Суфлер недолго заставил себя ждать и сейчас же совершил воздушное путешествие на лестницу к своей возлюбленной, после чего мы сняли доску и закрыли окно в уборную. Между тем все собрались на репетицию и удивлялись, куда мог пропасть такой аккуратный человек, как суфлер. «Где его черти носят? — ругался режиссер, сердито шагая по сцене. — Долго ли он будет заставлять нас ждать себя?» Наконец, послали к нему домой и во все кабаки и трактиры мальчика; главное, он унес с собою пьесу, и потому нельзя было без него начинать репетицию. «О, это из рук вон, это черт знает что за безобразие! — кричал режиссер полчаса спустя. — Я оштрафую его на пять шиллингов. Я не мальчишка, чтобы со мною устраивали подобные штуки!» Наконец, спустя целый час, явился суфлер мрачнее тучи. Как к нему ни приставали, он не хотел сказать, что с ним случилось, только все время бормотал, что свернет шею тому, кто сыграл с ним подобную штуку.

Из рассказов мальчика из железной лавки оказалось, что суфлер ждал на лестнице три четверти часа, не смея двинуться с места, пока не пришел отец возлюбленной и не спросил, что он там делает. Конечно, произошел обычный в таких случаях скандал, молодая девушка прогнала его вон и запретила показываться ей на глаза, а четыре ее родственника обещали переломать ему все кости. Мальчик, рассказавший эту историю, прибавил, что он по опыту знает, что эти люди непременно исполнят свое обещание. Мы, конечно, сочли своей обязанностью сообщить об этом суфлеру».

Дальше я ничего не пишу про театр, вплоть до следующего отрывка из письма, писанного мною спустя четыре месяца:

«Хотел написать тебе письмо на прошлой неделе, но был страшно занят. У нас большой переполох. К нам приезжает из Лондона знаменитость. Он собирается выступить здесь в восемнадцати пьесах, из которых восемь классических, пять драм, четыре комедии и один фарс; на подготовку и изучение ролей у нас остается неделя. Теперь у нас идут репетиции чуть ли не целый день: в десять часов утра репетиция, потом в три, в семь и даже после спектакля. Я забрал все свои роли и выучил их сразу одну за другой. Но теперь у меня все спуталось и в голове получилась страшная каша. На репетициях фарса я приводил цитаты из Шекспира, а когда репетировали какую-нибудь драму, я вырывал целые куски из всех остальных пяти драм. Тогда режиссер вздумал меня поправлять, но сам спутался до того, что забыл, какую мы репетируем пьесу. Премьерша и первый комик заявили, что мы репетируем одну из драм, а второй комик, субретка и капельмейстер были в полной уверенности, что репетируется комедия; между тем на остальных актеров нашло такое затмение, что они положительно отказались высказать на этот счет какое-либо мнение.

У меня же лично до того помутилось в голове, что я не знал, на чем стою, на ногах или на голове; а наш первый старик… впрочем, о нем я буду говорить дальше. В особенности тяжело пришлось мне, потому что с первым любовником во время игры случилось большое несчастье, и все его роли передали мне. Вот как происходило дело. В одной пьесе резонер должен был подкрасться к спящему первому любовнику с намерением его зарезать. После долгих разглагольствований убийца заносит руку с кинжалом, чтобы пронзить им первого любовника, но тот просыпается, бросается на убийцу и борется с ним. Должно быть, резонер был в это время пьян, потому что действительно выколол кинжалом глаз бедному Р., первому любовнику, и сделал его несчастным на всю жизнь. Теперь он не может играть ролей, где надо брать внешностью, и должен перейти на роли комиков или резонеров. Но странное дело, больше всего он сердится на меня, как будто я виноват, что ему выкололи глаз и мне передали его роли. Я с удовольствием бы отказался от такой чести, потому что, кроме бессонных ночей и усиленной работы, она не приносит мне никакой пользы.

Да, я хотел рассказать тебе про нашего старика. Он всегда хвастал, что в течение десяти лет ни разу не учил ролей. По-моему, здесь нет ничего такого, чем бы можно было хвалиться; но он, очевидно, приписывал это своему большому уму, и потому даже презирал людей, которые учили свои роли. Можешь себе представить, как он хорошо себя чувствовал, когда ему вручили шестнадцать длиннейших ролей, из которых одиннадцать он никогда даже не читал раньше. Все эти роли ему предложили выучить к следующей пятнице. Он ничего не ответил. Вообще, это был сварливый старик, который любил поворчать и поругаться, но в данном случае он только взглянул на сверток и сразу сделался сумрачен и задумчив и не последовал примеру остальных актеров, громко выражавших негодование по поводу таких варварских порядков. Только со мной он поделился своим горем и, встретившись в дверях театра, сказал, указывая на тетрадки:

— Порядочный пакетик, не правда ли? Иду домой учить роли, — и с этими словами он грустно улыбнулся и медленно поплелся домой. Это было в субботу вечером, а в понедельник утром мы все собрались в театре на репетицию. Не было одного только старика. Прождав его до одиннадцати часов, режиссер рассердился и послал к нему на дом мальчишку узнать, что случилось. Через четверть часа мальчик вернулся и сказал, что старик ушел из дому в воскресенье и с тех пор не возвращался. Утром хозяйка видела, как он сидел и учил роли, а потом, вернувшись домой вечером, уже не застала его. Она нашла в его комнате только письмо, адресованное на ее имя, которое и прислала с мальчиком.

Режиссер нетерпеливо вырвал письмо из рук мальчика и стал читать его. Ужас изобразился на его лице, как только он прочел первые строки; когда же он окончил чтение, письмо выпало из его рук, и он тяжело опустился на ближайший стул, смущенный и взволнованный, как человек, который не может сразу опомниться и прийти в себя от ужасной новости.

Как только режиссер стал читать письмо, у меня мороз пробежал по всему телу и от страха похолодели руки и ноги. Мне живо представилось его странное выражение лица и грустная улыбка, с которой он указал мне на тетрадки, и я сразу понял, что с ним случилось что-то очень скверное. Ведь он был старый человек; ему недоставало той силы и энергии молодых людей, которые помогают им преодолевать всякий труд и тяжелую работу. Его ум (такого мнения, по крайней мере, были все актеры) никогда не отличался особенной силой. Может быть, он пал под тяжестью непосильной работы.

Быть может, он лежит где-нибудь в лесу, под зеленой кущей дерев, с зияющей раной от уха и до уха, или спит последним крепким сном под прозрачным, но тяжелым покрывалом глубоких вод?

Быть может, это послание человека, который уже одной ногой в гробу? Все эти мысли с быстротою молнии пронеслись в моей голове и заставили поспешно поднять с полу письмо. Вот что я прочел: