На этом участке фронта сохранялось относительное спокойствие вплоть до глубокой осени. Русские попытались выдавить немцев с Таманского плацдарма, предприняв наступление южнее. Наша рота открыла полевой хирургический госпиталь в 10 километрах к востоку от Темрюка, в деревушке, называвшейся Северные Сады. Она расположилась возле дороги, идущей вдоль берега лимана, не так далеко от той самой дороги, по которой мы ехали в Краснодар, напоминая со стороны бродячий цыганский табор.

Отступление от Терека вызвало у нас страшный шок. Наша часть смогла отступить организованно, но, тем не менее, потери материальной части оказались довольно значительными. Гарлофф на самом деле бросил четыре повозки скорой помощи, о которых я вспомнил как раз в тот момент, когда исполнялась увертюра к «Свадьбе Фигаро». В оставшиеся повозки они запрягли от четырех до шести лошадей и, таким образом, смогли успешно выбраться, сохранив в целости и сохранности все необходимое оборудование и инструменты. Люди садились верхом на необъезженных и брошенных лошадей, которых удалось добыть, и только таким образом стало возможным преодолеть громадные расстояния.

Русские, что называется, висели на хвосте. Во время отступления боевые части постоянно перемешивались с нестроевыми частями, отступавшими в тыл, создавая при этом хаос и беспорядок. Не имея достаточной огневой мощи, чтобы участвовать в боях, они думали только о бегстве, хотя обычно у них не хватало транспорта для организованного отступления. У нашего Верховного командующего больше не хватало мужества посмотреть суровой правде прямо в глаза, и части в тылу получали приказы с большим опозданием. В ряде случаев, когда подразделениям приходилось в спешке отступать без запасов бензина, фуража для лошадей и продуктов, они добирались до очередного склада, однако, как оказывалось, там имелось предписание ничего не выдавать, и так продолжалось до тех пор, пока склад не попадал под огонь ввиду приближения русских. Только когда его уже охватывало пламя, людям разрешали выхватывать из огня то, что им было нужно. Однажды один несчастный начальник склада, который, ссылаясь на полученный приказ, отказался допускать кого-либо на вверенный ему склад, был просто застрелен.

Весьма странно, как быстро подобные вещи были преданы забвению. Через некоторое время опытный солдат просто научился быстрее отступать.

Вторая медицинская рота нашей дивизии располагалась на 2 километра ближе к линии фронта, чем наша, в станице Курганской, и довольно часто оказывалась под обстрелом. Русская разведка работала настолько эффективно, что по окончании каждого киносеанса, демонстрировавшегося силами армии, их полевая артиллерия накрывала это место несколькими залпами, что всегда приводило к потерям. В конце концов небольшой русский радиопередатчик, который использовался для корректировки ударов артиллерии, был обнаружен в доме, расположенном как раз рядом с кинотеатром.

Ромбах вернулся из госпиталя. Учитывая сложившиеся обстоятельства, не было никакой необходимости работать под огнем, и расстояние в 2 километра для повозок скорой помощи не представляло собой особого препятствия, поскольку поверхность дороги была твердой. Поэтому мы не стали настаивать на том, чтобы сменить другую роту, и они продолжали принимать основную массу раненых. Наша рота занялась другими делами.

Самое яркое воспоминание, оставшееся у меня в памяти от лета, проведенного на Таманском плацдарме, – это пыль. Она покрывала дороги многосантиметровым слоем; всем повозкам, всем всадникам, всем солдатам приходилось передвигаться в густом облаке пыли. Мы все были постоянно покрыты пылью. Мы постоянно ощущали ее у себя во рту и как-то подсчитали, что каждый из нас за месяц съедает ее чуть ли не килограмм. Гарлофф успокаивал нас рассказами о том, что каждой лошади для нормального функционирования ее кишечника необходимо съедать примерно такое же количество песка в месяц.

Когда по вечерам мы въезжали в Темрюк, нам часто приходилось двигаться среди перегоняемых стад крупного рогатого скота, каждое из которых насчитывало до нескольких сот животных. Пыль, поднимаемая их копытами, была настолько плотной, что впереди ничего не было видно, и ехать было невозможно. Садящееся солнце испускало последние красные лучи, и из дымящихся клубов пыли, заполненных криками погонщиков, мычанием животных, гавканьем собак, внезапно появлялись громадные головы, увенчанные рогами, проходили прямо перед нашей машиной, а затем исчезали в клубах пыли. Но из этого лета в моей памяти осталась не только пыль. На самом деле мои воспоминания о нем – и это достаточно примечательно – в целом доброжелательные и теплые. Только спустя много лет я понял, до какой степени мы сами себя вводим в заблуждение так называемыми соображениями общего порядка. Мы полагаем, что сами мы вели себя «порядочно», а вот русские – нет. Ни одна из их многочисленных атак против Таманского плацдарма не увенчалась успехом, и их потери были просто ужасающими.

Что касается партии, ни один из ее представителей не появился на этом проклятом полуострове. В своем близком кругу мы все еще без опаски могли говорить о том, что думаем, в некоторой степени мы жили вне идеологических установок, господствовавших в рейхе. Когда спустя несколько недель я вновь встретился с Фабрициусом, он приветствовал меня такими словами:

– Итак, мой друг, о чем говорят в высших кругах Вены? Они все пораженцы, это я точно знаю. Что нового слышно о Винни?

На самом деле Черчилль – живое воплощение британского льва – имел среди нас громадную популярность. Мы изобрели бутерброд, который состоял из слоев сыра «Грюйер», копченого осетра, а также икры, и назвали его «Уинстон Черчилль».

Однажды ко мне пришел один молодой офицер, служивший в разведке, чтобы посоветоваться со старым доктором относительно проблем, которые стали его беспокоить с наступлением зимы. Он занимал некий ответственный пост в гитлерюгенде, и я знал, что он во что бы то ни стало пытается себя проявить. В армии было много людей такого типа, и почти все они были прекрасными солдатами. У меня не было другого выбора, кроме как изложить упрямые факты против его пускай и трогательного, но опасного идеализма; и поскольку это означало полное крушение его прежних представлений о мире, это могло привести к очень серьезному нравственному и душевному кризису. Убежденный, что я являюсь изменником их дела, он мог запросто донести на меня властям.

Но ничего подобного не случилось. Он переосмыслил наш разговор и однажды пришел ко мне, прямо спросив, почему я продолжаю служить в армии. Он был полон бескомпромиссной решимости, которая является настолько же привлекательным, насколько и легковесным свойством юности.

И на самом деле, почему я до сих пор продолжаю служить? Возраст, трудные годы службы в России – поэтому, даже в соответствии с действующими уставами, в любой момент я мог требовать, чтобы меня перевели в один из госпиталей, расположенных на территории самой Германии. Так почему я этого не делаю?