишь яркое пятно света перед автомобилем. Хода машины почти не ощущалось. Наметов на льду не было, “газик” шел ровно, и создавалось утомительное ощущение обездвиженности. Глаза не воспринимали никакой перемены и словно переставали видеть. Лишь время от времени Владимир Петрович чувствовал, как машина плавно разворачивалась, огибая мысы, въезжая в заливы, строго следуя за всеми извивами берега.

Порой глаза доктора невольно закрывались, и ему стоило усилий открыть их и заставить себя не спать. Но проходило несколько минут, и, словно застывшее, пятно света перед машиной, утомительно яркое и пустое, гипнотизировало, веки смежались.

Ефим чиркнул спичкой, закурил.

Это вывело доктора из полудремы. Он не выдержал наконец и заговорил:

— Зачем мы плетемся вдоль берега?

Ефим пыхнул папиросой:

— Надежнее.

— Тем, что длиннее?

— Вон посмотрите — на стрежне то тут, то там промоины паруют. Не может мороз с рекой справиться. Течение быстрое. А здесь, по заберегам, лед прочнее.

— Долго еще нам плестись?

— Километров двадцать пять… эт-та.

— С гаком?

Доктор пытался пошутить. Теперь, когда цель была близка, ему захотелось помириться с Ефимом. Выручил он все-таки. Все-таки малыш в дальнем поселке получит помощь. Лишь бы у него, у того малыша, был не дифтерит и не было крупа — не образовались в гортани толстые пленки. Они могли задушить малыша.

От этой мысли Владимиру Петровичу стало нехорошо. Не дождавшись ответа Ефима, он раздраженно спросил:

— Что вы все “эт-та” говорите?

— Дочка у меня. Пять лет. Ругаться нельзя. Не курите?

— Великий русский физиолог Иван Петрович Павлов сказал: “Не огорчайте ваше сердце табачищем…”

— “Не огорчайте…” Добрый был человек. Как старый доктор.

— Он курил?

— Кто? — переспросил Ефим.

— Фельдшер, которого вы доктором зовете.

— И пил… Как же это вам спирт в магазине дали?

— Я и запретил продавать.

— Благодетель… — пробубнил Ефим, но, подумав, добавил: — Оно, конечно, правильно. Вам работы меньше. А то на такой холодюге отморозит кто какую-нибудь конечность.

— Я о людях думаю. Работы не боюсь. В медицине главное — профилактика.

— Как и в нашем шоферском деле, значит, — сказал Ефим и подумал, что любопытный человек доктор. В деле своем, видно, толк знает, а говорить начнет, словно начальник гаража, который сам не расписывается на бумагах, а печатку резиновую со своей подписью приляпывает. От лени, что ли, так у них получается.

Свет фар впереди машины странно вильнул.

Послышался треск и скрежет.

Владимир Петрович ударился головой о ветровое стекло, зажмурился. Его швырнуло обратно в кресло, он открыл глаза и увидел: свет фар призрачно шевелится в водяных струях.